Детективы - - Рассказы майора ПронинаДетективы >> Русский детектив и боевик >> Авторы >> Овалов, Лев >> Детективы
Читать целиком
Лев Сергеевич Овалов. Рассказы майора Пронина
Повесть
---------------------------------------------------------------------
Книга: Л.С.Овалов. Собр.сочинений в трех томах. Том 2
Издательство "Молодая гвардия", Москва, 1988
OCR & SpellCheck: Zmiy (zpdd@chat.ru), 15 января 2002
---------------------------------------------------------------------
* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *
"СИНИЕ МЕЧИ"
I
Тяжелое лето выдалось в 1919 году. Колчак разорял Сибирь, Деникин
приближался к Харькову, Юденич угрожал Петрограду. Не дремали враги и в
тылу: близ Петрограда началось контрреволюционное восстание.
В конце июня, незадолго до занятия деникинцами Харькова, был я в бою
тяжело ранен. Признаться, не рассчитывал больше гулять по белу свету, но
меня отправили в Москву, выходили, и в августе я уже смог явиться за новым
назначением.
- Так и так, - говорю, - считаю себя вполне здоровым и прошу
откомандировать обратно на фронт.
- Отлично, товарищ Пронин, - говорят мне, - только поедете вы не на
фронт, а в Петроград, поступите в распоряжение Чрезвычайной комиссии по
борьбе с контрреволюцией и саботажем.
He сразу понял я характер порученной мне работы. Товарищи мои, думаю,
кровь на фронтах проливают, а меня в тылу оставляют. Так и решил, что меня
после ранения щадят и хотят мне дать время окрепнуть.
- Очень хорошо, - говорю. - Разрешите идти?
- Получите путевку, - говорят, - и можете отправляться.
Приехал в Петроград, явился в Чрезвычайную комиссию, послали меня к
товарищу Коврову.
Расспросил Ковров меня - кто я и что я. Ну а что я тогда был?
Мастеровой, солдат - вот и все мои звания. Исполнилось мне двадцать семь
лет, царскую войну провел в окопах, на фронте вступил в партию большевиков,
добровольцем пошел в Красную Армию, знаний никаких, человек не совсем
грамотный - одним словом, не клад. Все, что умел делать, - винтовку в руках
держать и стрелять без промаху.
Значит, расспросил Ковров меня и говорит:
- Отлично, товарищ Пронин, пошлем мы вас на разведывательную работу.
Обрадовался я, думаю - на фронт пошлют, на передовые линии, в разведку
я всегда охотно ходил.
- Терпение у вас есть? - спрашивает Ковров
- Найдется, - отвечаю.
- Вот и отлично, - повторяет Ковров. - Нате вам ордер от жилищного
отдела, идите на Фонтанку, номер дома тут указан, и занимайте комнату.
- Это зачем же? - спрашиваю.
- А все затем же, - усмехается Ковров. - Вселяйтесь и живите.
- Ну а делать что? - спрашиваю.
- А ничего, - говорит Ковров. - Живите, вот и вся ваша забота.
Тут я рассердился.
- Что вы, - говорю, - смеетесь надо мной, что ли? Меня к вам работать
послали, а не отдыхать. Я и так два месяца в лазарете пробыл, хватит.
- Нет, так не годится, товарищ Пронин, - отвечает Ковров и даже
переходит со мной в разговоре на "ты". - А еще военный! Разная бывает
работа. Иногда посидеть да помолчать бывает полезнее, чем стрелять и
сражаться. Особняк, в который мы тебя посылаем, принадлежал Борецкой, важной
петербургской барыне. Живет она в нем и сейчас. Были у нее и поместья, и
деньги в банках, и я даже понять не могу, как она за границу не убежала. Или
не успела, или понадеялась, что большевики долго не продержатся. Особняк ее
национализирован, но дело в том, что в особняке Борецкой хранится
замечательная коллекция фарфора. После войны устроим мы в ее особняке музей,
будем для рабочих и крестьян посуду по этим образцам делать, а пока имеется
у нее охранная грамота от Музейного управления, и числится Борецкая, так
сказать, надзирательницей над фарфором.
