Вход    
Логин 
Пароль 
Регистрация  
 
Блоги   
Демотиваторы 
Картинки, приколы 
Книги   
Проза и поэзия 
Старинные 
Приключения 
Фантастика 
История 
Детективы 
Культура 
Научные 
Анекдоты   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Персонажи
Новые русские
Студенты
Компьютерные
Вовочка, про школу
Семейные
Армия, милиция, ГАИ
Остальные
Истории   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Авто
Армия
Врачи и больные
Дети
Женщины
Животные
Национальности
Отношения
Притчи
Работа
Разное
Семья
Студенты
Стихи   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Иронические
Непристойные
Афоризмы   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рефераты   
Безопасность жизнедеятельности 
Биографии 
Биология и химия 
География 
Иностранный язык 
Информатика и программирование 
История 
История техники 
Краткое содержание произведений 
Культура и искусство 
Литература  
Математика 
Медицина и здоровье 
Менеджмент и маркетинг 
Москвоведение 
Музыка 
Наука и техника 
Новейшая история 
Промышленность 
Психология и педагогика 
Реклама 
Религия и мифология 
Сексология 
СМИ 
Физкультура и спорт 
Философия 
Экология 
Экономика 
Юриспруденция 
Языкознание 
Другое 
Новости   
Новости культуры 
 
Рассылка   
e-mail 
Рассылка 'Лучшие анекдоты и афоризмы от IPages'
Главная Поиск Форум

Рассказы - - Девятый сон Веры Павловны

Проза и поэзия >> Русская современная проза >> См. также >> Пелевин, Виктор >> Рассказы
Хороший Средний Плохой    Скачать в архиве Скачать 
Читать целиком
Виктор Пелевин. Девятый сон Веры Павловны



     "Здесь мы можем видеть, что солипсизм совпадает

     с чистым реализмом, если он строго продуман."
Людвиг Витгенштейн



     Перестройка ворвалась в сортир на Тимирязевском бульваре одновременно с нескольких направлений. Клиенты стали дольше засиживаться в кабинках, оттягивая момент расставания с осмелевшими газетными обрывками; на каменных лицах толпящихся в маленьком кафельном холле педерастов весенним светом заиграло предчувствие долгожданной свободы, еще далекой, но уже несомненной; громче стали те части матерных монологов, где помимо господа Бога упоминались руководители партии и правительства; чаще стали перебои с водой и светом.

     Никто из вовлеченных во все это толком не понимал, почему он участвует в происходящем -- никто, кроме уборщицы мужского туалета Веры, существа неопределенного возраста и совершенно бесполого, как и все ее коллеги. Для Веры начавшиеся перемены тоже были некоторой неожиданностью -- но только в смысле точной даты их начала и конкретной формы проявления, а не в смысле их источника, потому что этим источником была она сама.

     Началось все с того, что как-то однажды днем Вера первый раз в жизни подумала не о смысле существования, как она обычно делала раньше, а о его тайне. Результатом было то, что она уронила тряпку в ведро с темной мыльной водой и издала что-то вроде тихого "ах". Мысль была неожиданная и непереносимая, и, главное, ни с чем из окружающего не связанная -- просто пришла вдруг в голову, в которую ее никто не звал; а выводом из этой мысли было то, что все долгие годы духовной работы, потраченные на поиски смысла, оказывались потерянными зря, потому что дело было, оказывается, в тайне. Но Вера как-то все же успокоилась и стала мыть дальше. Когда прошло десять минут, и значительная часть кафельного пола была уже обработана, появилось новое соображние -- о том, что другим людям, занятым духовной работой, эта мысль тоже вполне могла приходить в голову, и даже наверняка приходила, особенно если они были старше и опытнее. Вера стала думать, кто это может быть из ее окружения, и сразу безошибочно поняла, что ей не надо ходить слишком далеко, а надо поговорить с Маняшей, уборщицей соседнего туалета, такого же, но женского.

