Чивилихин, Владимир - Чивилихин - Пестрый каменьПроза и поэзия >> Русская современная проза >> См. также >> Чивилихин, Владимир Читать целиком Владимир Чивилихин. Пестрый камень
-----------------------------------------------------------------------
Избранное в двух томах. М., "Молодая гвардия", 1978.
OCR & spellcheck by HarryFan, 9 September 2000
-----------------------------------------------------------------------
На Ваш запрос сообщаем, что В.Н.Белугин работал в нашей системе
недолго, порядка 1 1/2 лет, и мы его недостаточно знаем. Судя по трудовой
книжке, он часто менял место жительства и работу. Семьи нет, беспартийный,
был замечен два раза участником сильной пьянки, имел выговор и увольнение.
Друзей его мы не считали и сообщить их адресов не можем...
Наша спасательная экспедиция вчера вернулась. Сейчас, в начале весны, в
горах очень тяжело, а Чаар-Таш вообще редкое по трудности место.
Обстоятельства смерти Белугина (если он действительно погиб) по-прежнему
неясны, и я тут не могу отступать от истины. Приведу выдержки из отчета
экспедиции.
"...Обследованный участок протяженностью 12 километров расположен в
высокогорной зоне и в силу сложных орографических условий является
исключительно лавиноопасным, о чем свидетельствует большое количество
конусов, перерывающих дорогу. Мощность отдельных лавин до 20 тысяч
кубометров.
Отряд был доставлен вертолетом в район метеостанции Чаар-Таш для
осмотра высокогорных участков. На станции выяснилось, что В.Белугин, чтобы
ускорить спуск, собрался тогда двинуться по руслу безымянного ручья
(правая составляющая р.Тугонец). Шел он на лыжах, с ним было ружье.
К моменту нашего выхода началась метель, прирост свежего снега
составлял около 30 сантиметров. Метель с сильным ветром снизила видимость
до 150 метров. Отряд двигался в юго-восточном направлении по руслу ручья.
До самого ущелья прослеживались слабые следы лыж, частично занесенные
сильной метелью. В месте крутого обрыва следы теряются. И хотя обследовать
ущелье вследствие большой крутизны склонов и чрезвычайной лавиноопасности
не удалось, предполагаем, что данный сам - наиболее вероятное место гибели
В.Белугина.
Затем были обследованы серпентины основной дороги до р.Тугоксу. Эта
дорога очень опасна вследствие исключительно активной лавинной
деятельности и крутизны склонов, представленных скальными обнажениями. По
пути были прозондированы все лавинные конусы, однако никаких свидетельств
гибели Белугина не обнаружено.
Следует отметить, что работа экспедиции проходила в очень сложных
метеорологических условиях, сильно затруднивших детальное обследование
отдельных крайне опасных участков. Зима в бассейне р.Яссы характерна
значительными заносами снега, метелевыми переносами, частыми лавинами..."
Сообщаю также, что есть протоколы опроса радистов-наблюдателей станции
Чаар-Таш. Да вы и сами можете к ним обратиться, чтобы узнать, как все
получилось. Думаю, что дело это прояснится, когда сойдут снега.
Мы с Валеркой побратались в тянь-шаньских горах, я его там понял. Он
был старше меня, всю дорогу "воспитывал", ругал, а один раз даже надавал
подзатыльников, но мог также сделать за меня работу и постирать мои майки,
трусы и носки, когда я уходил в маршрут, а он оставался у рации. Нет, мне
как-то не верится, что Валерия уже нет. Прислать его письма? У Натальи их
еще больше...
Долго не могла ответить на письмо. И сейчас не могу. Валерия я знала
почти три года. Высылаю бандеролью его последние письма, старые я, однажды
поддавшись минутному настроению, уничтожила. И еще посылаю магнитофонную
пленку, он там поет свои песни. Мне все это теперь ни к чему, я в
последнее время теряю контроль над собой. Это я одна во всем виновата!
1
Наташа! Решил тебе написать, потому что снимаемся мы рано. Все спят. Я
обошел кругом кострище, вашу палатку, потоптался на том месте, где,
помнишь, я сказал очень важное.