Слушаю я Коврова и ничего не понимаю
- Ну а я тут при чем?
- Ты, - продолжает Ковров, - поселишься у нее. Квартира большая, авось
найдется для тебя комната. Подозрителен нам ее дом, понимаешь? Давно за ним
наблюдаем. Ни в чем она не замечена, не уличена, но... Надо, чтобы там свой
человек поселился. Объясни ей, что, мол, ранен был, демобилизован, вышел в
отставку, поправляюсь, живу на пенсию, вас беспокоить не буду.
- А дальше?
- А дальше ничего. Живи и живи. Из дому выходи пореже, со старухой не
ссорься, а покажется что-нибудь подозрительным - приходи. Понятно?
Понимать, конечно, особенно нечего было, но не понравилась мне такая
работа.
- А нельзя ли, - говорю, - все-таки на фронт?
Ковров только головой покачал.
- Дисциплина, брат, - подчиняйся и не огорчайся.
II
Пришлось подчиниться. Взял ордер, пошел на Фонтанку. Дом как дом,
поместительный, красивый, - подходящий дом Дверь высокая, резная.
Позвонил. Открывает дверь старушка, глядит на меня через цепочку.
Седенькая такая, в черном платье и, несмотря на голодное время,
довольно-таки полная. Волосы назад зачесаны и на затылке пучком закручены.
По моим тогдашним понятиям она мне больше на купчиху похожей показалась, чем
на важную барыню.
- Мне, - говорю, - гражданку Борецкую надо.
- Я и есть Борецкая, - отвечает она. - Что вам: от меня, матросик?
А в матросики я попал за свой бушлат. Уезжая из Москвы, получил я ордер
на обмундирование, а на складе ничего, кроме бушлатов, не оказалось. Так и
пришлось мне вырядиться матросом, хоть и не был я никогда моряком.
Подаю ордер.
- Вот, - говорю, - послали до вашего дома...
- А известно ли вам, матросик, - говорит мне эта бывшая владелица дома,
- что у меня охранная грамота на всю жилищную площадь имеется?
- Известно, бабушка, - говорю, - только куда же мне сейчас вечером
деваться, жилищный отдел закрыт, а знакомых в городе не имеется?
- Где же вы, матросик, служите? - спрашивает она меня.
- Нигде не служу, - объясняю я ей, - я по инвалидности на пенсию
переведен и прибыл сюда на поправку.
- А дрова вы колоть можете? - спрашивает она.
- Почему же, - отвечаю, - не поколоть...
- Так заходите, - говорит она, - все равно ко мне кого-нибудь вселят,
такие уж теперь времена, а вы, кажется, симпатичный.
Впустила она меня в особняк, заперла дверь на засовы и цепочки, велела
хорошенько вытереть ноги и повела по комнатам. Не приходилось мне видеть
такой богатой обстановки в домах! На окнах шелковые занавеси, стены тоже
обтянуты шелком, отделаны деревом, мебель полированная, украшена бронзой и
позолотой, хрустальные горки, и всюду - на полках, на столах, на этажерках -
нарядная посуда: вазы, блюда, чашки и всякие разнообразные фигурки.
Провела она меня через эти роскошные комнаты, ввела в комнату попроще и
поменьше, но тоже хорошо обставленную и, пожалуй, слишком нарядную для
такого молодого человека, каким я в то время был.
- Вот, устраивайтесь, - говорит. - В этой комнате у меня племянник
помещался. Он теперь под Псковом живет, в деревне. В учителя поступил. - Она
помолчала, вздохнула. - Теперь я совсем одна...
Устроиться мне было недолго. Все мои вещи находились в небольшом
фанерном чемодане, да и вещей было не густо.
Вечером старуха заглянула ко мне.
- Ну как, устроились? - спрашивает.
Осмотрела комнату, поглядела на мой жалкий скарб и только руками и
всплеснула.
- Белья-то у вас нет?
Принесла простыни, подушку, помогла постелить постель, чаю предложила.
- Давайте познакомимся как следует, матросик, - говорит. - Зовут меня
Александрой Евгеньевной, живу я одна, скучно, может, нам и в самом деле
будет вдвоем веселей.