     Маняша была намного старше. Это была худая старуха тоже неопределенных, но преклонных лет; при взгляде на нее Вере отчегото -- может быть, из-за того, что та сплетала волосы в седую косичку на затылке -- вспоминалось словосочетание "Петербург Достоевского". Маняша была вериной старшей подругой; они часто обменивались ксерокопиями Блаватской и Рамачараки, настоящая фамилия которого, как говорила Маняша, была Зильберштейн; ходили в "Иллюзион" на Фосбиндера и Бергмана, но почти не говорили на серьезные темы; маняшино руководство духовной жизнью Веры было очень ненавязчивое и непрямое, отчего у Веры никогда не появлялось ощущения, что это руководство существует.

     Стоило Вере только вспомнить о Маняше, как раскрылась маленькая служебная дверь, соединявшая оба туалета (с улицы в них вели разные входы), и Маняша появилась. Вера тут же принялась путано рассказывать о своей проблеме; Маняша, не перебивая, слушала.

     ...- и получается, -- говорила Вера, -- что поиск смысла жизни сам по себе единственный смысл жизни. Или нет, не так -- получается, что знание тайны жизни в отличие от понимания ее смысла позволяет управлять бытием, то есть действительно прекращать старую жизнь и начинать новую, а не только говорить об этом -- и у каждой новой жизни будет свой особенный смысл. Если овладеть тайной, то уж никакой проблемы со смыслом не останется.

     -- Вот это не совсем верно, -- перебила внимательно слушавшая Маняша. -- Точнее, это совершенно верно во всем, кроме того, что ты не учитываешь природы человеческой души. Неужели ты действительно считаешь, что знай ты эту тайну, ты решила бы все проблемы?

     -- Конечно, -- ответила Вера. -- Я уверена. Только как ее узнать?

     Маняша на секунду задумалась, а потом словно на что-то решилась и сказала:

     -- Здесь есть одно правило. Если кому-то известна эта тайна, и ты о ней спрашиваешь, тебе обязаны ее открыть.

     -- Почему же ее тогда никто не знает?

     -- Ну почему. Кое-кто знает, а остальным, видно, не приходит в голову спросить, -- ответила Маняша. -- Вот ты, например, кого-нибудь когда-нибудь спрашивала?

     -- Считай, что я тебя спрашиваю, -- быстро проговорила Вера.

     -- Тогда коснись рукой пола, -- сказала Маняша, -- чтобы вся ответственность за то, что произойдет, легла на тебя.

     -- Неужели нельзя без этих сцен из Мейринка, -- недовольно пробормотала Вера, наклоняясь к полу и касаясь ладонью холодного кафельного квадрата, -- ну?

     Маняша пальцем подозвала Веру к себе, и, взяв ее за голову и наклонив так, чтобы верино ухо приходилось точно напротив ее рта, прошептала что-то не очень длинное.

     И в эту же секунду за стенами раздался гул.

     -- Как? И все? -- разгибаясь, спросила Вера.

     Маняша кивнула головой.

     Вера недоверчиво засмеялась.

     Маняша развела руками, как бы говоря, что не она это придумала, и не она виновата. Вера притихла.

     -- А знаешь, -- сказала она, -- я ведь что-то похожее всегда подозревала.

     Маняша засмеялась.

     -- Так все говорят.

     -- Ну что ж, -- сказала Вера, -- для начала я попробую что-нибудь простое. Например, чтоб здесь на стенах появились картины и заиграла музыка.

     -- Я думаю, что это у тебя получится, -- ответила Маняша, -- но учти, что произойти в результате твоих усилий может что-то неожиданное, совсем вроде бы не связанное с тем, что ты хотела сделать. Связь выявится только потом.

     -- А что может произойти?

     -- А вот посмотришь сама.


     Посмотреть удалось не скоро, только через несколько месяцев, в те отвратительные ноябрьские дни, когда под ногами чавкает не то снег, не то вода, а в воздухе висит не то пар, не то туман, сквозь который просвечивают синева милицейских шапок и багровые кровоподтеки транспарантов.

