Рубина, Дина - Рубина - СобакаПроза и поэзия >> Русская современная проза >> См. также >> Рубина, Дина Читать целиком Дина Рубина. Собака
---------------------------------------------------------------
Дина Рубина: home page http://dinarubina.by.ru/
Кн. "Когда выпадет снег": рассказы. повести. -
Изд. Екатеринбург:У-Фактория, 2001.
OCR: Лариса Петрик.
---------------------------------------------------------------
Он прощался всегда намеренно небрежно и не позволял ей провожать себя.
Считал - не стоит привлекать внимание Судьбы к этим прощаниям, чтобы, чего
доброго, той не пришло в голову поставить под одним из прощаний свой
беспощадный росчерк.
Судьбы он боялся и никогда не строил планы дальше, чем на завтрашний
день, - боялся, что Судьба обозлится на него за легкомысленную
самоуверенность. Может, это было единственным, чего он боялся в жизни...
А в этот раз даже не смог забежать к Ирине перед поездкой - с матерью
случился очередной сердечный приступ, и после вызова "скорой" он просидел
весь вечер дома - неловко было оставлять мать одну. Ирина ждала его,
конечно, волновалась, надо было позвонить, и он долго приготавливался к
этому звонку - выкурил две сигареты, написал ответ на деловое письмо,
которое валялось уже месяц на холодильнике, посмотрел по телевизору мультик.
И от того, что звонить надо было непременно, и от того, что он знал заранее
ее слова и интонацию, с которой эти слова будут произнесены, в нем возникло
и завибрировало раздражение, как частенько случалось в последний год,
зудящее раздражение на мать, на Ирину - на этих двух женщин, делающих жизнь
его непереносимой.
Набирая номер и глядя исподлобья на экран телевизора, где копошилось на
стволе диковинного растения какое-то диковинное сумчатое, он подумал: ее
можно понять, она, конечно, устала...
- Ира! - бодренько начал он. - Тут такое дело, понимаешь. Я никак не
смогу сегодня. У мамы приступ был, "скорая" только уехала... Ну, ты сама
понимаешь...
- Понимаю, - спокойно сказала Ирина. Но он-то знал подкладочку этого
спокойствия. Да, подумал он, конечно, устала за эти годы. И я устал. Но что
же делать, что же делать... - Ну, до завтра обойдется, я надеюсь, -
продолжал он. - А утром Андрей заедет за мной.
- Ага... - рассеянно, как ему показалось, ответила Ирина. И это его
насторожило.
- ...За мамой здесь тетя Люба присмотрит. А я дней через пять -
назад... Может, и раньше... Посмотрим, как там сложится.
- Ясненько, - ровно проговорила она, и он понял, что весь этот тон,
разумеется, - протест.
- Ирина! - крикнул он. - Ну, что такое?!
- Езжай, ради бота, - сказала она сломавшимся, как перед плачем,
голосом и повесила трубку.
Он схватил пачку сигарет и пошел на балкон - покурить. Мать спросила
вслед:
- Мадам в претензии?
- Оставь меня в покое! - огрызнулся он.
- Бедняжка! Никак не может дождаться моей смерти! - когда речь шла об
Ирине, мать всегда переходила на патетический тон, у нее это хорошо
получалось, она всю жизнь вела драмкружок во Дворце пионеров.
Он стоял, облокотившись на перила, и смотрел, как внизу, во дворе,
Славик моет новые "Жигули". Он так любовно протирал тряпочкой
помидорно-красную крышу машины, что хотелось, как в шкодливом детстве,
стряхнуть на эту идеально лаковую гладь пепел от сигареты.
Мать, лежа на диване, продолжала что-то говорить. Он вздохнул, придавил
окурок о перила и толкнул в комнату балконную дверь.
- ...и пересидит, переждет, конечно... И захапает тебя! - торжествующе
закончила мать. Монолог был неизменный, с незначительными вариациями.
- Лежи, пожалуйста, спокойно, - миролюбиво сказал он. - Тебе нельзя
волноваться. - Но не выдержал, процедил сквозь зубы. - И не трогай Ирину,
сколько можно просить тебя!
