Некрасов, Виктор - Некрасов - Дом ТурбиныхПроза и поэзия >> Русская современная проза >> См. также >> Некрасов, Виктор Читать целиком Виктор Некрасов. Дом Турбиных
---------------------------------------------------------------
Журнал "Новый Мир" No 8, 1967 год, стр. 132-142
Origin: http://speakrus.narod.ru/articles/domturb.htm
---------------------------------------------------------------
"...Буль-буль-буль, бутылочка
казенного вина!!.
Бескозырки тонные,
сапоги фасонные,--
то юнкера-гвардейцы идут..."
И в это время гаснет электричество. Николка и его гитара умолкают.
"Черт знает что такое,-- говорит Алексей,-- каждую минуту тухнет. Леночка,
дай, пожалуйста, свечи". И входит Елена со свечой, и где-то очень далеко
раздается пушечный выстрел. "Как близко,-- говорит Николка.-- Впечатление
такое, будто бы под Святошином стреляют..."
Николке Турбину семнадцать с половиною. Мне тоже семнадцать с
половиною. Правда, у него на плечах унтер-офицерские погоны и трехцветные
шевроны на рукавах, а я просто-напросто учусь в советской железнодорожной
профшколе, но все же обоим нам по семнадцать с половиной. И говорит он о
Святошине, нашем киевском Святошине, и свет у нас тоже так вот гас, и так же
доносилась откуда-то канонада...
Бухало, целыми днями бухало. И где-то стреляли. И по ночам зачем-то
били в рельс. Кто-то приходил, кто-то уходил. Потом, когда становилось тихо,
нас водили в Николаевский парк перед университетом, и там было всегда полно
солдат. Сейчас почему-то их совсем нет, парк стал пенсионерски-доминошным, а
тогда на всех скамейках сидели солдаты. Разные -- немцы, петлюровцы, в
двадцатом году поляки в светло-гороховых английских шинелях. Мы бегали от
скамейки к скамейке и спрашивали у немцев: "Вифиль ист ди ур?" И солдаты
смеялись, показывали нам часы, давали конфетки, сажали на колени. Очень они
нам нравились. А вот белогвардейцы, или, как их тогда называли,
"добровольцы", нет. Два истукана-часовых стояли на ступеньках у входа в
особняк Терещенко, где расположился штаб генерала Драгомирова, и мы бросали
в них камешками, а они хоть бы что, дураки, стояли, как пни...
Каждый раз вспоминаю я их, этих истуканов, проходя мимо дома на углу
Кузнечной и Караваевской, где обосновался после генеральского штаба
прозаический Рентгеновский институт...
...Электричество зажигается. Гасят свечи. (У нас тоже зажигалось, но
гасили не свечи, а коптилки; где Турбины доставали свечи -- ума не приложу,
они были на вес золота.) Тальберга все еще нет. Елена беспокоится. Звонок.
Появляется замерзший Мышлаевский. "Осторожно вешай, Никол. В кармане бутылка
водки. Не разбей..."
Сколько раз я видел "Дни Турбиных"? Три, четыре, может, даже и пять. Я
рос, а Николке все оставалось семнадцать. Сидя, поджав колени, на ступенях
мхатовского балкона первого яруса, я по-прежнему чувствовал себя его
ровесником. А Алексей Турбин всегда оставался для меня "взрослым", намного
старшим меня, хотя, когда я в последний раз, перед войной, смотрел
"Турбиных", мы были ровесниками уже с Алексеем.
Режиссер Сахновский писал где-то, что для нового поколения
Художественного театра "Турбины" стали новой "Чайкой". Думаю, что это
действительно так. Но это для артистов, для МХАТа,-- для меня же, сначала
мальчишки-профшкольника, потом постепенно взрослеющего студента, "Турбины"
были не просто спектаклем, а чем-то гораздо большим. Даже когда я стал уже
актером, интересующимся чисто профессиональной стороной дела, даже тогда
"Турбины" были для меня не театром, не пьесой, пусть даже очень талантливой
и привлекательно-загадочной своим одиночеством на сцене, а осязаемым куском
жизни, отдаляющимся и отдаляющимся, но всегда очень близким.