III
Зажил я со старушкой в особняке. Тоска - хуже не выдумаешь. Стоит
сентябрь, на улице сухо, солнышко светит по-летнему, дождей нет, а я
инструкцию выполняю: сижу у себя на диване, брожу по комнатам, рассматриваю
от скуки всякие тарелки да чашки и день ото дня все больше от безделья
дурею. Выскочу на минутку на улицу, куплю в киоске газету и обратно. Время
тревожное. Колчака, правда, Красная Армия громит, зато Деникин Харьков
занял, к Курску подбирается, в Петрограде о новом выступлении Юденича
поговаривают. Сердце от беспокойства замирает, так бы и убежал на фронт!
Пошел получать паек, зашел к Коврову, говорю:
- Нет мочи. Если думаете, что я после ранения еще не поправился, так
это глубокое заблуждение.
А он одно:
- Терпи.
Ну, я терплю... На всякий случай, в предвидении зимы, поставил у себя в
комнате "буржуйку", так тогда в Петрограде в шутку самодельные печки
окрестили, - люди жили в холоде, дров не хватало, это, мол, буржуи привыкли
в тепле, с печками жить, - связал из проволоки железный каркас, обложил
кирпичами, сделал дымоход, - словом, хозяйничаю честь честью. У старухи в
комнате "буржуйку" тоже исправил, реконструировал, так сказать.
Зажили мы с Александрой Евгеньевной прямо как старосветские помещики.
По вечерам я ее селедкой и картошкой угощаю, а она меня пшенной кашей. Чай
пьем из самой что ни на есть редкой посуды. Она мне объясняет, рассказывает:
севр, сакс... Я тогда, конечно, ни в чем этом не разбирался, но сижу,
поддакиваю: посуда, правильно, красивая была. Никаких подозрений у меня в
отношении старухи не было. Я тогда твердо решил: просто дали мне еще два
месяца поправки, и старуха только предлог. Да и какие могли быть у меня
подозрения? Сидит она тоже все дни дома, никто к ней не ходит, читает
книжки, со мной разговоры разговаривает да еще богу молится... Ну, опять же
подозрительного в этом ничего нет. Откуда она средства к жизни берет, тоже
мне было ясно. Даже в те голодные времена в Петрограде водились скупщики
всяких ценных вещей - картин, ковров, посуды. Вот старушка моя нет-нет да и
продаст какую-нибудь чашку с блюдцем. К ней изредка заходили эти скупщики,
она мне объясняла, что продает не из коллекции, а из предметов, которые у
нее в личном пользовании находятся. Хотя, признаться, если бы она даже из
коллекции продала какую-нибудь тарелку, я бы на это дело сквозь пальцы
посмотрел: чашкой меньше, чашкой больше, а за эти чашки платили пшеном,
рисом, горохом.
Зайдет, бывало, скупщик, спрашивает:
- Нет ли, мол, старинного севра или сакса у вас?
Ну а старуха понятно что отвечает:
- Если заплатите пшеном или крупой, найдется.
Сколько раз я эти разговоры слышал и внимание на них совсем перестал
обращать.
У меня даже сон от тоски да от безделья испортился. Прежде я, бывало,
спал как убитый. А теперь не то. Поужинаю со старухой, напьюсь чаю, лягу, и
точно меня какой-то холод сковывает. Сплю беспокойно, сквозь сон какие-то
голоса слышатся, шаги, шорохи. Утром просыпаюсь каким-то слабым,
неуверенным.
В предвидении зимы занялся я заготовкой дров. Кто знает, думаю, сколько
времени еще здесь проживу, а зимой мерзнуть неохота Уеду - топливо старухе
останется, она тоже не кошка, своей шерсти нет. Нашел я неподалеку, в одном
из переулков, сад. С улицы не подумаешь, что за домом такой сад может быть.
Деревья в нем всякие, кусты, скамейки и, главное, очень подходящий забор.
А вместо сарая дрова мы складывали в подвал под особняком, ход в него
из дома шел, прямо из коридора.
- В нем винный погреб раньше помещался, - рассказывала хозяйка.