За Бричмуллой они свернули на узкую пыльную дорогу и долго еще петляли
по ней, поднимаясь все выше. Андрей остановил "ниву" на небольшой поляне
- Ну вот, - сказал он. - Доползли. Как тебе здесь - глядится?
Внизу горбились горушки, окрашенные в охру, от темной до золотистой, с
желтыми и зелеными пролысинами, над горами вздымались красновато-бурые
скалы. Над всем этим дыбилось жаркое пустое небо.
- Что, нормально... - сказал он и выбрался из машины.
Поляна, на которой они остановились, заросла травой и кустарником.
Повсюду торчали огромные фиолетово-чернильные шапки чертополоха, узорчатые
желтые шапочки бессмертника.
Он огляделся вокруг и, закрыв глаза, глубоко вдохнул воздух, напоенный
хрупкими тянущимися запахами.
- Лимонник... шалфей... - узнавал он. - Что еще? Мята... душица...
Чуть поодаль сбились в хилую рощицу дикие яблони. Над рощицей в скалу
уперлась огромная арча, выгнутая саксофоном.
- Смотри, саксофон, - кивнул он Андрею.
- Ага, я по нему ориентировался... - ответил тот, доставая из машины
сложенную палатку и тугие бокастые рюкзаки. - У нас тут дневка была в
прошлом году, когда без тебя ходили...
Андрей возился с палаткой, искал в машине запропастившиеся колья,
чертыхался, а он стоял и молча оглядывал такое огромное и все-таки тесное
пространство, загроможденное скалами.
Со студенческих лет они сплавлялись на катамаранах по горным рекам,
ходили с ребятами в походы по два-три раза в году - казалось бы, и
привыкнуть можно, - но каждый раз он вновь тихо изумлялся этим громадам и
задыхался, жадно глотая этот воздух.
- Виктор, подержи! - позвал Андрей.
Он встрепенулся и пошел помогать другу ставить палатку.
Давно уже он признался себе, что завидует Андрею. Тому, как сдержанно и
спокойно властвует Андрей в своей жизни. Тому, как преданно заглядывают в
глаза ему Вера и мальчишки. Да и в деле своем - не с наскоку, а верно и
основательно забирался Андрей все выше - недавно его назначили главным
инженером крупного завода. А одногодки, между прочим, одногодки... Что там
говорить! - Андрей был человеком удачи. И сильнее всего Виктор завидовал его
семейной жизни. Как-то сумел Андрей вылепить себе половину, не сломав
женщину, не повредив ее достоинство. Здесь даже не скажешь - повезло. Нет,
сам сделал, сам - Верка была в институте безалаберной и дурашливой
девчонкой. И не полезешь ведь в душу, не спросишь - что и как.
Взять нынешнюю вылазку: решили без женщин идти - Вера спокойно, молча
сложила мужу рюкзак; если бы в последний момент Андрей велел ей собираться -
собралась бы за десять минут так же спокойно и споро. Не было в их союзе
междоусобиц из-за какого-то дурацкого самолюбия. Самолюбие растворялось в
любви и безоговорочном доверии друг к другу.
А у Ирины ее самолюбие - бастион, не подступишься.
"Да... - подумал он, забивая камнем кол в мягкую землю. - Да, все дело
в безоговорочном доверии... Как же они договорились об этом? С самого
начала? Или вовсе ни о чем не договаривались?"
- Сильнее натягивай, - привычно командовал Андрей. Он умел погружаться
целиком в дело. Худощавый, жилистый, с всклокоченной шевелюрой - сейчас он
был поглощен устройством жилья.
Палатка была двухместная, отрадно-желтенькая - хорошая палатка,
польская, купили в складчину для таких вот вылазок вдвоем.
- Перекусим, да? - спросил Андрей, стягивая майку и энергично вытирая
ею потные грудь и спину. - Посмотри, что там Верка в рюкзак натолкала.