     Произошло это так: в уборную спустились несколько праздничных пролетариев с большим количеством идеологического оружия -- огромными картонными гвоздиками на длинных зеленых шестах и заклинаниями на специальных листах фанеры. Справив нужду, они поставили двуцветные копья к стене, заслонили писсуары своими промокшими транспарантами -- на верхнем была непонятная надпись "Девятый трубоволочильный"- и устроились на небольшой пикник в узком пространстве перед зеркалами и умывальниками. Сильней, чем мочей и хлоркой, запахло портвейном; зазвучали громкие голоса. Сначала доносился смех и разговоры; потом вдруг стало тихо и строгий мужской голос спросил:

     -- Что ж ты, сука, на пол льешь специально?

     -- Да не специально я,- затараторил неубедительный тенор,тут бутылка нестандартная, горлышко короче. А я тебя заслушался. Проверь сам, Григорий! У меня рука всегда автоматически...

     Тут раздался звук удара во что-то мягкое и одобрительная матерная разноголосица, но после этого пикник как-то быстро сошел на нет, и голоса, гулко взвыв напоследок с ведущей на бульвар лестницы, исчезли. Тогда только Вера решилась выглянуть изза угла.

     В центре кафельного холла сидел на полу мужичонка с расквашенной мордой и через равные интервалы времени плевал кровью на залитый портвейном кафель. Увидев Веру, он отчего-то перепугался, вскочил на ноги и убежал на улицу, под открытое небо. После него в холле осталась мокрая надломленная гвоздика и маленький транспарантик с кривой надписью: "Парадигма перестройки безальтернативна!" Вера совершенно не поняла, какой в этих словах заключен смысл, но долгий опыт жизни ясно говорил: началось что-то новое, и даже не верилось, что это новое вызвано ею. На всякий случай она подхватила гигантский цветок с транспарантом и отнесла их в свою каморку, представлявшую собой две крайних кабинки -- перегородка между ними была убрана, и места было как раз достаточно, чтобы разместились ведра, швабры и стул, на котором можно было иногда передохнуть.


     После этого все еще долго тянулось по-старому (да и что нового может быть в туалете?) Жизнь текла размеренно и предсказуемо; только количество пустых бутылок, которое приносил день, стало падать, а народ стал злее.

     Но вот однажды в туалете появилась компания зашедших явно не по нужде. Они были в одинаковых джинсовых костюмах и темных очках, а с собой у них был складной метр и такая специальная штучка на треножном штативе -- Вера не знала, как она называется -- в которую какие-то люди на улицах часто глядят на особым образом разграфленную палку, которую держат другие люди. Гости обмерили входную дверь, озабоченно оглядели все помещение и ушли, так и не воспользовавшись своим оптическим приспособлением. Еще через несколько дней они появились в сопровождении человека в коричневом плаще и с коричневым портфелем -- Вера знала его, это был начальник всех городских туалетов. Вели себя прибывшие непонятно -- они ничего не обсуждали и не измеряли, как в прошлый раз, а просто прохаживались взад и вперед, задевая плечами спины переливающихся в писсуары (как зыбок мир!) трудящихся, и время от времени замирали, мечтательно заглядываясь на что-то, Вере и посетителям невидимое, но, очевидно, прекрасное: об этом можно было догадаться по улыбкам на их лицах и по тем удивительным романтическим положениям, в которых застывали их тела -- Вера не смогла бы выразить своих чувств словами, но поняла она все безошибочно, и на несколько мгновений перед ее глазами встала когдато висевшая у них в детдоме репродукция картины "Товарищи Киров, Ворошилов и Сталин на строительстве Беломоро-Балтийского канала".

     А еще через два дня Вера узнала, что теперь работает в кооперативе.