Почему? Ведь в жизни своей я не знал ни одного белогвардейца (впервые
столкнулся с ними в Праге в 1945 году), семья моя отнюдь их не жаловала (в
квартире нашей перебывали жильцами-реквизаторами и немцы, и французы, и два
очень полюбившихся мне красноармейца, пахнувших махоркой и портянками, но ни
одного белого), да и вообще родители мои были из "левых", друживших за
границей с эмигрантами -- Плехановым, Луначарским, Ногиным... Ни
Мышлаевских, ни Шервинских никогда в нашем доме не было. Но что-то другое,
что-то "тур-бинское", очевидно, было. Мне трудно объяснить даже что. В нашей
семье я был единственным мужчиной (мама, бабушка, тетка и я -- семилетний),
и никаких гитар у нас не было, и вино не лилось рекой, лаже ручейком, и
общего с Турбиными у нас как будто ничего не было. если не считать соседа
осетина Алибека, который появлялся иногда у нас в гостиной весь в кавказских
газырях (Шервинский?!) и, когда я малость подрос, все спрашивал, не купит ли
кто-нибудь из моих школьных товарищей его кинжал -- он любил пропустить
рюмочку. А вот что-то общее все же было. Дух? Прошлое? Может быть, вещи?
"...Мебель старого красного бархата... потертые ковры... бронзовая
лампа под абажуром, лучшие на свете шкафы с книгами, пахнущими таинственным
старинным шоколадом, с Наташей Ростовой, Капитанской дочкой, золоченые
чашки, портреты, портьеры..."
Одним словом, Турбины вошли в мою жизнь. Вошли прочно и навсегда.
Сначала пьесой, МХАТом, потом и романом, "Белой гвардией". Написан он был
раньше пьесы -- за год, за два, но попал мне в руки где-то в начале
тридцатых годов. И укрепил дружбу. Обрадовал "воскрешением" Алексея,
"убитого" Булгаковым, правда, после, но для меня до романа. Расширил круг
действия. Ввел новых лиц. Полковника Малышева, отважного Най-Турса,
таинственную Юлию, домовладельца Василису с костлявой и ревнивой Вандой --
женой его. На сцене МХАТа была уютная, обжитая, такая же симпатичная, как и
населяющие ее люди, квартира с умилявшими до слез Лариосика кремовыми
занавесками, в романе же ожил весь "город прекрасный, город счастливый, мать
городов русских", занесенный снегом, таинственный и тревожный в этот
страшный "год по рождестве Христовом 1918, от начала же революция второй".
Для нас, киевлян, все это было особенно дорого. До Булгакова русская
литература как-то обходила Киев -- разве что Куприн, да и то очень уж
довоенный. А тут все близко, рядом -- знакомые улицы, перекрестки. Святой
Владимир на Владимирской горке с сияющим белым крестом в руках (увы, этого
сияния я уже не помню), который был "виден далеко, и часто летом, в черной
мгле, в путаных заводях и изгибах старика-реки, из ивняка, лодки видели его
и находили по его свету водяной путь на Город, к его пристаням".
Не знаю, как для кого, но для меня очень важна всегда "география"
самого произведения. Важно знать, где жили -- точно! -- Раскольников,
процентщица. Где жили герои вересаевского "В тупике", где в Коктебеле был их
белый домик с черепичной крышей и зелеными ставнями. Я был сперва
разочарован (уж очень привык к этой мысли), а потом обрадован, узнав, что
Ростовы никогда не жили на Поварской именно в том доме, где сейчас Союз
писателей (тут жила Наташа, а теперь отдел кадров или бухгалтерия...).
Причем важно было, где жили и действовали герои, не автор, а именно герои.