- Ого, чего тут только нет! - удивился Виктор, доставая из рюкзака
пакеты. - Это что? Курица? Яйца. Огурцы. Сало... Чего-то непонятное в
бумаге.
- А, это ценная вещь, - заметил Андрей, заглянув в рюкзак через его
плечо. - Пирог с капустой. Вершина творчества. Ты пошарь, там и грибочки в
банке должны быть.
- Эх, черт, и куда я смотрел в институте! - воскликнул Виктор. Обычная
шутливая реплика, дежурный застольный комплимент талантам Верки. Андрей на
эту реплику неизменно промалчивал. Произошел с ними непонятный такой случай
лет пять назад.
...Весной, набрав отгулы, решили вчетвером пройти по Чаткалу на
катамаране. Андрей - командиром, как всегда. Дима и Сурен шли второй раз
всего, а речка сердитая была, с характером. Порогов этих, водоворотов,
камней! Да, гордая речка, горная, ее оседлать непросто.
Помнится, на второй день похода у него лопнул ремешок от шлема, но до
сих пор не вспомнить - почему Андрей-то без шлема оказался. Спасательные
жилеты были, верно, да только от них мало толку на этих горных речках.
Течение бешеное - пошвыряет башкой о камни, и никакой жилет не спасет.
Андрея вышибло из катамарана неожиданно, стволом сухого дерева, низко
наклоненного с берега над водой. Виктор сидел вторым, за Андреем, и когда
того выбило в воду, вдруг увидел, что Андрей-то без шлема, и бросился за
рыжей шевелюрой, крутящейся в водоворотах между камней. Прыгнул, не вспомнив
о собственной незащищенной голове. Андрей плавать не мог, вот в чем было
дело. И по сей день не научился плавать, урбанист чертов.
Здорово побило их обоих, пошвыряло вдоволь, наглотались; но Андрея -
полуживого, он - полуживой, все-таки выволок.
Ребят - Диму и Сурена - отнесло дальше, они растерялись, неопытные.
Андрей просил Вере о приключении не говорить. Но уже в городе, когда
ждали автобуса, Дима позвонил из автомата жене и случайно проболтался. Та,
конечно, немедленно позвонила Верке: мол, встречай своих героев
покалеченных...
Инвентарь - скатанные катамараны, палатки, весла - хранился всегда у
Андрея в кладовке, после походов первым делом вваливались к нему, это уже
традицией стало. Так что свидетелями сцены в прихожей были все.
Позвонили. Верка за эти полчаса, видно, успела наплакаться - открыла
дверь зареванная, с набрякшими веками, и, когда увидела его перевязанную
руку, вдруг завыла и бросилась, да не к мужу, а к Виктору - обняла за шею,
прижалась, больно налегая на поврежденную руку. Он растерялся и даже
испугался, когда поверх ее припавшей головы увидел незнакомое, какое-то
гипсовое лицо Андрея.
- Вера, я - вот он, - хрипло, спокойно сказал Андрей... Сурен выручил -
засмеялся; воскликнул с кавказским акцентом:
- Правильно, женщина! В ноги кланяйся! - Сурен редко пускал в ход этот
акцент, но всегда кстати. - Он тебе кормильца спас, отца твоих детей!..
...Месяца три после этого странного случая он не появлялся у Андрея, и
тот не приглашал. Потом чей-то день рождения подкатил, нельзя было не
встретиться - и сгладилось, выровнялось... Но изредка он вспоминал лицо
Андрея, каким было оно в тот миг - бескровным, смертельно-спокойным, - и
осторожная мысль пробегала: а может, Андрей не так уж и счастлив, как
представляется?
...- Слушай, это какая-то дивная курица, - заметил он, обгладывая
смуглое крылышко. - Это не курица, а райская птица.
- Да, Верка ее с майонезом делает, с орехами...
- Сациви называется, кацо...
- Нет, это по-другому, в духовке кажется. А тебе не все равно? Ешь, -
Андрей выломал куриную, перламутровую от майонеза, ногу и протянул ему. -
Женись, тебе Ирина тоже приготовит.