Меня, наверно, с утра начнут в лагере крыть почем зря за то, что я
уехал и оставил неисправную рацию, но ты не обращай внимания, это не так.
Я эту ночь совсем не спал, все прощупал и нашел замыкание в анодной цепи.
Раза три шарахнуло по 300 вольт, однако обошлось.
Кое-как я наладил свою заскрипевшую радиотелегу и вот только что
закончил передавать все, что накопилось.
А зачем ты вчера предупреждала меня, чтоб я получше ходил за твоим
конем? Это уж ты зря. Все ваши знают мое отношение к лошадям - я их даже
целую в верхнюю губу, так что за Буяна будь спокойна. А ты уж взамен
побереги мою гитару. Может, и хорошо, что именно ты придумала послать меня
в маршрут рабочим. Мне только не понравилось, как отреагировал на это
Сафьян - он аж весь задергался от радости. И еще одно впечатление не
совсем приятное увожу, оно тоже касается наших отношений. Когда я уходил
вечером из вашей палатки, ты даже не посмотрела на меня. Понимаешь, мне
совсем не надо было слов, ты хотя бы посмотрела на меня. Я напишу для тебя
песню, которая так и начнется:
Мне совсем не надо было слов,
Ты хотя бы посмотрела на меня...
Помню, ты меня просила переписывать тебе песни, которые я пою. Может, я
начну потихоньку? Но ведь я их знаю штук пятьсот, очень разных, веселых и
печальных, простых и непростых. Эти песни хорошо поются у костров в тайге
и горах, на редких сабантуях в избушках и палатках таких бродяг, как я.
Про глаза есть песня, помнишь?
Я понимаю, что смешно
Искать в глазах ответ.
В глазах, которым все равно,
Я рядом или нет.
Глаза то лукаво блестят,
То смотрят сердито,
То как будто грустят
О чем-то позабытом.
Пускай остались мы одни
И рядом нет ребят,
Во взгляде ласковом твоем
Я вижу не себя.
Но я дождусь такого дня -
И вера в то крепка, -
Ты жить не сможешь без меня.
Не сможешь! А пока...
Глаза то лукаво блестят,
То смотрят сердито,
То как будто грустят
О чем-то позабытом.
Пишу тебе после третьего дня работы. Хорошо ты все же придумала! Своей
лопатой я хоть на часок сокращу наше пребывание здесь и, значит, на час
раньше увижу тебя.
Не холодно вам в палатке? Знаешь, ты все же зря не позволила нам со
Славкой переделать у вас печку. Спали бы сейчас с Зиной, не ломая костей в
этих проклятущих мешках. Мы-то тут из них не вылазим - высоко, холод
подходит с вершин.
Целый день ставил со Славкой турики и брал бороздовые пробы. Твой Буян
был с нами. Я навалил на него мешки, веревочками приладил кувалду и
лопату. Сначала он косился, потом привык. Работали весело, хотя и ругали
узкие канавы. Я всю дорогу грыз Славку, потому что он не надел фуфайку: с
хребтов тянет неприятный ветерок, и можно запросто схватить простуду.
После этих канав и шурфов мы думаем остаться в лагере и поработать
шлиховщиками - для того, чтоб побыстрей...
Сегодня лазил по канавам и все время искал красивую "кирпичинку" для
твоей дочурки. Попадались приличные камни с флюоритами, только очень
рыхлые - и я их не брал. Но это ничего, хороших камушков уже полрюкзака
насобиралось, и Маринка будет очень рада.
Ну, а как там ты? Наверно, не дождешься меня, спустишься вниз?
Неужели ты не могла передать мне с оказией записочку? Вместо нее мне
передают грязные слова, будто бы сказанные Сафьяном о нас с тобой. Этот
тип, выходит, еще тот тип!
И что это за люди такие, обязательно им надо сделать кому-то зло!