Они всегда (сейчас, может быть, в меньшей степени) были важнее придумавшего
их автора. Впрочем, Растиньяк и до сих пор для меня "живее" Бальзака, как и
д'Артаньян -- старика Дюма.
А Турбины? Где они жили? До этого года (точнее, до апреля этого года,
когда я вторично через тридцать лет прочел "Белую гвардию") я помнил только,
что жили они на Алексеевском спуске. В Киеве такой улицы нет, есть
Андреевский спуск. По каким-то ведомым только одному Булгакову причинам он,
автор, сохранив действительные названия всех киевских улиц (Крещатик,
Владимирская, Царский сад, Владимирская горка), две из них, наиболее тесно
"привязанных" к самим Турбиным,-- переименовал. Андреевский спуск на
Алексеевский, а Мало-Подвальную (там, где Юлия спасает раненого Алексея) на
Мало-Провальную. Зачем это сделано -- остается тайной, но так или иначе
нетрудно было догадаться, что жили Турбины на Андреевском спуске. Помнил я и
то, что жили они в двухэтажном доме под горой, на втором этаже, а на первом
жил домовладелец Василиса. Вот и все, что я помнил.
Андреевский спуск -- одна из самых "киевских" улиц города. Очень
крутая, выложенная булыжником (где его сейчас найдешь?), извиваясь в виде
громадного "S", она ведет из Старого города в нижнюю его часть -- Подол.
Вверху Андреевская церковь -- Растрелли, XVIII век, -- внизу Контрактовая
площадь (когда-то там но веснам проводилась ярмарка -- контракты, -- я еще
помню моченые яблоки, вафли, масса народу). Вся улица -- маленькие, уютные
домики. И только два или три больших. Один из них я хорошо знаю с детства.
Он назывался у нас Замок Ричарда Львиное Сердце. Из желтого киевского
кирпича, семиэтажный, "под готику", с угловой остроконечной башней. Он виден
издалека и со многих мест. Если войти в низкую, давящую дворовую арку (в
Киеве это называется "подворотня"), попадаешь в тесный каменный двор, от
которого у нас, детей, захватывало дух. Средневековье... Какие-то арки,
своды, подпорные стены, каменные лестницы в толще стены, висячие железные,
какие-то ходы, переходы, громадные балконы, зубцы на стенах... Не хватало
только стражи, поставившей в угол свои алебарды и дующейся где-нибудь на
бочке в кости. Но это еще не все. Если подняться по каменной, с амбразурами
лестнице наверх, попадаешь на горку, восхитительную горку, заросшую буйной
дерезой, горку, с которой открывается такой вид на Подол, на Днепр и
Заднепровье, что впервые попавших сюда никак уж не прогонишь. А внизу, под
крутой этой горкой, десятки прилепившихся к ней домиков, двориков с
сарайчиками, голубятнями, развешанным бельем. Я не знаю, о чем думают
киевские художники, -- на их месте я с этой горки не слезал бы...
Вот такой вот есть Андреевский спуск. Есть и был. На нем ни одного
нового дома. Таким -- с крупной булыгой, с зарослями дерезы на откосах, с
двумя-тремя неизвестно как и для чего посаженными немыслимо кривыми,
валящимися прямо на улицу американскими кленами, с маленькими своими
домиками,-- таким он был десять, двадцать, тридцать лет тому назад, таким он
был и в зиму 1918 года, когда "Город жил странною, неестественною жизнью,
которая, очень возможно, уже не повторится в двадцатом столетии...".
Где же на этом самом Андреевском спуске жили Турбины? Не знаю точно
почему, но я убедил себя, а потом стал убеждать и друзей, которых водил на
ту самую горку, что жили они в маленьком домике, прилепившемся к Замку
Ричарда. У него веранда, симпатичная калитка в глухом заборе, садик, перед
входом один из этих кривулек-кленов. Ну, конечно же, они могли жить только
тут. И жили. "Я вам это точно говорю..."