- Даже самая дивная курица не стоит такой жертвы, - отшутился Виктор.
...Когда мылись, поливая друг другу воду из канистры, Андрей еще раз
настойчиво спросил:
- Чего не женишься, бобыль?
- Отстань, - отмахнулся он, снимая с плеча Андрея полотенце. - Дай хоть
здесь пожить спокойно.
- Нет, правда?
- Я тебе сто раз говорил: не могу я мать оставить, она больной человек!
- он начал раздражаться. - А вместе они не уживутся.
- Сам виноват.
- Может быть... - он вздохнул. - И потом, Илюшка растет, возраст у него
сейчас самый противный - четырнадцать... Он отца помнит хорошо... Знаешь,
временами я такие его взгляды на себе ловлю...
- Еще бы не глядеть ему! Парень видит, как маме весело живется...
Смотри, останешься когда-нибудь и без жены и без матери.
- Значит, судьба такая, - усмехнулся он.
- Не судьба, а ты - дурак, - спокойно сказал Андрей, взял из рук его
полотенце и пошел к палатке. Крикнул оттуда:
- Я - пас! Лезу дрыхнуть.
...Солнце стояло еще высоко, трава звенела, тренькала, жужжала и
зудела, и все это сливалось с теплым ветром в ровно дышащее молчание гор. И
в густоте насыщенного звуками молчания раздавалось то далекое ржание
пасущегося коня, то лай чабанской собаки. Он накинул рубашку и сказал:
- Андрей, я прогуляюсь...
Тот не ответил, - наверное, уснул. Он подумал, что Андрей и вправду
устал сегодня - все-таки за рулем, по горной дороге.
Через рощицу диких яблонь он вышел к подножию большого холма, на
волнистом гребне которого паслись тонконогие кони, медально отпечатываясь на
фоне акварельно промытого неба.
Он стал неторопливо взбираться, стараясь ничего не пропустить по пути,
- ни корявого деревца миндаля, ни ящерки, мелькнувшей по камню; вдохнуть в
себя прогретую солнцем пахучую благодать воздуха и не думать ни о чем -
отбросить на эти пять дней тягостный бред своей городской жизни.
Навстречу ему на шоколадной лоснящейся кобыле спускался человек с
ружьем за спиной. Подъехав, остановился и вежливо поздоровался. Это был
мужичок-замухрышка, в телогрейке, в кирзовых сапогах.
Виктор угостил мужичка сигаретой, тот обрадовался, слез с лошади и
охотно разговорился.
- Егер я, - охотно пояснил мужичок. У него было живое простоватое лицо
монголоидного типа. - Туда-сюда еду, смотрю. На кабан запрещение ест... Я -
егер, такой должныст строгий, смотреть нада...
Виктор объяснил егерю, что приехал вдвоем с приятелем, - во-он их
палатка, желтая, ружей у них нет, стрелять не собираются ни кабанов, ни
куропаток. Отдохнут дней пять и поедут... Места здесь красивые.
Егерь оживился и подтвердил, что места и вправду красивые, показал, как
идти до водопада, - красавец водопад, метров двадцать высотой... Сказал -
недалеко, километров пять до перевала, - знаменитая березовая роща, та
самая, что еще при русском царе посадили. Каждый саженец в золотой обошелся.
Его шоколадная красавица гнула холеную шею, нехотя брала мягкими губами
стебельки травы и, вскинув голову, косила каштановым зрачком.
- Там что - чабаны? - спросил Виктор егеря, кивнув на гребень холма.
- Чабаны, да, - заулыбался егерь. - Приятел бери, в гости ходи... Баран
резать будем, шурпа, плов варить будем.
- Ну, спасибо, придем... - и он не удержался, похлопал кобылу по теплой
шее, ощутив под ладонью упругую мощь лошадиного тела.
Егерь попросил еще сигарету, впрок, и вскочил на лошадь.
- Осторожно ходи, - посоветовал он. - Сыпун много, сель бывает... Вон
там - он показал в сторону, где перекрещивались покатые гребни холмов, - там
десыт человек от сель погиб.