     Обязанности остались, в общем, прежние, но невероятно изменилось все вокруг. Как-то постепенно и быстро, без остановки производственных мощностей, был сделан ремонт. Сначала бледный советский кафель на стенах заменили на крупную плитку с изображением зеленых цветов. Потом переделали кабинки -- их стены обшили пластиком под орех; вместо строгих унитазов победившего социализма поставили какие-то розово-фиолетовые пиршественные чаши, а у входа установили турникет, как в метро -- только вход стоил не пять, а десять копеек.

     В завершение этих изменений Вере подняли зарплату на целых сто рублей в месяц и выдали новую рабочую одежду: красную шапку с козырьком и черный полухалат-полушинель с петлицами -- словом, все как в метро, только на петлицах и кокарде сверкала не буква "М", а две скрещенные струи, выбитые в тонкой меди. Две соединенные кабинки, где раньше можно было хотя бы поспать, теперь превратились в склад туалетной бумаги, куда уже было не втиснуться. Теперь Вера сидела возле турникетов в специальной будке, похожей на трон марсианских коммунистов из фильма "Аэлита",улыбалась, разменивала деньги; в ее жестах появилась счастливая плавность, совсем как у виденной однажды в детстве и запомнившейся на всю жизнь продавщицы из Елисеевского -- та, белокурая и женственно полная, резала семгу на фоне настенной фрески, изображавшей залитую солнцем долину, где прямо в полуметре от реальности висела прохладная виноградная кисть,- и было утро, и нежно пело радио, и Вера была девушкой в красном ситцевом платье.

     В турникетах весело звенели деньги -- за каждый день набегало полтора-два больших холщевых мешка. "Кажется,- смутно думала Вера, -- Фрейд где-то сопоставил экскременты и золото. Все-таки умный мужик был, чего говорить... за что только его так люди ненавидят... вот тот же Набоков... " И она погружалась в привычные неторопливые мысли, часто состоявшие из одного только начала и так и не доползавшие до собственного конца, потому что им на смену приходили другие.


     Жить постепенно становилось все лучше -- у входа появились зеленые бархатные портьеры, которые посетитель должен был, входя, раздвинуть плечом, а на стене у входа -- купленная в обанкротившейся пельменной картина, в какой-то странной перспективе изображавшая тройку: трех белых лошадей, впряженных в заваленные сеном сани, где, не обращая никакого внимания на бегущих следом сосредоточенных волков, сидели трое -- два гармониста в расстегнутых полушубках и баба без гармони (отчего гармонь казалась признаком пола). Единственным, что смущало Веру, был какой-то далекий грохот или гул, иногда доносившийся из-за стен -- она никак не могла взять в толк, что может так странно гудеть под землей, но потом решила, что это метро, и успокоилась.

     В кабинках зашуршала настоящая туалетная бумага -- не то что раньше. На умывальниках появились куски мыла, рядом -- настенные электрические ящики для сушения рук. Словом, когда один постоянный клиент сказал Вере, что приходит сюда как в театр, она не удивилась сравнению и даже не особенно была польщена.

     Новым начальником был румяный парень в джинсовой куртке и темных очках -- он появлялся на месте редко, и как понимала Вера, курировал еще два-три туалета. Вере он казался очень загадочным и могущественным человеком, но однажды выяснилось, что заправляет всем вовсе не он.

     Обычно румяный молодой человек, входя с улицы, раскидывал половинки зеленой бархатной портьеры коротким и властным движением ладони; затем появлялось его лицо с двумя черными стеклянными эллипсами вместо глаз, а потом раздавался тонкий голос. В тот раз все было наоборот -- сначала Вераи услышала его высокий заискивающий тенор, раздавшийся на лестнице; в ответ там же чтото снисходительное рявкнул бас, и портьера разошлась -- но вместо ладони и черных очков появилась даже не согнутая, а какая-то сложившаяся джинсовая спина: это пятился и что-то на ходу объяснял верин начальник, а вслед за ним шествовал пожилой толстый гном с большой рыжей бородой, в красной кепке и красной заграничной майке, на которой Вера прочла:
What I really need

is less shit

from you people



     Гном был крошечный, но держался так, что казался выше всех. Быстро оглядев помещение, он открыл портфель, вынул связку печатей и приложил одну из них к листу бумаги, торопливо подставленному начальником Веры. После этого он дал какую-то короткую инструкцию, ткнул молодого человека в черных очках пальцем в живот, захохотал и исчез -- Вера даже не заметила, как: стоял напротив зеркала, и -- нету, словно нырнул в какой-то только для гномов открытый подземный ход.

