Альфонс Доде - Доде - Дом продаетсяСтаринные >> Старинная европейская литература >> Альфонс Доде Читать целиком Альфонс Доде. Дом продается
---------------------------------------------------------------
Перевод А. Кулишер
Из книги "Французская новелла XIX века" т. 2
Государственное издательство художественной литературы
"Москва-Ленинград" 1959
Ручной ввод текста А. Бахарев
---------------------------------------------------------------
Над деревянной кое-как сколоченной калиткой, в широкой щели которой
песок сада смешивался с пылью большой дороги, давно уже была прибита дощечка
с надписью: "Дом продается". Летом она висела неподвижно под жаркими лучами
солнца, осенью ее трепал и рвал ветер. Вокруг была такая тишина, что,
казалось, дом не только продается, но уже покинут его обитателями.
Однако там кто-то жил. Сизый дымок, поднимавшийся из кирпичной трубы,
которая немного выступала над каменной оградой, говорил о том, что здесь
течет чья-то жизнь, столь же малозаметная, скромная и унылая, как дымок
этого убогого очага.
Да и в саду, видневшемся сквозь шаткие доски калитки, ничто не
напоминало той заброшенности, той пустоты, того беспорядка, какие обычно
предшествуют продаже или отъезду и возвещают об этих событиях. Там тянулись
ровные, прямые дорожки, виднелись круглые беседки, у водоема хранились
лейки, у стены дома стояли садовые инструменты. То был скромный крестьянский
домик, прилепившийся к косогору, двухэтажный с теневой стороны, одноэтажный
-- с солнечной; с этой стороны дом напоминал оранжерею: на ступеньках лежали
груды стеклянных колпаков, опрокинутые пустые цветочные горшки. Другие
горшки, в которых цвели герань и вербена, были аккуратно расставлены на
горячем белом песке. Если не считать двух-трех больших вязов, сад был весь
на солнцепеке. Знойные лучи падали на фруктовые деревья, рассаженные
шпалерами: листва их была разрежена, чтобы сочнее наливались плоды. Тут же
росла клубника, и на высоких колышках вился горошек. Посреди всех этих
растений, этого покоя и порядка по дорожкам весь день кружил старик в
соломенной шляпе; он без устали подрезал, подчищал ветки и бордюры, а когда
жара спадала, принимался за поливку.
Старик не вел знакомства ни с кем в околотке. У него никогда никто не
бывал, кроме булочника, тележка которого останавливалась у каждого дома на
единственной улице деревни. Иногда, прочитав объявление, какой-нибудь
прохожий, подыскивавший себе участок на одном из этих пологих склонов, таких
плодородных, словно созданных для фруктовых садов, звонил у калитки. Сначала
дом оставался безмолвным. После повторного звонка из глубины сада доносился
стук деревянных башмаков; стук медленно приближался, и старик с сердитым
видом приоткрывал калитку.
- Что вам угодно?
- Этот дом продается?
- Да, - с усилием отвечал старик. -- Да... он продается, но
предупреждаю вас: за него просят очень дорого...
И рукой, готовой снова запереть калитку, он преграждал доступ в сад.
Глаза его сверкали гневом, они выпроваживали вас; он не двигался с места,
охраняя, словно дракон, свои грядки и посыпанный песком дворик. Люди уходили
и шли своей дорогой, спрашивая себя, что это за чудак, с которым им довелось
столкнуться, и что за странное безумие объявлять, что дом продается, когда
так страстно желаешь его сохранить.
Для меня эта тайна нашла разгадку. Однажды, проходя мимо домика, я
услышал взволнованные голоса, громкий спор.
- Дом нужно продать, отец, его нужно продать... Вы дали нам слово.
И дрожащий голос старика:
- Да ведь я и сам хочу продать, дети... право! Ведь я вывесил
объявление!
Таким образом я узнал, что на продаже дома настаивают сыновья и
невестки старика, мелкие парижские лавочники. Это они требовали, чтобы он
расстался с дорогим ему уголком земли. По каким причинам? Не знаю.
Достоверно одно: они находили, что дело чрезмерно затягивается, и с этого
дня начали приезжать каждое воскресенье, чтобы изводить несчастного старика,
заставить его выполнить свое обещание. С дороги, в великом воскресном
безмолвии, когда сама земля отдыхает от того, что всю неделю ее вспахивают и
засевают, я отчетливо слышал их разговоры. Лавочники беседовали, спорили
между собой, играли в "бочонок", и слово "деньги", произносимое их резкими
голосами, отдавалось в ушах тем же металлическим звоном, с каким падали в
лунки жестяные кружочки, которые они метали. Вечером все они уезжали;
проводив их немного, старик поспешно возвращался домой и с блаженным видом
запирал свою калитку; впереди у него была неделя передышки. На целых шесть
дней в доме снова воцарялась тишина. В саду, залитом солнцем, слышался
только хруст песка под тяжелыми шагами да шуршание грабель.