Но оказалось, что я жестоко ошибался.
И вот тут-то начинается самое интересное. До сих пор была, так сказать,
присказка, сейчас же я приступаю к сказке.
Настал 1965 год.
Стоит ли говорить о том счастье, которое пережили все мы, прочитав
впервые появившиеся в печати "Театральный роман", а год спустя "Мастера и
Маргариту". Через двадцать пять лет после смерти писателя мы познакомились с
неведомыми нам до сих пор страницами булгаковской прозы. И были поражены.
Обрадованы и поражены, о чем тут говорить. Но еще более обрадовала и
поразила (меня во всяком случае) вторичная встреча с "Белой гвардией".
Ничто, оказывается, не померкло, ничто не устарело. Как будто и не было этих
сорока лет. Я с трудом заставлял себя отрываться от романа и делал это
насильно, чтоб продлить удовольствие. На наших глазах произошло некое чудо,
в литературе случающееся очень редко и далеко не со всеми,-- произошло
второе рождение.
Кстати, с "Днями Турбиных" до сих пор этого не произошло. Послевоенная
постановка пьесы в театре Станиславского особой радости никому не доставила.
Может быть, потому, что после Хмелева, Добронравова, Кудрявцева (подумать
только, никого из них уже нет в живых!), после молодого, тоненького Яншина
-- Лариосика, после Тарасовой и Еланской создать что-нибудь новое и яркое
очень трудно. А может, и потому, что не все произведения искусства можно
копировать, а родить новый оригинал не так-то просто. Я с тревогой
(надеждой, ни больше с тревогой) жду новой постановки во МХАТе. Ходить или
не ходить? Не знаю. Боюсь... Всего боюсь: юношеских воспоминаний, сравнений,
параллелей... Да, боюсь я за "Турбиных", боюсь за пьесу...
А вот роман обезоружил. Живой, живой, совсем живой... Ни одной
морщинки, ни одного седого волоса. Выжил, пережил и победил! Но я отвлекся.
Вернемся к географии. Где же жили Турбины? Оказывается, автор не делает из
этого никакого секрета. Буквально на второй странице романа указан точный
адрес: Алексеевский (читай Андреевский) спуск, No 13.
"Много лет до смерти (матери), в доме No 13 по Алексеевскому спуску,
изразцовая печка в столовой грела и растила Еленку маленькую, Алексея
старшего и совсем крошечного Николку". Ясно и точно. Как же я этого не
запомнил? Не запомнил, и все...
Итак, Андреевский спуск, No 13...
Самое забавное -- оказывается, у меня есть даже снимок этого дома,
хотя, снимая его, я и понятия не имел о его значении и месте в русской
литературе. Просто понравился этот уголок Киева (в свое время я увлекался
фотографией, пейзажами Киева в частности), и точка, которую я нашел,
взобравшись на одну из многочисленных киевских гор, была очень эффектна.
Андреевская церковь, Замок Ричарда, горка, сады, вдали Днепр, а внизу --
крутая излучина Андреевского спуска и прямо посередине под горкой дом
Турбиных. Кстати, и с этой самой горки, вернее горы, той самой, о которой я
уже говорил, дворик дома виден очень хорошо. Самый уютный и привлекательный,
с голубятней, с верандочкой -- я его сотни раз показывал друзьям, хвастаясь
киевскими красотами.
Я, конечно, побывал в нем, в этом домике. Даже дважды. Первый раз
мимолетом, несколько минут, в основном чтоб уточнить, действительно ли это
он или нет, второй раз подольше.