     После развоплощения карлика с печатями верин начальник успокоился, вырос в длину и сказал несколько ни к кому не обращенных фраз, из которых Вера поняла, что только что исчезший гном -- на самом деле очень большой человек и заправляет всеми московскими туалетами.

     -- Ну и начальнки теперь у нас,- бормотала себе под нос Вера, звякая монетами на стоящем перед ней блюде и выдавая одноразовые полотенца,- прямо ужас.

     Она любила делать вид, что воспринимает все происходящее так, как должна была бы воспринять его некая абстрактная Вера, работающая уборщицей в туалете, и старалась не думать о том, что сама разбудила эти подземные силы -- и разбудила для смеха, для того, чтобы на стене повисла картина. Что касалось музыки, то она полагала, что ее желание уже воплотилось в двух нарисованных гармонях.


     Вообще, насколько скучной и однообразной была раньше Верина жизнь, настолько теперь она стала значительной и интересной. Теперь Вера довольно часто видела разных удивительных людей -- ученых, космонавтов и артистов, а однажды туалет посетил отец братского народа маршал Пот Мир Суп -- ехал в Кремль, да не стерпел по дороге. С ним была уйма народу, и пока он сидел в кабинке, возле вериной будки на длинных флейтах играли какую-то протяжную и печальную мелодию три волнующихся накрашенных пионера -- так трогательно и хорошо, что Вера украдкой всплакнула.

     Вскоре после этого случая верин начальник принес с собой магнитофон и колонки, и уже на следующий день в сортире заиграла музыка. Теперь к вериным обязанностям добавилась еще одна -- переворачивать и менять кассеты. Утро обычно начиналось с "Мессы и Реквиема" Джузеппе Верди; первые взволнованные посетители появлялись обычно тогда, когда страстное сопрано из второй части уже успевало попросить Господа об избавлении от вечной смерти.

     -- Либера ме домини де морте аэтерна,- тихонько подпевала Вера и в такт тяжелым ударам невидимого оркестра позвякивала медью на блюде. Потом обычно ставилась "Рождественская Оратория" Баха или что-нибудь в этом роде, по-немецки и на духовные темы, и Вера, разбиравшая этэ язык с некоторыми усилиями, прислушивалась, как далекие звонкоголосые дети весело уверяют в чемто Господа, пославшего их в дольний мир.

     -- Так зачем Господин создал нас?- с сомнением спрашивало конвоируемое двумя скрипками сопрано.

     -- Затем,- убежденно отвечал хор,- чтоб мы его славили.

     -- Так ли это?- недоверчиво переспрашивало сопрано, готовясь залезть в обозначенный хриплыми духовыми кузов.

     -- Это, несомненно, так! -- спешили заслонить происходящее детские голоса из хора, не замечая уже давно наведенной на них сзади виолы-да-гамба.

     Потом, когда время подходило часам к двум-трем, Вера заводила Моцарта, и растревоженная душа медленно успокаивалась, скользя над холодным мраморным полом какого-то огромного зала, в котором, перебивая друг друга, дребезжали два минорных рояля.

     А совсем близко к вечеру Вера ставила Вагнера, и летящие в бой Валькирии несколько секунд никак не могли взять в толк, что это за кафельные стены и раковины мелькнули на миг возле их бешено несущихся вперед коней.