- Когда? - быстро спросил Виктор, почувствовав, как неприятно ткнулось
и заныло что-то в сердце. - В семьдесят четвертом? Разве здесь?
- Издес, - подтвердил егерь спокойно, - все спартсмен был, карта
маршрута был, все был... - он вздохнул и тронул пятками лоснящиеся бока
кобылы: - Хоп, отдыхай...
Виктор смотрел на круп удаляющейся лошади, на ватную спину егеря и
пытался совладать с непонятным смятением.
Это была группа Позднышева, десять человек, и среди них - муж Ирины,
Костя Мальцов... Да, Костя Мальцов, хороший парень... Как же он временами
ненавидел его, мертвого, как ревновал Ирину - к имени, к памяти, к прошлым
объятиям, - к мертвому ревновал.
Может быть, слишком явственно понимал в иные минуты, что она постоянно
сравнивает их, сталкивает - мертвого и живого, и едва ли живой желанней ей и
дороже...
Зачем же он оказался здесь, сейчас, что за беспощадная рука привела его
сюда и развернула лицом к этим пустынным холмам - вот оно, место Костиной
гибели. А теперь отдыхай - то есть мучительно и тщетно старайся выкинуть из
головы хоть на пять дней ссоры с Ириной, Костиного сына, так похожего на
отца, тяжелый характер матери, бесконечные визиты на дом врачей,
однообразные телефонные разговоры - что еще?
- Переста-ань, - простонал он негромко, не понимая сам, к кому
обращается: к себе ли, к Ирине, к мертвому Косте или к тому тайному мытарю,
что ведает обрывистыми тропками его судьбы, держит карту его маршрута. - Ну
что ты, что ты? Почему?.. Не надо, не мучай, не мучай!
...Он повернул в противоположную сторону и долго, изматывая себя,
взбирался меж камней и кустов на крутой каменистый холм и, когда взобрался
наконец на гребень, почувствовал, что обессилел.
Он повалился в траву - грудью, щекой, - в этот пронизывающий запах
сырой земли и нескончаемой жизни, и долго лежал так, бессмысленно изучая
торчащий перед глазами кустик молодого лимонника, еще какую-то тонкую травку
с фиолетовой робкой крапинкой цветка.
Он перевернулся на спину, раскинул руки, принимая на грудь это любимое,
непостижимое небо, и молча заплакал... Такое с ним бывало... В одиночестве,
в горах или на море, он иногда плакал от сладкой ностальгической тоски по
уходящей жизни. Всегда, с самого детства, очень остро он чувствовал
мимолетность своей жизни и трепетно относился к прошлому, часто перебирал в
памяти, перетряхивал - берег его, как бережет хозяйка и прячет дорогие вещи
в шкафу.
Он вспомнил прошлогоднюю поездку в горы, весной, с Ириной и Илюшкой, ее
синюю панамку - смешную, с огромной, как у клоуна, пуговицей на макушке.
Илья ушел в поселок за пивом, а они валялись в палатке, решали кроссворд и
долго не могли отгадать слово "эротика", когда же наконец отгадали, то
взглянули друг на друга и расхохотались, он выкатил глаза, сделал алчное
лицо и повалился на нее, она же, изнемогая от смеха, отбивалась и
вскрикивала: "Виктор, пусти, перестань, ну! Сейчас ребенок вернется..." А
через полчаса поссорились, яростно, из-за какой-то чепухи; видели, как по
склону с тяжелой авоськой поднимается Илюшка, улыбается, победно машет им
бутылкой пива, и - не могли остановиться. Впрочем, Илья не раз уже бывал
свидетелем остервенелых ссор, ему не привыкать...
В последние месяцы раздражение стало прочным и, как ему казалось, чуть
ли не единственным оттенком отношения к Ирине. Иногда он даже спрашивал
себя: "И это любовь?"