Бывало, схожу, выломаю две доски, нарублю их на плашки перед крыльцом и
снесу в подвал.
Старуха и посоветовала подвал для дров приспособить.
- И под рукой, - говорит, - и не украдут.
Однажды прихожу в сад, а туда по дрова, разумеется, не один я ходил, и
вижу: какой-то курносый паренек у забора пыхтит, тоже доски выламывает.
- Помочь? - спрашиваю.
- Отстань, - говорит, - сам справлюсь.
- А как тебя зовут?
- Витька
- А сколько тебе лет?
- Тринадцать.
- Давай помогу?
- А ну!
Самолюбие не позволяет помощь принять. Рванул мой Витька доску на себя.
Доска, правда, затрещала, но парень не удержался - бац на спину. Доска его
по лбу, на лбу - синяк, губы дрожат, вот-вот заплачет.
Думаю: надо его разозлить, а то заплачет, застыдится, убежит, и конец
нашему знакомству.
- А доску эту, - говорю, - я у тебя возьму.
Вскочил мальчишка, ощерился, сразу о синяке забыл.
- Я тебя камнями забью, - говорит.
Поговорили мы с ним. Ничего, сошлись. Выломал я себе три доски, ему
две, пошли обратно вместе.
- Ты где живешь? - спрашиваю.
- Здесь, на Фонтанке.
- А отец у тебя чем занимается?
- Отец на Путиловском заводе работает.
- А как же вы сюда, на Фонтанку, попали?
- А нас сюда из подвала переселили...
Вышли мы на Фонтанку.
- А где же ты здесь живешь? - спрашиваю.
- А вон, - говорит, - в большом доме, на втором этаже, там еще на двери
вывеска: "Барон фон Мердер".
- Эх ты, барон! - говорю. - Идем ко мне, наколю я тебе твои доски.
Ну, поломался он для приличия и согласился.
На другой день мы уже вместе по дрова пошли, потом зазвал я его к себе,
и началась наша дружба. Я ему про войну рассказываю, о Красной Армии, о
деникинцах, о Колчаке, вместе с ним револьвер свой чищу, целиться его
научил, азбуке Морзе выучил, короче говоря, бери парнишку на фронт, он и там
без дела не окажется. Виктор тоже в долгу не остался, начал меня арифметике
обучать. Придет ко мне вечером уроки готовить, ну и сидим мы с ним вместе,
решаем задачки всякие.
Александра Евгеньевна во мне души не чает. После того как я с Виктором
подружился и начал с ним задачки решать, она, кажется, совсем убедилась в
том, что я нахожусь в отставке и не знаю, как свое время убить.
IV
Довелось однажды днем остаться мне в доме одному. Старуха ушла не то
карточки какие-то получать, не то платок какой-то понесла на рынок на сахар
выменивать. Сижу я себе в комнате и книжку читаю. Слышу - звонок. Пошел к
двери, открываю.
Стоит на парадном мужчина. Бородка клинышком, серенькое пальтецо.
Ничего особенного.
Взглянул на меня, хмыкнул почему-то и спрашивает:
- У вас для продажи саксонского фарфора не найдется?
Вижу - скупщик. За последние дни они что-то редко стали к моей хозяйке
захаживать. Не захотел я упускать покупателя, дай, думаю, услужу хозяйке.
- Отчего же, - говорю, точь-в-точь как всегда отвечала Александра
Евгеньевна, - найдется, если заплатите пшеном или рисом.
Незнакомец ухмыльнулся, сунул мне в руку какую-то записку и, не говоря
больше ни слова, повернулся и скрылся за углом.
Что-то непонятно!
Вернулся в комнату, размышляю и думаю, что не вредно мне эту записку
прочесть. Разворачиваю. Написано не по-русски, а в углу будто бы два
скрещенных меча синим карандашом нарисованы. Вижу - не моего ума дело.
Дождался старушку - у нас между собой условлено было квартиру пустой не
оставлять - и, ни слова ей не говоря, натянул бушлат, вышел на улицу и
прямым ходом к Коврову.
- Так и так, товарищ Ковров, - говорю, докладываю все по порядку и
подаю записку.