     Все было бы прекрасно, если б не одна странность, сначала почти незаметная и даже показавшаяся галлюцинацией. Вера стала замечать какой-то странный запах, а сказать откровенно -- вонь, на которую она раньше не обращала внимания. По какой-то необъяснимой причине вонь появлялась тогда, когда начинала играть музыка -- точнее, не появлялась, а проявлялась. Все остальное время она тоже присутствовала -- собственно, она была изначально свойствена этому месту, но до каких-то пор просто не ощущалась из-за того, что находилась в гармонии со всем остальным -- а когда на стенах появились картины, да еще заиграла музыка, вот тут-то и стало заметно то особое непередоваемое туалетное зловоние, которое совершенно невозможно описать, и о котором некоторое представление дает разве что словосочетание "Париж Маяковского".

     Вера поняла что ее мысли незаметно приняли какой-то антисоветский уклон, но поделать с собой ничего не смогла, да и чувствовала, что теперь это не страшно.


     Как-то вечером к Вере зашла Маняша, послушала увертюру к "Корсару", и вдруг тоже заметила вонь.

     -- Ты, Вера, никогда не задумывалась над тем, почему наши воля и представление образуют вокруг нас эти сортиры? -- спросила она.

     -- Задумывалась, -- ответила Вера. -- Я давно над этим думаю, и никак не могу понять. Я знаю, что ты сейчас скажешь. Ты скажешь, что мы сами создаем мир вокруг себя, и причина того, что мы сидим в сортире -- наши собственные души. Потом ты скажешь, что никакого сортира на самом деле нет, а есть только проекция внутреннего содержания на внешний объект, и то, что кажется вонью -- на самом деле просто экстериоризованная компонента души. Потом ты прочтешь что-нибудь из Сологуба...

     -- И мне светила возвестили, -- нараспев перебила Маняша, -- что я природу создал сам...

     -- Во-во, или еще что-нибудь в этом роде. Все верно?

     -- Не вполне, -- ответила Маняша. -- Ты допускаешь свою обычную ошибку. Дело в том, что в солипсизме интересна исключительно практическая сторона. Кое-что в этой области уже сделано -- вот, например, картина с тройкой, или эти цимбалы -- бум, бум! Но вот вонь -- в какой момент и почему мы ее создаем?

     -- С практической стороны я могу тебе ответить, -- сказала Вера, -- что мне теперь несложно убрать и вонь и сам сортир.

     -- Мне тоже, -- ответила Маняша, -- я и убираю его каждый вечер. Но вот что наступит дальше? Ты действительно думаешь, что это возможно?

     Вера открыла было рот для ответа, но вместо этого надолго закашлялась в ладонь.

     Маняша высунула язык.


     Прошло два-три дня, и вот зеленую штору на входе откинули несколько посетителей, сразу же напомнивших Вере тех первых, в джинсовых куртках, с которых все и началось. Только эти были в коже и еще румяней -- а в остальном вели себя так же, как и те -- медленно ходили по помещению, тщательно оглядывая все вокруг. И вскоре Вера узнала, что туалет закрывают, и теперь здесь будет комиссионный магазин.

     Ее так и оставили уборщицей, а на время ремонта даже дали оплачиваемый отпуск -- Вера хорошо отдохнула и перечитала некоторые книги по солипсизму, до которых никак не доходили руки. А когда она в первый день вышла на новую работу, уже ничего не напоминало о том, что в этом месте когда-то был туалет.

     Теперь справа от входа начинался длинный стеллаж, где продавались всякие мелочи; дальше -- там, где раньше были писсуары -- помещался длинный прилавок с одеждой, а напротив -- стойка с радиоаппаратурой. В дальнем конце зала висели зимние вещи -- кожаные плащи и куртки, дубленки и женские пальто, и за каждым прилавком теперь стояла похожая на народную артистку США продавщица.

     При ремонте было найдено несколько человеческих черепов и планшет с секретными документами -- но этого Вера не увидела, потому что за ними приехали откуда надо, и куда надо увезли.