В романе дан совершенно точный его портрет. "Над двухэтажным домом No
13, постройки изумительной (на улицу квартира Турбиных была во втором этаже,
а в маленький, покатый, уютный дворик -- в первом), в саду, что лепился под
крутейшей горой, все ветки на деревьях стали лапчаты и обвисли. Гору замело,
засыпало сарайчики во дворе -- и стала гигантская сахарная голова. Дом
накрыло шапкой белого генерала, и в нижнем этаже (на улицу -- первый, во
двор под верандой Турбиных -- подвальный) засветился слабенькими желтенькими
огнями... Василий Иванович Лисович, а в верхнем -- сильно и весело
загорелись турбинские окна".
Ничто с тех пор не изменилось. И дом, и дворик, и сарайчики, и веранда,
и лестница под верандой, ведущая в квартиру Василисы (Вас. Лис.) -- Василия
Ивановича Лисовича -- на улицу первый этаж, во двор -- подвал. Вот только
сад исчез -- одни сарайчики.
Первый мой визит, повторяю, был краток. Я был с матерью и приятелем,
приехали мы на его машине, и времени у нас было в обрез. Войдя во двор, я
робко позвонил в левую из двух ведущих на веранду дверей и у открывшей ее
немолодой дамы-блондинки спросил, не жили ли здесь когда-нибудь люди по
фамилии Турбины. Или Булгаковы.
Дама несколько удивленно посмотрела на меня и сказала, что да, жили,
очень давно, вот именно здесь, а почему меня это интересует? Я сказал, что
Булгаков -- знаменитый русский писатель, и что все, связанное с ним...
На лице дамы выразилось еще большее изумление.
-- Как? Мишка Булгаков -- знаменитый писатель? Этот бездарный венеролог
-- знаменитый русский писатель?
Тогда я обомлел, впоследствии же понял, что даму поразило не то, что
бездарный венеролог стал писателем (это она знала), а то, что стал
знаменитым...
Но выяснилось это уже после второго визита. На этот раз нас пришло
только двое и времени у нас было сколько угодно.
На наш звонок из глубины квартиры раздался молодой женский голос:
-- Мама, какие-то дядьки...
Мама -- та самая немолодая дама-блондинка -- вышла и после крохотной
вспоминающе-оценивающей паузы -- меня, по-моему, она сначала не узнала --
любезно сказала:
-- Пожалуйста, заходите. Вот сюда, в гостиную. У них это была гостиная.
А это -- столовая. Пришлось перегородить, как видите...
Бывшая столовая, судя по лепным тягам на потолке, была когда-то очень
большой и, очевидно, уютной, сейчас же она превратилась в прихожую и
одновременно кухню: справа у стенки красовалась газовая плита.
Мы вошли в гостиную, хозяйка извинилась, что не прерывает работы -- она
гладила, правда, не очень усердно, тюлевые гардины на длинной гладильной
доске,-- л пригласила нас сесть.
Обстановка в гостиной оказалась отнюдь не турбинской. И не
булгаковской. На трех окнах, выходящих на улицу, на противоположную горку с
начавшей уже зеленеть травой,-- раздвижные в пол-окна занавесочки, на
подоконнике цветы -- лиловый сон в вазочках. Все остальное -- как у всех
теперь -- только киевский вариант: львовский "модерн" начала пятидесятых
годов в сочетании с так называемой "боженковской" мебелью. (Герой
гражданской войны, соратник Щорса, Боженко, увы, ассоциируется сейчас у
большинства киевлян с посредственной мебелью фабрики, носящей его имя.) На
стене что-то японское на черном лаке (цапли, что ли?), возле
дверей--сияющее, под орех пианино.
Мы сели. Хозяйка полюбопытствовала, что нас интересует. Мы сказали, что
все, касающееся жизни Михаила Афанасьевича Булгакова в этой квартире.