Просто не способны пройти мимо, чтоб не запачкать хорошего! Одного только
не пойму - что тебя-то с ним связывает? И главное - тебя не пойму. Ты
способна вдруг заявить, что в лагере надо отключиться от всего - работа, и
тут же можешь преспокойно взять в руки книгу или затеять разговор о музыке
со своим высокопоставленным собеседником, мнение которого обо всем тебе
шибко дорого. Или ты подолгу толчешь с Сафьяном умные слова о Сальвадоре
Дали, забыв и про работу, и про меня, и про Маринку. Да я-то не в
претензии: куда уж мне, ослу, тягаться с вами, интеллектуалами!
Ладно, отдохни от меня, от моих забот! Это единственное, что я могу
тебе предложить в моем положении. Отдохни от моих "мелочных" желаний и
"примитивных" разговоров. Наверно, тебе неинтересно с человеком, у
которого на уме не Равель, не Клаудиа Кардинале и не президент какой-то
там Ганы, а хлеб насущный. Отдохни от моей простоты, за которой, по словам
Сафьяна, ничего не кроется. Только, знаешь, так тоже нельзя - надкусывать
яблоко и бросать! Я вспоминаю наше знакомство в Саянах и мой отрыв оттуда
за тобой. Ты ведь этого тоже хотела! Может быть, потому, что ты тогда
осталась одна и возле тебя не было близкого человека? Сейчас мне очень
тяжело, хотя я и "бесчувственный пень". Но все это день ото дня начнет
отходить, а потом станет легче. И я, наверно, решусь - махну куда-нибудь в
Якутию или на Камчатку.
Нашей верной любви наступает конец,
Бесконечной тоски начинается пряжа.
Что мне делать с тобой и с собой, наконец,
Где тебя отыскать, дорогая пропажа!
И когда-нибудь ты, совершенно одна,
Словно призрак тоски в чисто прибранном доме,
Подойдешь к телефону смертельно бледна
И отыщешь затерянный в памяти номер.
Но ответит тебе чей-то голос чужой,
Он уехал давно, нет и адреса даже.
Ты заплачешь тогда, друг единственный мой.
Где тебя отыскать, дорогая пропажа?
Наташенька! Ты уж, пожалуйста, прости меня. Я не хотел сделать тебе
больно. Привезли письмо от тебя, и вот я понял, что вчера сглупил, не
выдержал. Ты все время просишь подождать, не спешить, а меня мучила и
мучит неопределенность. Скажу откровенно - ясность в наших отношениях
подняла бы во мне силы, о которых ты едва ли можешь составить
представление. Иногда думаю: неужели главное препятствие на нашем пути -
разница в образовании? Как заставить тебя поверить в то, что разница эта
устранима? Если б ты могла учесть некоторые обстоятельства моей жизни,
понять, как нелегко мне было сделаться даже таким, какой я сейчас есть! И
не знаю, к месту ли, но я решил нарисовать тебе некоторые картинки из
моего детства, чтоб ты сравнила его со своим.
Что такое оккупация, ты знаешь из книг да газет, а они бессильны
отобразить весь ужас, впитанный детской душой. Я видел, как немцы сожгли
наших соседей, спрятавших в подполе трехмесячного кабанчика, до сих пор
помню сладкий запах горелого человеческого мяса. А в ушах - крик моей
матери, которую полицай бил на базаре резиновой трубой от вагонных
тормозов. Я этот шланг с железиной на конце срезал у станции для подметок,
а мать решила его продать, чтобы купить еды.
И еще помню, как мы с матерью вдвоем хоронили мою младшую сестренку
Галочку, умершую от истощения и простуды. Мама не плакала почему-то, лишь
брови у нее поднимались и опускались, поднимались и опускались. Мне и
сейчас порой снятся собачьи голоса врагов, стрельба и бомбежка.