- Придется тебе, товарищ Пронин, - говорит он, - обождать здесь с
полчасика.
Ушел он, возвращается минут через двадцать и отдает записку обратно.
- Видишь ли, к моменту наступления Юденича на Петроград белогвардейцы
подготавливают вооруженное выступление, - объясняет Ковров. - В городе много
всяких контрреволюционных групп и группочек, хоть нити от них тянутся все в
один штаб. Среди них есть организация, именующаяся "Синие мечи". А где
собираются эти заговорщики, мы не знали. Понятно? Иди домой, отдай своей
хозяйке записку, как будто ты здесь и не был, а сам следи там во все глаза.
Вернулся я домой, поговорил для видимости со старушкой о том о сем, тут
Виктор ко мне пришел, я с ним о географии, о картах потолковал и только
потом будто вспомнил и спохватился:
- Вы уж извините меня, Александра Евгеньевна, вам тут днем записку
принесли, а я и забыл.
Она берет записку, тут же при мне ее читает и спрашивает:
- Разворачивали вы ее?
- Как же, - говорю, - извиняюсь, полюбопытствовал, думал, может,
срочное что-нибудь...
- А кто же вам ее дал? - спрашивает она.
Я рассказываю все, как было. Спросил человек про фарфор, а я ему и
ответил: ежели за пшено или за рис, то можно.
- Правильно ответили, - одобряет она. - А он что?
- А он ушел, - говорю и спрашиваю: - Это на каком же языке написано?
- На английском, - объясняет она. - В записке он просит меня отобрать
чашки с такой маркой, как здесь указано, а зайдет он за фарфором позже.
Тут она идет к себе в комнату, приносит оттуда чашки, и действительно
на донышках чашек изображены такие же точно мечи, какие нарисованы на
записке. Признаться, тут я даже подумал, не переборщил ли Ковров в своей
подозрительности: мечи и впрямь оказались фабричной маркой.
Ну, напились мы втроем чаю из этих самых чашек, Виктор пошел домой, а я
лег спать.
V
Дня через три заходит ко мне вечером Александра Евгеньевна, такая
довольная, веселая, приветливая.
- А у меня, Иван Николаевич, радость, - говорит она. - Ко мне племянник
в гости приехал. Помните, я вам рассказывала, который в деревне под Псковом
учительствует. Приехал в командировку.
- Что ж, - отвечаю, - очень приятно будет познакомиться.
- И я рада, - говорит она, - что вы с ним познакомитесь, человек он
славный, хороший, вы с ним сойдетесь.
Зовет она меня к себе в комнату.
- Вот, - говорит, - знакомься, Володя.
Здоровается со мной этот Володя... Парень высокий, статный, русый,
глаза голубые, лицо бритое, голова под машинку острижена, одет в солдатскую
гимнастерку, в ватные штаны, в яловых сапогах. По облику - помор, на севере
часто встречаются такие рослые парни, по одежде - солдат.
- Вы почему же не на фронте? - спрашиваю.
- А у меня туберкулез, - говорит он. - В пятнадцатом году на германском
фронте правое легкое навылет мне прострелили.
- Значит, вроде меня, - усмехаюсь, - на инвалидном положении?
- Да, - говорит, - вроде вас, только я не люблю без дела сидеть, в
деревню отправился. Вот приехал сейчас за книжками.
- Долго думаете пробыть в Питере?
- Да дней пять, - отвечает.
Сидим, разговариваем. Александра Евгеньевна чай вскипятила, по случаю
приезда племянника даже баночка с вареньем у нее нашлась, племянник сало
привез, я селедку почистил. Пиршество по тем временам!
Напились мы чаю, наговорились.
- Вы уж извините меня, Иван Николаевич, - обращается ко мне старуха, -
разрешите Володе у вас в комнате переночевать. Всегда он жил в этой комнате,
да и прохладно в других, а я все-таки как-никак дама.
- О чем разговаривать, - говорю. - Места много, и мне веселее. Хоть на
диване, хоть на постели его устраивайте.
Пошли ко мне. Старуха меня благодарит, о том, чтобы я кровать уступил,
даже заикаться не позволяет, устроила племяннику постель на диване,
попрощалась с нами, ушла.