Из последующего рассказа, прерываемого то приходом молчаливого мужа,
что-то искавшего в шкафу, то вторжением тут же изгоняемых внуков ("Идите,
идите, нечего вам слушать"), мы узнали, что семья Булгаковых была большая:
отец -- профессор богословия, умерший, по-видимому, еще до революции, мать
-- очень хозяйственная, любившая порядок, и семеро детей -- три брата, из
которых Михаил был старший, и четыре сестры. Прожили они в этой квартире
больше двадцати лет и в 1920 году уехали. Больше никто никогда сюда не
возвращался. Михаил в том числе. Семья была патриархальная, с определенными
устоями. Со смертью отца все изменилось. Мать, насколько мы поняли,
отделилась: "там наверху, против Андреевской церкви, жил один врач, очень
приличный человек, он недавно умер в преклонном возрасте в Алма-Ате", и с
гех пор в доме воцарилась безалаберщина.
-- Очень они были веселые и шумные. И всегда уйма народу. Пели, пили,
говорили всегда разом, стараясь друг друга перекричать... Самой веселой была
вторая Мишина сестра. Старшая посерьезнее, поспокойнее, замужем была за
офицером. Фамилия его что-то вроде Краубе -- немец по происхождению. --
(Так, поняли мы, -- Тальберг...) -- Их потом выслали, и обоих уже нет в
живых. А вторая сестра -- Варя -- была на редкость веселой: хорошо пела,
играла на гитаре... А когда подымался слишком уже невообразимый шум, влезала
на стул и писала на печке: "Тихо!"
-- На этой печке? -- Мы разом обернулись, посмотрели в угол и невольно
вспомнили надписи, которые на ней когда-то были. Последняя Николкина: "Я
таки приказываю посторонних вещей на печке не писать под угрозой расстрела
всякого товарища... Комиссар Подольского райкома. Дамский, мужской и женский
портной Абрам Пружинер. 1918 года, 30 января".
-- Нет, -- сказала хозяйка, -- в столовой. Будете уходить, я вам
покажу.
Дальше пошел рассказ о самом Мише. Начался он почему-то с зубов. У него
были очень крупные зубы. ("Да-да, -- подтвердил присевший в углу на стул
хозяйкин муж, -- у него были очень крупные зубы". Это была первая из двух
произнесенных им за все время фраз.) А вообще Миша был высокий,
светлоглазый, блондин. Все время откидывал волосы назад. Вот так -- головой.
И очень быстро ходил. Нет, дружить не дружили, он был значительно старше,
лет на двенадцать. Дружила с самой младшей сестрой Лелей. Но Мишу помнит
хорошо, очень хорошо. И характер его -- насмешливый, ироничный, язвительный.
Не легкий, в общем. Однажды даже огца ее обидел. И совершенно незаслуженно.
-- У Миши там вот кабинет был.-- Хозяйка указала на стенку перед
собой.-- Больных принимал, люэтиков своих. Вы ж, очевидно, знаете, что он
переквалифицировался на венеролога. Так вот, у него всегда там почему-то
краны были открыты. И все переливалось через край. И протекало. И все на
наши головы... Мы переглянулись. -- Вы что, на первом этаже жили?
-- На первом. И все, понимаете, на наши головы. Чуть потолок не рухнул.
Тогда отец мой, человек очень приличный, образованный и все-таки хозяин дома
-- квартиру-то они у нас снимали -- (мы опять переглянулись...), --
подымается наверх и говорит: "Миша, надо все-таки как-то следить за кранами,
у нас внизу совсем потоп..." А Миша ответил ему так грубо, так грубо...
Но как именно ответил Миша, мы так и не узнали, в разговор вмешалась
появившаяся вдруг из коридора очень золото- и пышноволосая, расчесывающая
свои кудри хозяйкина дочка.
-- Ну зачем, мама, все эти детали?
Мать несколько смутилась, хотя тут же сказала, что ничего дурного в
этих деталях не видит, просто одна из черточек Мишиного характера, а мы в
третий раз переглянулись.
-- Так вы, значит, на первом этаже жили? Который во двор подвалом
выходит?
-- Ну да. Поэтому на нас и лилось.