Отец не вернулся с фронта, и я помню, как мы с мамой ели немолотый
поджаренный кофе, как отравились патокой и меня чудом спасли. У нас с
матерью были одни чувяки на двоих, а когда мать наскребла денег и хотела
купить стеганые бурки, то не могла на базаре снять эти чувяки, они
примерзли к ногам. Весной я как-то насобирал на берегу гнилой рыбы, мы
снова отравились и три дня лежали дома, а соседи думали, что мы куда-то
ушли. Однажды мы совсем не ели два дня, потом я принес полную сумку
вареных рыбьих головок: насобирал их в мусорном ящике за столовой
авиаучилища, но не сказал об этом матери, и мы сразу их съели...
Мама очень не хотела, чтоб я работал на море, однако я самовольно ушел
однажды на баркасе. Помню, мы остались без куска хлеба, и не у кого было
его позычить, и тут я втащил в дом целый мешок рыбы - долю своего первого
улова. Мама ощупывала мою зюйдвестку, рыбацкие сапоги и плакала.
Она хотела, чтобы я стал музыкантом или певцом, но умерла, не
дождавшись этого, а я стал бродягой-метеорологом, монтером, проводником у
диких туристов, радистом и "кротом" в вашей экспедиции, абстрактным
романтиком, шаромыгой и сам еще не пойму кем. Помнишь песню, которую я пел
тут, у речки? Мы тогда со Славкой услышали ее в каком-то самодеятельном
концерте и списали в две руки.
Понимаешь, это странно, очень странно,
Но такой уж я законченный чудак!
Я гоняюсь за туманом, за туманом,
И с собою мне не справиться никак.
Люди заняты делами, люди едут за деньгами,
Убегают от обид и от тоски,
А я еду, а я еду за мечтами,
За туманом и за запахом тайги.
Понимаешь, это просто, очень просто
Для того, кто хоть однажды уходил,
Ты представь, что это остро, очень остро:
Горы, солнце, песни, кедры и дожди!
Пусть полным-полно набиты мне в дорогу чемоданы,
Память, грусть, невозвращенные долги...
А я еду, а я еду за туманом,
За мечтами и за запахом тайги...
Наташа! Я ударился в воспоминания совсем не для того, чтобы пробудить
сочувствие и жалость, - я в этом не нуждаюсь. Просто хочу, чтобы ты
немного лучше узнала меня и попробовала понять, чтобы не слушала наветов и
ходила по лагерю, не оглядываясь на сафьяновскую палатку. Я несу в жизни
свой груз, не хныча и не кланяясь никому, и меня никто не упрекнет в том,
что я захребетник, скупердяй или трус.
Помню, после Кропоткинского училища я работал на сейнере, мечтал о
парусах своей жизни, о золотом ключике. И в армии мечтал, в Забайкалье, и
на Саянах, и тут, в Киргизии.
Отчего все в жизни так бывает?
Я везде искал свою мечту,
А она зовет и уплывает
Папиросным дымом в высоту.
А сейчас, спустя много лет, я нашел тебя и Маринку, тянусь к вам изо
всех сил, а ты иногда будто и не замечаешь этого. Или только делаешь вид?
Почему редко пишешь? Было много камералки? Тогда другое дело! И пусть у
тебя на последней съемке будет не четыреста точек, а тысяча, чтоб ты их
ставила и описывала не три дня, а неделю. Тогда я, может, еще застану тебя
в лагере.
Завтра рано утром отправлю тебе с вьюком это письмо.
Ты пойми меня - туман и зыбкость в наших отношениях вышибают меня из
колеи, я живу, как перетянутая струна: чуть дотронешься - и она лопнет.
Иногда я не знаю, чему верить, когда ты высказываешь прямо
противоположные мнения и совершаешь какие-то странные поступки. Помнишь,
как я зашел в вашу палатку? Ты посмотрела на меня, потыкала карандашом в
печную трубу и показала десять пальцев. Конечно, я вытаращил глаза, не
понял, что эта пантомима выражает высшую степень восторга. И ты ведь
знаешь, что я порядочный тупица, что мне нужны ребусы по зубам, а то
другой раз ты ткнешь пальцем в кастрюлю с картошкой, выразительно обведешь
глазами палатку, а я мучайся.
Помнишь, я писал тебе стихи:
Я хочу, чтоб была ты разной
Каждый день, каждый час, каждый миг,
Чтоб не мог я сказать однажды,
Что к любви я твоей привык.