Тогда он представлял, что она умерла. Ирина. Приходят и говорят: она
умерла. ...Нет, не так. Звонят. Чужой спокойный голос в трубке. Говорят: она
умерла. И по тому, как хватал его паралич ужаса в эти минуты, он понимал,
что обреченно любит ее...
Последний раз он видел ее неделю назад. Утром выписал на работе
городскую командировку, быстро уложился с делами и к обеду уже звонил в
родную дверь, обитую коричневым дерматином. Ирина, видно, выскочила из
ванной - была в махровом халате, с круглой, как у ребенка, намыленной
головой.
- Привет! - обрадовалась она. - Молодец, что пришел. Покрась меня, а то
я не вижу сзади... - и убежала в ванную.
Он открыл холодильник, отрезал кусок сыру и так жевал, стоя у окна в
кухне. Ирина вышла из ванной с полотенцем на голове.
- Не хватай сухомятку, пожалуйста! - она всегда сердилась, когда он ел
стоя, на бегу, как придется. - Покрасишь меня и сядем обедать. У меня
рассольник и голубцы.
- Голубец ты мой, - он глядел в окно и рассеянно жевал.
- Понимаешь, сегодня Аскарянц устраивает банкет после защиты. Не могу
же я пугалом идти! Меня Илюшка всегда красит, а тут я забыла с ним
договориться, и он на тренировку побежал.
- Кто оппонент у Аскарянца?
- Москвич какой-то. Интересный, в очках, с шевелюрой эдакой. Я фамилию
забыла... Вот, смотри, - она уселась перед зеркалом, выдавила в чашку из
толстого тюбика вишнево-бурую змейку, размешала, - вот тебе щетка. Окунай и
тщательно крась каждую прядь. Особенно у корней прокрашивай. Ясно?
- Ясно, гражданка клиентка, - он встал за ее спиной, взял старую зубную
щетку с растрепанной щетиной, тоже вишнево-бурой, окунул ее в раствор и
приподнял прядь волос на затылке Ирины.
Почти вся прядь была седой. И это почему-то испугало его. Он привык,
что Ирина молодо выглядит, он вообще привык к ней и давно уже не
всматривался в ее лицо, волосы, фигуру, как не присматривался к себе. И эта,
неожиданная для него, седая прядь - ошеломила.
- Ира! - воскликнул он и стал судорожно ворошить волосы на ее голове,
надеясь, что это просто попалась такая прядь, что сейчас он ее закрасит и
все будет о'кей .. Нет, седины было много, очень много.
Ирина засмеялась и мотнула головою.
- Ну, не балуйся!
- Ира, ты вся седая!
- Сделал открытие, - невесело улыбнулась она и вдруг, подняв глаза,
увидела в зеркале его изменившееся лицо. Они молчали и глядели друг на друга
и в эти секунды, казалось, понимали такое, чего не могли понять все эти
годы... Он молча наклонился и прижался щекой и губами к ее шее, там, где
сидела круглая родинка. Ирина молчала, не шевелясь. - Ну, давай краситься...
- наконец тихо и медленно проговорила она. - Будем закрашивать нашу жизнь в
красивый цвет.
...Он заметил, что вокруг много растет ревеня, поднялся и стал рвать
его - из ревеня мать варила отличные кисели. Он снял рубашку, натолкал в нее
ревеня, завязал рукава и перекинул через шею, как хурджун через ишака...
Горячий дневной свет понемногу линял, остывал и стекал с неба в ущелье,
где загустевал в вязкие сумерки. С вершины горы открывался дневной закат:
солнце, налитое, с кровавой тяжестью в брюхе, грузно оседало в клубневую
гряду облаков.
Театральное действо, подумал он, любуясь закатом, и только сейчас
ощутил глубокую тишину, в которой происходило это угасание дня. И сразу в
тишине послышался шелест травы за спиною.
Он обернулся - шагах в пяти стояла собака, белая, в черных подпалинах,
с обрубленным ухом. Стояла и молча смотрела на него желтыми глазами.