Все стало ясно. Первый этаж, домовладелец... Абсолютно ясно. Мы имели
дело ни больше, ни меньше, как с дочерью Василисы, хозяина дома Василия
Ивановича Лисовича...
Одно, правда, несколько удивило нас (все это уже потом, на обратном
пути, перебивая друг друга, пытаясь во всем разобраться), -- когда кто-то из
нас в самом еще начале разговора упомянул имя Василисы, хозяйка наша и
бровью не повела, как будто и имени такого не слыхала.
Последующий кропотливый анализ посеял в нас сомнение: а читала ли
нынешняя владелица булгаковской квартиры "Белую гвардию"? "Дни Турбиных",
очевидно, видела, когда перед самой войной МХАТ приезжал в Киев (сын во
всяком случае видел: билеты достать было невозможно, но он сказал, что он
внук хозяина дома, где жили Булгаковы, и ему сразу дали). Одним словом,
будем считать, что с "Турбиными" она была знакома, но все дело в том, что в
пьесе Василисы нет, он даже не упоминается. А в романе есть. Возможно, сам
Василиса читал, но вряд ли ему так уж хотелось, чтоб прочитали дети...
-- Что и говорить, -- грустно улыбнулась хозяйка, перебирая тюлевые
гардины, -- жили мы, как Монтекки и Капулетти... И вообще...
Дальше выяснилось, что не только как к жильцу, но и как к писателю у
нее есть определенные претензии. Дело в том, что, когда в конце двадцатых
или в начале тридцатых годов изымали золото, один из соседей -- вот там,
через улицу жил,-- вспомнил, что в каком-то романе Миша писал о некоем
домовладельце, у которого что-то там где-то хранилось; так вот, если оно
действительно есть... Но его не было. Не было уже ничего... И все же как-то
нехорошо получилось. Зачем так уж прямо?
Мы оба невольно посмотрели в окно: а где то дерево, та акация, с
которой бандит-петлюровец подсматривал за Василисиными операциями с тайником
в стене? Нет, обнаружить ее нам не удалось -- ни сейчас, ни потом. Все-таки
сорок лет прошло. Зато ущелье между двумя домами, тринадцатым и
одиннадцатым, куда Николка прятал исчезнувшую потом жестяную коробку из-под
конфет с пистолетами, погонами и портретом наследника Алексея, -- нашли. И
даже доски выломаны, как будто бандиты только сегодня или вчера вылезли из
этого самого ущелья.
Сегодня? Вчера? Позавчера? Все как-то вдруг перепуталось, сдвинулось,
переместилось...
Вот в этой самой комнате, где мы сейчас сидим, с тремя окнами на улицу,
с таким же точно видом на противоположную горку, которая с тех пор ничуть не
изменилась (исчезли только акации, темнившие гостиную), в этой самой тогда
гостиной жил себе и расхаживал быстрым шагом высокий голубоглазый человек,
откидывавший назад волосы, ироничный и язвительный, уехавший потом в Москву
и никогда больше сюда не возвращавшийся... В этой самой гостиной, тогда
розоватой, с кремовыми занавесками, много-много лет назад в студеную
декабрьскую ночь три офицера, один юнкер и нелепый, брошенный женой молодой
человек из Житомира играли в винт, а в соседней комнате бредил тифозный, а
внизу, на первом этаже, в это самое время петлюровцы чистили домовладельца,
и потом он, бедняжка, прибежал сюда и упал в обморок, и его окатывали
холодной водой...
В этой самой комнате, в этой квартире пахло когда-то на рождество
хвоей, потрескивали парафиновые свечи, на белой крахмальной скатерти в вазе
в виде колонны стояли гортензии и мрачные знойные розы, часы с бронзовыми
пастушками каждые три часа играли гавот, и в столовой откликались им черные
стенные, и на рояле лежали раскрытые ноты "Фауста", и пили здесь вино и
водку, и пели эпиталаму богу Гименею и кое-что другое, приводившее в ужас
похожего на Тараса Бульбу домовладельца и его жену: "Что ж это такое? Три
часа ночи! Я жаловаться наконец буду!"