Однако старика с каждой неделей все сильнее торопили, все назойливее
приставали к нему. Лавочники пускали в ход все средства, привозили внучат,
чтобы растрогать его.
- Вот видите, дедушка, когда дом будет продан, вы переедете к нам. Нам
будет так хорошо всем вместе...
Они шушукались во всех углах, сновали по дорожкам сада, вслух
занимались разными подсчетами. Однажды я услыхал, как одна из невесток
кричала:
- Лачуга не стоит пяти франков, она только и годится, что на слом.
Старик все выслушивал молча. О нем говорили, словно он уже умер, о его
домике -- словно его уже снесли. Он ходил по саду сгорбленный, со слезами на
глазах, по привычке высматривая, не нужно ли где на ходу подрезать ветку,
снять плод. Чувствовалось -- он в этом уголке земли пустил такие глубокие
корни, что не в силах будет оторваться от него. И действительно, что бы ему
ни твердили, он все время откладывал свой переезд. Летом, когда зрели те
чуть кисловатые ягоды, которые отдают свежей зеленью, - вишни, крыжовник,
черная и красная смородина, - он говорил себе:
- Подождем сбора, потом я сейчас же продам все...
Но после сбора вишни наступал черед персиков, затем винограда и,
наконец, чудесного темно-коричневого кизила, который собирают чуть ли не под
снегом. После этого наступала зима. Поля вокруг были черны, сад пуст. Ни
прохожих, ни покупателей. Лавочники, и те уже не приезжали по воскресеньям.
Три долгих месяца покоя, в течение которых нужно было приготовить семена,
подрезать фруктовые деревья; а дощечка, никому не нужная, по-прежнему висела
у калитки, омываемая дождем, колеблемая ветром.
Наконец дети старика потеряли терпение; они догадались, что он всячески
отваживает покупателей, и решились на героическое средство: одна из невесток
поселилась у свекра -- вертлявая лавочница, с самого утра разряженная в пух
и прах. У нее был тот приветливый, лицемерно-кроткий вид, та слащавая
любезность, которые свойственны людям, привыкшим угождать покупателям.
Казалось, она завладела большой дорогой. Она широко раскрывала калитку,
громко разговаривала, улыбалась прохожим, словно говоря:
- Зайдите, взгляните... дом продается.
Старику уже не было покоя. Иногда, пытаясь забыть о ее присутствии, он
вскапывал свои грядки, засевал их, как те смертельно больные люди, которые
охотно строят планы, чтобы рассеять свои опасения. Лавочница неотступно
следовала за ним и пилила его:
- К чему вам это? Что вы для чужих так стараетесь?
Он не отвечал и продолжал работать с поразительным упорством. Запустить
свой сад значило бы уже частично потерять его, начать с ним расставаться...
Вот почему на дорожках не было ни одной сорной травки, на розовых кустах --
ни одной лишней веточки. А между тем покупатели не являлись. То было время
войны, и лавочница тщетно распахивала калитку, тщетно расточала улыбки в
сторону большой дороги -- там проезжали только возы с домашним скарбом, в
калитку входила одна только пыль. День ото дня лавочница становилась все
более злобной. Неотложные дела требовали ее возвращения в Париж. Я слышал,
как она осыпала свекра упреками, устраивала ему настоящие сцены, хлопала
дверьми. Старик молча горбился и утешал себя тем, что любовался на всходы
горошка да разглядывал висевшую все на том же месте дощечку с надписью: "Дом
продается".
...В этом году, приехав в деревню, я снова увидел домик, но -- увы! --
дощечки уже не было. На ограде еще висели клочья разорванных, покрывшихся
плесенью объявлений о продаже. Кончено: дом продали. На месте ветхой серой
калитки стояла новая, свежевыкрашенная в зеленый цвет, с полукруглым верхом,
с зарешеченным отверстием, сквозь которое был виден сад. Но не прежний
фруктовый сад, а мещанское нагромождение клумб и лужаек, миниатюрных
каскадов, и все это отражалось в большом металлическом шаре, качавшемся
перед крыльцом. В этом шаре гирляндами ярких садовых цветов изгибались
дорожки и причудливо расплывались две громоздкие фигуры -- краснолицый,
обливающийся потом толстяк, утопавший в садовом кресле, и тучная,
задыхавшаяся дама, которая, потрясая лейкой, кричала:
- Я их уже четырнадцать вылила на бальзамины!
Надстроили этаж, подновили забор; и в этой маленькой, заново отделанной
усадьбе, где еще пахло краской, кто-то бешеным темпом барабанил на
фортепьяно заигранные кадрили и польки.
... ... ... Продолжение "Дом продается" Вы можете прочитать здесь Читать целиком |