От неожиданности он вздрогнул и даже отступил на шаг. Непонятно было -
откуда взялась собака. Откуда и чья она? Может, чабанская?.. Она подбежала,
стала молча ластиться, что было жутковато. Нет, не похожа на чабанскую. Те -
собаки гордые, ничего у чужих не просят.
- Ну что ты, что ты? - спросил он, потрепав ее по голове, забирая в
горсть единственное тряпичное ухо. Заговорил, чтоб услышать свой голос, хоть
что-то услышать человеческое в этой томительной тишине. - Ты что здесь
делаешь, а? Ну, чего молчишь?
Собака глядела на него, ждала
- Ты есть хочешь? - догадался он. - Ах, бедолага... А у меня нет
ничего. В палатке найдем, пошли... - он повернулся и пошел, собака потрусила
за ним.
- Пойдем, пойдем, - повторял он, стараясь не смотреть в ее странные
желтые глаза.
...Прошли километра два, когда он вдруг понял, что заблудился. Это
обескуражило его. Обычно он прекрасно ориентировался везде - в незнакомых
городах, в лесу, в горах, а тут - на тебе, заплутал.
Горы уже померкли, сизыми тенями соскальзывали по ним облака, небо
загустело, налилось фиолетовым, и на окраине его всплыла сумеречно-хрупкая
луна.
Собака стояла у его ног и, подняв одноухую голову, пристально смотрела.
Две холодных луны плыли в ее глазах. Он отвел от собаки взгляд и огляделся,
пытаясь сообразить, в какую сторону двинуться. Он искал арчу, выгнутую
саксофоном. Но в сумерках, стремительно глотающих пространство, все труднее
различались даже недалекие деревца.
- Хреновина какая-то, - буркнул он, повернул и пошел влево. Показалось,
что за острым выступом скалы будет тропка, по которой он поднимался.
Собака бежала за ним как привязанная, и с каждой минутой ему все больше
становилось не по себе. В голову полезли дикие мысли: вдруг почудилось, что
не за ним бежит она, а гонит его впереди себя, как гонит пастух бездумную
скотину на бойню. Два раза он оборачивался и громко заговаривал с нею, с
собакой.
- Ты чего молчишь? - раздраженно спрашивал он, и собственный голос
казался враждебным в этой темной тишине. - Ты скулить умеешь? А лаять? Вот
так умеешь? - он остановился и залился оглушительным лаем, с подвывами,
порыкивая.
Склонив голову набок, собака внимательно глядела ему в глаза.
Наблюдала...
Он почувствовал, как страх цапнул коготком где-то в животе, и тихо
выругался.
- Пошла! - крикнул он собаке. - Дура, все из-за тебя! Чего привязалась?
Пошла отсюда!
Собака спокойно глядела немигающими желтыми глазами.
Он повернулся и побежал. Она - за ним, неторопливо, размашисто, словно
была уверена, что никуда он не денется.
- Ах, ты так! - пробормотал он сквозь зубы, подобрал камешек и швырнул
в нее. Собака отпрянула, мотнула головой и опять спокойно стала приближаться
боком.
"Да какая это, к черту, собака! - смятенно подумал он, - никакая это не
собака!" - попятился, не решаясь повернуться к ней спиною, подался назад, и
вдруг нога его скользнула вниз, зашуршали камни, он упал навзничь и,
чувствуя спиной и затылком перебор мелких камешков, стал сыпаться, сыпаться
вниз по склону.
Он понял, что попал в сыпун и катится в пропасть. Перевернулся на
живот, стал тормозить локтями, коленями, хватаясь за что попало, но
безуспешно - медленно катился и катился вниз.
Собака тоже попала в сыпун, катилась за ним следом. Сыпались камни...
Один крупный угодил в собаку; она завизжала пронзительно, задергала лапами,
беспомощно пытаясь подняться и время от времени сваливаясь ему на спину.
Повезло с этой рубашкой, набитой ревенем, - дурацкая прихоть, а как
повезло! Она, как подушка на шее, смягчала падение и слегка тормозила и
защищала голову от падающих камней. Несколько раз ему удавалось застрять на
минуту, уцепившись за колючий сухой кустик, и он лежал, почти бессознательно
отмечая, как сплывала, съезжала по камням собака, как замедлены, расщеплены
ее движения. Наконец она прикатывалась к нему, он с ней разговаривал.