Меня в сон клонит - мочи нет, разморило после еды. Поговорили мы еще о
чем-то, лег я и точно в яму провалился. Ночью мне сквозь сон какие-то голоса
мерещились, какой-то шум, грохот, но проснуться я был не в силах. Открываю
утром глаза - племянника нет, руки и ноги у меня тяжелые, точно свинцом
налиты. Заспался, думаю. Поднялся, умылся, пошел в подвал за дровами.
Старуха в коридоре шмыгает.
- Доброе утро, Александра Евгеньевна, - говорю. - Племянник-то ваш
встал уже?
- Да, - говорит, - ушел по делам.
Натаскал я дров, сварил кашу, прибрал комнату, сижу, опять думаю, как
бы убить время...
Тут приходит почтальон, вручает мне письмо. Вызывают меня в военкомат в
связи с переучетом. Думаю, быстро что-то, я и встал-то на учет без году
неделя. Однако пошел.
Ковров, оказывается, вызывает!
Являюсь к нему, а он глядит на меня и головой качает.
- Нехорошо, товарищ Пронин, - говорит. - Где это ты по ночам шатаешься?
- Как где? - говорю. - Как велено, безвыходно сижу у себя дома и
абсолютно нигде не шатаюсь.
- А врать еще хуже, - говорит Ковров. - Были мы у вас сегодня ночью в
гостях, замок у тебя на двери висел.
- Ничего не понимаю, - говорю я. - Всю ночь дома спал.
- И я тогда ничего не понимаю, - говорит Ковров. - Ночью произвели мы у
твоей хозяйки обыск...
- То-то мне ночью голоса слышались, - перебиваю я его.
- Хотел я и твою комнату для видимости осмотреть, - продолжает Ковров,
- подхожу - на двери замок. "Где, - спрашиваю, - гражданка Борецкая, ваш
квартирант?" - "Ушел куда-то, - отвечает, - он часто по ночам отлучается".
Замок, смотрю, у тебя на двери купеческий, таким только амбары запирать - не
доверяешь, видно, старушке. Ну, твоя квартира есть твоя квартира, в глазах
Борецкой особенно следовало подчеркнуть неприкосновенность твоего жилища.
Осмотрели мы дом, за исключением одной твоей комнаты, и ушли.
- Позволь, - говорю я Коврову, - никуда я из дому не уходил. У меня еще
племянник ночевал.
Ковров так и подскочил на месте.
- Какой племянник?
Рассказываю.
- Э-эх! - говорит Ковров. - Провели нас с тобой, опростоволосились! По
всем подозрительным домам искали мы в ту ночь крупного агента иностранной
разведки... Понял?
- Вот сволочь, - говорю. - Племянник-то, значит...
- Ругаться нечего, - говорит Ковров. - В другой раз умнее будем.
Спрятали они в твоей комнате человека. Одного только не понимаю: ведь мы и
шумели, и ходили, и разговаривали... Как ты не услышал?
- И я не понимаю, - говорю. - Слышались мне сквозь сон голоса, только я
так и не проснулся.
- Может, опоили они тебя чем-нибудь? - спрашивает Ковров.
- Не думаю, - говорю. - Ничего мы, кроме чая, не пили, а чай все трое
пили одинаковый.
- Кто там разберет, - говорит Ковров. - Ты все-таки чай пей там
поаккуратнее. Постарайся как-нибудь незаметно отлить малость этого чая и
принести к нам. Сумеешь?
- Сумею, - говорю. - Теперь им меня провести не удастся.
- Только, смотри, виду не подавай, будто ты что-нибудь подозреваешь, -
продолжает Ковров. - Не заметил, племянник никаких бумаг или оружия не
привез?
Пожал я плечами, покачал головой.
- Привез, - говорю. - Лепешки да сало.
- Не говори так, - объясняет Ковров. - Они военное выступление в
Петрограде готовят. Дело нешуточное! Иностранные разведчики не зря через
фронт перебираются. У заговорщиков и план есть, и с белогвардейцами они в
переписке! Это, брат, война...