     Работы стало намного меньше, а денег -- просто уйма. Теперь Вера ходила по помещениям в новом синем халате, вежливо раздвигала толпящихся посетителей и протирала сухой фланелевой тряпочкой стекла прилавков, за которыми новогодней разноцветной фольгой ("все мысли веков! все мечты! все миры!" -- тихонько шептала Вера) мерцали жевательные резинки и презервативы, отсвечивали пластмассовые клипсы и броши, мерцали очки, зеркальца, цепочки и карандашики.

     Затем, во время обеденного перерыва, надо было вымести грязь, которую на своих башмаках принесли посетители, и можно было отдыхать до самого вечера.

     Теперь музыка играла круглый день, иногда даже несколько музык -- а вонь исчезла, о чем Вера с гордостью сообщила зашедщей как-то через дверь в стене Маняше. Та поджала губы.

     -- Боюсь, все не так просто. Конечно, с одной стороны мы действительно создаем все вокруг, но с другой -- мы сами просто отражения того, что нас окружает. Поэтому любая индивидуальная судьба в любой стране -- это метафорическое повторение того, что с происходит со страной, а то, что происходит со страной, складывается из тысяч отдельных жизней.

     -- Ну и что? -- не поняла Вера. -- Какое отношение это имеет к разговору?

     -- А такое, -- сказала Маняша, -- ты же говоришь, что вонь пропала. А она не пропадала вовсе. И ты с ней еще столкнешься.

     С тех пор, как мужской туалет перенесли на маняшину половину и объединили с женским, Маняша сильно изменилась -- стала меньше говорить и реже заглядывать в гости. Сама она объясняла это достигнутой уравновешенностью Инь и Ян, но Вера в глубине души считала, что дело в большем объеме работ по уборке и в зависти к ее, вериному, новому образу жизни -- зависти, прикрытой внешней философичностью. При этом Вера совсем не думала о том, кто научил ее всему необходимому для осуществления метаморфозы. Маняша, видимо, почувствовала изменение вериного отношения к ней, но отнеслась к этому спокойно, как к должному, и просто реже стала заходить.


     Вскоре Вера поняла, что Маняша была права. Произошло это так -- однажды она, разгибаясь от витрины, краем глаза заметила что-то странное -- вымазанного говном человека. Он держался с большим достоинством и двигался сквозь раздающуюся толпу к прилавку с радиоаппаратурой. Вера вздрогнула и даже выронила тряпку -- но когда она повернула голову, чтобы как следует рассмотреть этого человека, оказалось, что с ней произошел обман зрения -- на самом деле на нем просто была рыже-коричневая кожаная куртка.

     Но после этого случая такие обманы зрения стали происходить все чаще и чаще. То Вере вдруг мерещилось, что на застекленном прилавке разложены мятые бумажки, и надо было несколько секунд внимательно глядеть на него, чтобы увидеть нечто другое. То ей начинало казаться, что дорогие -- в три-четыре советских зарплаты каждый -- флаконы со сказочными названиями, стоящие на длинной полке за спиной продавщицы, недаром находятся в том самом месте, где раньше бодро журчали писсуары; и само название "туалетная вода", выведенное красным фломастером на картонке, вдруг приобретало свой прямой смысл. За стенами теперь почти все время чтото тихо, но грозно рокотало, как будто тихо шептал какой-то исполин: звук был негромким, но рождал ощущение невероятной мощи.

     Вокруг появились новые люди -- они приходили вскоре после открытия и толкались в узком пространстве предбанника до самого вечера. Они продавали и покупали всякую мелочь, но Вера смутно чувствовала, что дело совсем в другом -- дело было в той магической операции, которая происходила с попадавшими к ним предметами. Внешне это выглядело торговлей, но Вере очень трудно было перестать видеть самую явную для нее на свете вещь -- как пришибленный советский люд толпился вокруг, робко пытаясь купить кусочек говна подешевле.