И вот всего этого нету. Нет больше "книжной", нет сокола на белой
рукавице Алексея Михайловича, нет Людовика XIV в райских кущах на берегу
шелкового озера, нет бронзовых ламп под зеленым абажуром, и холодные,
старательно вымытые (начал еще Николка) саардамские изразцы тоскливо смотрят
на голубые огоньки и кастрюли газовой плиты. И нижний этаж переселился в
верхний, и Василиса, по-видимому, умер (мы почему-то, растерявшись, ничего о
нем не спросили), а в угловой Николкиной комнате (двадцать шесть метров, как
сообщила нам хозяйка) живет златокудрая Василисина внучка...
А Николка?
Да, у Миши было два брата. Николай и Ваня. Николай -- старший, второй
после Миши, спокойный, серьезный, самый серьезный из всех. Умер в январе
этого года в Париже. Был профессором. Это кое-что да значит -- быть
профессором в Париже, да еще русскому эмигранту. Умница был. Тогда еще был
умницей... А Ваня? Ваня тоже в Париже, но не профессор... В балалаечном
ансамбле каком-то или как это у них там называется. Он самый младший был,
вероятно, еще жив... Из сесгер остались две, обе в Москве. Одна тяжело
болеет, с другой, с Надей, изредка переписывается. Когда была в Москве,
заходила к ней. Недавно где-то ее фотография была. На фоне Мишиной
библиотеки. Сохранилась еще. А Миши вот нет...
Тут хозяйка, оторвавшись от утюга, испытующе и все же недоверчиво
посмотрела на нас:
-- Так вы говорите, стал знаменитым?
-- Стал... Покачала головой.
-- Кто мог подумать? Ведь такой невезучий был... Надя, правда, недавно
писала мне, что сейчас вот напечатали что-то его и все очень читают... Но
ведь сколько лет прошло...
Опять ворвались дети -- мальчик и девочка. Их опять прогнали. Муж вяло
поискал что-то в шкафу и опять сел, хотя ему надо было куда-то уходить.
Дочь, продолжая расчесывать свои кудри, попыталась вступить в разговор --
почему мать ничего про Ланчиа не рассказывает? Но мать, при всей своей
словоохотливости, тут вдруг заартачилась-- ничего, мол, интересного нет.
Дочь уверяла, что очень интересно, ей во всяком случае было очень интересно.
Но мать проявила непонятную стойкость. Нам удалось только узнать, что Ланчиа
-- хозяин гостиницы "Европейская" на бывшей Царской площади (эта
пояснительная фраза была второй и последней, произнесенной мужем хозяйки),--
имел в Буче дачу напротив булгаковской, и была у него там оранжерея... Вот и
все, как видите, ничего интересного... Мы поняли, что интересное было, но
сообщать нам какую-то существовавшую, очевидно, сложность в треугольнике
Булгаковы -- Ланчиа -- Василиса по каким-то причинам не хотят, -- и
настаивать не стали.
Вообще, как выяснилось, мы с другом оказались никудышными репортерами.
Не взяли с собой фотоаппарата, сидели как привязанные, я -- к креслу, друг
-- к дивану, не побывали в других комнатах, ничего не узнали о судьбе
Василисы... Впрочем, может быть, так и надо. В конце концов мы действительно
не репортеры -- что узнали, то и узнали. А сфотографировать домик я всегда
успею -- и снизу, и сбоку, и с горы, -- он еще долго проживет.
Вот и все.
Мы попрощались и ушли. Обещали зайти еще. Но вряд ли это нужно.
Сейчас меня интересует одно: прочтут или нет жильцы этого
прилепившегося к горе домика о событиях, разыгравшихся в нем без малого
пятьдесят лет назад?..1
... ... ... Продолжение "Дом Турбиных" Вы можете прочитать здесь Читать целиком |