Выдвигает он из стола ящик, достает булку, подает мне.
- Мать честная! - восклицаю я. - Булка!
- Да, - подтверждает Ковров, усмехаясь. - Нашлись филантропы! Вчера из
одного консульства целую сотню прислали в детский дом.
- Ну и что же? - спрашиваю я.
- А как ты думаешь, что может быть в такой булке? - в свою очередь
спрашивает меня Ковров.
- А мы посмотрим, - говорю я, угадывая намек Коврова, и разламываю
булку пополам, предполагая что-нибудь в ней найти. Но, увы, это оказывается
самая обыкновенная булка! На всякий случай выковырял из одной половинки
мякиш, но, кроме мякиша, так ничего и не нашел.
- Ничего, - разочарованно произношу я и вопросительно взглядываю на
Коврова.
- Ты так думаешь?
Ковров берет в руки выпотрошенную половинку, осторожно отгибает
поджаристую корочку, и я вижу несколько небольших продолговатых предметов,
лежащих под корочкой, точно бобы в стручке.
- Что это? - спрашиваю.
- Капсюли для гранат, - объясняет Ковров. - С пустыми руками телеграф
или вокзал не захватишь.
- И как же вы поступили? - интересуюсь я.
- Доставили булки по адресу, - говорит Ковров. - Ребята были очень
довольны. Только воспитательницу, у которой нашлись эти капсюли, пришлось
разлучить с детишками...
Ну, тут я догадался, что это мне наглядный урок и предупреждение.
Прихожу домой, и в сердце у меня теплилась маленькая надежда на то, что
племянник этот придет еще разок к нам в дом переночевать.
- Понравился мне ваш племянник, Александра Евгеньевна, - говорю я своей
хозяйке.
- И вы ему очень понравились, - отвечает она. - Просил вам привет
передать. Заходил он тут без вас. Из Пскова телеграмма пришла - вызвали его
обратно.
VI
Опять потянулись обычные мои тоскливые дни. Живем мы с Александрой
Евгеньевной, будто ничего не произошло. Она об обыске не заикается, а я
делаю вид, будто и понятия о нем не имею. Сентябрь подходил к концу.
Начались дожди, на улице стало пасмурнее. В газетах пишут, что деникинцы к
Курску приближаются, настроение у меня паршивое. Но я не подаю вида,
креплюсь, о фронте стараюсь не вспоминать. После истории с племянником
убедился: прав Ковров, что послал меня сюда. Конечно, вместе с товарищами на
позициях легче и веселее, но ведь надо кому-нибудь и здесь находиться.
Одно у меня утешение - Виктор. Придет вечером, натопим мы с ним печку,
он мне книжки вслух читает, я ему всякие истории рассказываю; крепко мы с
ним подружились, даром что между нами пятнадцать лет разницы.
Совет Коврова я не забыл. Нашел где-то в доме пустой флакон из-под
одеколона, припрятал под шкафом и жду подходящего случая.
А случай никак не подвертывается! Решил я тогда Виктора на помощь
мобилизовать. Пришел он, я и говорю ему:
- Если придет к нам сегодня Александра Евгеньевна чай пить, дается тебе
следующее боевое задание: выйди за чем-нибудь из комнаты и свали в
какой-нибудь гостиной горку или этажерку. Словом, разбей что-нибудь.
Погромче, с шумом, с криком... Я на тебя тоже напущусь. А ты винись,
оправдывайся... И смотри, держи язык за зубами, будто сам напроказил.
Виктор чудо парень был: все поймет и лишнего не спрашивает.
Попозже заходит к нам Александра Евгеньевна.
- Я к вам в гости, - говорит. - Не прогоните?
- Милости прошу к нашему шалашу, - говорю. - Чайник вот-вот закипит.
Берется она по обыкновению хозяйничать, заваривает чай из брусничного
листа, разливает по чашкам, я из угольев печеную картошку выгребаю, все идет
честь честью.
- Хорошо бы немножко дровишек подбросить, - говорю. - Слетай-ка,
Виктор, в коридор, там щепки в углу лежат, принеси.