- Думала, доконаешь меня? - хрипло спрашивал он, заглушая гулкие,
дробные удары сердца и слыша, как колотится о его спину сердце собаки. -
Я-то понял - кто ты... Да уж не молчи... скажи сразу - конец, что ли? -
облизнул запекшиеся, распяленные в напряжении губы, подумал: а ведь и
вправду - конец! - застонал, дернулся и покатился вниз, и долго, бесконечно
долго катился, пока не уперся ногами в валун.
Несколько мгновений он лежал, глядя в сочное, чернильно сгущенное небо,
боясь пошевелиться. Валун качался, впереди внизу чернела пропасть, пасть ее
дышала холодом.
- Приехали, - омертвело выдохнул он. Сверху прикатилась собака, она
молчала и тяжелым кулем давила на спину, дергалась, истекала кровью - парные
струйки крови бежали по его шее, груди, спине. Майка намокла и неприятно
липла к телу.
Он уже привык к собаке, привык катиться с нею по бесконечному пути в
пропасть. Она была вечным спутником, товарищем по смерти. Собака была -
Судьба. Его собственная Судьба с желтыми глазами, от которой он столько раз
уворачивался.
- Вот ты где меня достала, - сказал он собаке. - Ну, ладно... сейчас
полетим... сейчас... Да не дрыгайся, ты, дура... Все уже кончено.
Он подумал вдруг, что Ирина сейчас в усталой горечи, в досаде и -
бедная - не знает, что все кончено, что он погиб, его уже, в сущности, нет.
Все кончено, и какая чепуха их ссоры, и мелкие и крупные, их жалкая грызня
все эти годы, когда нужно было - так просто! - любить и любить друг друга. И
как ясно это теперь и как хочется жить, а надо гибнуть... Надо гибнуть, да
не все ли равно - теперь уж все кончено и жить осталось две-три минуты, и те
в темени, как и вся жизнь.
Боже ты мой, как бездарно жито-прожито, и чего хотел, и за чем гонялся?
По каким рекам опасным убегал от нее, какую такую жалкую волю оберегал
столько лет! На, давись теперь своей волей, захлебнись ею - собачьей
кровью...
Да, меня уже нет, а она не знает, бедная моя, не знает ничего и ничего
не понимает, лелеет свою горькую усталость, пестует ее - свою обиду, а
меня-то уже нет...
Его тошнило, тянуло в пропасть. Дрожащей рукой он стянул с шеи хурджун
с ревенем и выпустил.
Несколько секунд, раскинув полные рукава, рубашка летела вниз, и это
слишком напоминало человека.
Краем глаза он увидел соседний валун, повыше. Пришла вдруг странная
мысль: избавиться от собаки, раздвоиться с нею, уйти - от нее.
Одной рукой он уперся в валун, другой поднял собаку (она оказалась
тяжелой), напрягся и перебросил за тот, соседний, камень.
- Ну вот... - пробормотал он. - Лежи... Ты теперь сама по себе...
Тут он заметил - слева, вверх по скале, насколько видно было в
густеющей темени, - выдаются щербатые уступы. И он решился. Подтянул колени,
перевернулся на живот и, ухватившись пальцами за первый уступ, пополз по
скале.
Он полз медленно, осторожно, по одной подтягивая ноги, нащупывая ими
пройденный руками выступ, и тогда приникал к еще не остывшим от дневного
жара камням, отдыхал. Один раз обернулся: собака молча глядела вслед ему
желтыми, лунными в темноте глазами.
- Прости, - сказал он ей. - Прости, так получилось...
Она молчала.
- Скажи хоть - за что? За Ирину?
Собака молчала...
Он отвернулся от ее глаз и стал карабкаться дальше...
... ... ... Продолжение "Собака" Вы можете прочитать здесь Читать целиком |