     Вера стала присматриваться к новым людям. Сначала стали заметны странности с их одеждой: некоторые вещи, надетые на них, упорно выдавали себя за говно, или, наоборот, размазанное по ним говно упорно выдавало себя за некоторые вещи. Лица многих из них были вымазаны говном в форме черных очков; говно покрывало их плечи в виде кожаных курток и джинсами облегало ноги. Все они были вымазаны говном в разной степени; трое или четверо были покрыты им полностью, с ног до головы, а один -- в несколько слоев; к нему народ подходил с наибольшим почтением.

     Вокруг крутилось множество детей. Один мальчик очень напоминал Вере ее брата, когда-то утопленного в пионерлагере, и она внимательно следила за тем, что с ним происходит. Сначала он просто сообщал покупателям, у кого из обмазанных говном они могут купить ту или иную вещь, и даже сам подлетал ко входящим и спрашивал:

     -- Что нужно?

     Вскоре он уже продавал какую-то мелочь сам, а однажды днем Вера, переставляя по полу ведро по направлению к прилавку с огромными черными кусками говна со строгими японскими именами, подняла глаза и увидела его сияющее счастьем лицо. Посмотрев вниз, она увидела, что его ноги, на которых раньше были ботинки, теперь густо вымазаны тем же самым, чем было покрыто большинство стоящих вокруг. Чисто инстинктивным движением она провела по ним тряпкой, а в следующий момент мальчик довольно грубо отпихнул ее.

     -- Под ноги надо смотреть, дура старая, -- сказал он и продемонстрировал ей вынутый из кармана кукиш, который после секундного размышления переделал в кулак.

     И тут Вера поняла, что пока она управляла миром, к ней пришла старость, и впереди теперь только смерть.


     Уже давно Вера не видела Маняшу. Отношения между ними стали в последне время значительно холоднее, и дверь в стене, ведшая на маняшину половину, уже долго не отпиралась. Вера стала вспоминать, при каких обстоятельствах обычно появлялась Маняша, и оказалось, что единственной вещью, которую можно было сказать на этот счет было то, что иногда она просто появлялась.

     Вера стала вспоминать историю своих отношений с Маняшей, и чем дольше она вспоминала, тем крепче становилось в ней убеждение, что во всем виновата именно Маняша, хотя чем было это все, она вряд ли сумела бы сказать. Но она решила отомстить и стала готовить гостинец к встрече с Маняшей -- так и называя то, что она приготовила "гостинцем", и даже про себя не давая вещам их настоящих имен, словно Маняша из-за стены могла прочесть ее мысли, испугаться и не прийти.

     Видно, Маняша ничего из-за стены не прочла, потому что однажды вечером она появилась. Выглядела она устало и неприветливо, что Вера автоматически объяснила про себя тем, что у Маняши очень много работы. Забыв до поры про свои планы и про недавнюю надменность, Вера с недоумением и страхом рассказала про свои галлюцинации. Маняша оживилась.

     -- Это как раз понятно, -- сказала она. -- Дело в том, что ты знаешь тайну жизни, поэтому способна видеть метафизическую функцию предметов. Но поскольку ты не знаешь ее смысла, ты не в состоянии различить их метафизической сути. Поэтому тебе и кажется, что то, что ты видишь -- галлюцинации. Ты пыталась объяснить это сама?

    

... ... ...
Продолжение "Девятый сон Веры Павловны" Вы можете прочитать здесь

Читать целиком
Все темы
Добавьте мнение в форум 
 
 
Прочитаные 
 Девятый сон Веры Павловны
показать все


Анекдот 
Встретились 2 новых русских:

- Возьми моего раздолбая на работу.

- Да нет проблем - будет приходить в офис на часик на компе поиграть, а я буду платить ему 3 косаря зелени.

- Нет, ну так не годится, я хочу чтоб он работал!

- Хорошо, пускай приходит на полдня, изучает новости, пьет кофе и буду платить ему 2 косаря зелени.

- НЕТ! Мне нужно чтобы он работал по 10 часов в день и получал где-то 200 баксов...

- Ну извини, брат, не могу, для этого высшее образование нужно...
показать все
    Профессиональная разработка и поддержка сайтов Rambler's Top100