Виктор стремглав убегает, и дальше все разыгрывается как по нотам. В
комнату доносится шум, грохот и крик Виктора, что-то звенит и бьется, и я
вижу, как Александра Евгеньевна даже в лице меняется.
- Что там такое случилось? - восклицает она и выбегает из комнаты.
А я тем временем свой чай быстро выливаю в пузырек, ставлю пузырек под
кровать, выполаскиваю чашку, наливаю себе свежего чая и затем бегу следом за
старухой.
Вижу - постарался Виктор. Валяется на полу этажерка, а вокруг нее
черепков видимо-невидимо. Старуха стоит бледная, в лице ни кровинки, губы
трясутся.
- Боже мой! - бормочет она. - Что он наделал? Ведь это наполеоновский
фарфор. Вы посмотрите...
Поднимает она черепки, показывает мне вензель. Я ее утешаю, и, надо
отдать ей справедливость, старуха быстро берет себя в руки и уж не знаю, как
там внутри, но внешне успокаивается.
- Что ж, - говорит, - потерянного не вернешь, попробую завтра склеить
что можно, а пока идемте чай пить, остынет.
Вернулись мы в комнату.
- Чай-то остыл, - говорю, - не переменить ли?
- Когда чай не очень горячий - полезнее, - говорит старуха. - И потом я
вам сахару, Иван Николаевич, положила, жалко выбрасывать.
- Ну, если сахар положили, жалко, - соглашаюсь и пью свой несладкий чай
и закусываю его печеной картошкой.
- Слышали? - спрашиваю я старуху. - На днях диверсанты пытались
охтенские заводы взорвать.
- Какой ужас! - говорит Борецкая. - Могли ведь люди погибнуть...
- Ну, они людей не жалеют, - говорю я. - На то они и белогвардейцы. - И
оборачиваюсь к Виктору. - Верно?
Но Виктор, хоть и не по своей воле посуду побил, однако, вижу,
смущается, собрался раньше времени уходить, а я его не задерживаю: уйдет,
думаю, легче мне без него комедию играть.
- Что-то ко сну меня клонит, - говорю я Александре Евгеньевне. - Глаза
слипаются.
- А вы ложитесь, - говорит она, - я вам мешать не буду.
Пожелала мне спокойной ночи, я ей взаимно. Ушла она, я дверь на ключ,
потушил лампу, с шумом снял сапоги, лег на кровать и даже похрапывать начал.
Лежать лежу, но заснуть себе не позволяю. Да и не хотелось спать. Час
прошел, а может, и больше.
Слышу, будто дверь хлопнула: негромко, точно кто-то закрывал дверь и не
удержал. Чудятся мне какие-то шаги и голоса. Вслушиваюсь. Очень даже
явственно чудятся голоса. Поднялся я как нельзя осторожнее, достал из
кармана револьвер, подошел к двери и притаился. Стою, молчу и слушаю. Не
шелохнусь, будто все во мне замерло.
Время идет. Снова тишина наступила. Шаги стихли, голоса смолкли. Я
прямо физически ощущаю, как идет время: секунда, еще секунда, еще секунда...
Слух мой до того обострился, что мне казалось, будто я даже тиканье часов у
старухи в комнате улавливаю, хотя, может быть, это просто сердце во мне так
билось. Значит, стихло все. Открываю дверь еле-еле. Везде темно. Иду босиком
по полу, сжимаю в руке револьвер, вслушиваюсь в темноте. Как будто журчат
голоса. Иду через гостиную, через залу, как кошка иду, нервы напряжены, и не
то чтобы я хорошо видел - прямо при помощи какого-то чутья ориентировался в
темноте.
Дошел до угловой комнаты, там у старухи самый ценный фарфор хранился.
Дверь закрыта, но внизу пробивается сквозь щель слабый свет. Теперь уж
сомнений никаких: разговаривают за дверью, и не один человек, а несколько.
Подкрался я к двери. Все мужские голоса. Говорят о нападении, говорят
негромко, о захвате какого-то здания толкуют. Юденича раза два помянули...
... ... ...
Продолжение "Рассказы майора Пронина" Вы можете прочитать здесь
Читать целиком |
Рассказы майора Пронина