Да, я всегда хотел открывать в тебе новое и бывал счастлив, чувствуя,
что твоя душа отзывается на это желание. Но такая прекрасная изменчивость
ничего общего не имеет с твоими странностями, с твоим непостоянством. Вот
я перечитал еще раз записку и вспомнил наш разговор в Оше. Когда я сказал,
что закончу вечернюю школу и поступлю в геологический, ты возразила: в
полевой сезон мы, дескать, будем скорее всего в разных партиях. А теперь
ты пишешь, чтоб я шел только в геологию. Можно ли это понять? В Оше тебе
нравилось, как я дурачился, твоя комната ходила ходуном, мы хохотали, а в
лагере обычная моя шутка вызвала твой упрек: будто бы я говорю с тобой в
фривольном тоне. Неужели ты не знаешь, что я никогда не был расположен к
легкому флирту или к дешевенькому романчику? Между прочим, я очень хорошо
знаю, что не всегда мне с тобой будет легко, но я ничего не могу поделать
с собой и стою на тех словах, что сказал тогда. Это для меня необыкновенно
важные слова. И прошу тебя об одном - пореже сообщай мне о том, кто и как
за тобой ухаживает. Я не думаю, конечно, что ты кому-нибудь разрешишь
относиться к себе, как, извини, к веселой вдове. Помни, пожалуйста, что
твоя женская гордость позволяет и мне держаться с достоинством.
Скорей бы уж заканчивался этот сезон! Нам следует поговорить серьезно,
как взрослым людям, без проявления с твоей стороны "специфических черт
женского характера". Помнишь, как ты сказала, что жизнь слишком коротка,
чтобы долго ждать? А теперь опять пишешь: "Надо ждать". Кому надо? Уж не
Сафьяну ли? Ох, не нравится мне, что он встревает в наши отношения! И ведь
знает, интеллектуал, в какую точку бить - всю дорогу подчеркивает разницу
между нами. Да, Наташа, есть между нами разница, и немалая, но подумай -
много ли она значит, если в нас зародилось неповторимое, самое ценное,
быть может, из всего, чем одаряет людей жизнь!
Нет, не верится мне, что Сафьян "смирился". Не сочти сие за домысел
пошлого ревнивца: просто я его хорошо узнал, это тебе не Крапивин! Такие
люди, когда убеждаются, что не могут ничего изменить, не совершив
подлости, идут на подлость. Если б он был порядочным человеком и хорошим
товарищем, то не стал бы тебе нашептывать, будто мы не пара, не описывал
бы тебе, да еще с такими подробностями, мое состояние, когда я "перебрал"
на прощальном сабантуе у топографов. Мне кажется, что его длинноухость и
длинноязыкость - своего рода психическая аномалия, довольно, впрочем,
странная для человека его возраста, его служебного и семейного положения.
А впрочем, поговорим о другом. Ты по-прежнему форсишь в кедах? Брось,
ноги надо держать в тепле, пусть лучше голова мерзнет. Перед отъездом я на
совесть смазал твои сапоги - вся баночка гуталина ушла, та, что лежала под
крылом вашей палатки. Обувай сапоги с шерстяным носком и портянкой, а
иначе застудишься и пойдут болячки. А твое здоровье прежде всего нужно
Маринке. Как ей там, у тетки? Помнишь, мы с ней танцевали чарльстон, а ты
смеялась? Мне было до головокружения хорошо.
Отправляю письмо с последним вьюком. Больше от нас ничего не будет, мы
заканчиваем тут дела. Да и у вас, наверно, горячка. Застану я тебя в
лагере или нет?
Как жаль, что вы уже спустились! Лагерь осиротел без тебя. Нас тут
осталось восемь человек, а работы еще, как выясняется, прорва. Вчера взял
пятнадцать проб по гранитам и порфирам. Не знаю, много ли это, но соседи
вдвоем осилили только восемнадцать. Это я не хвастаюсь, просто хочу, чтоб
ты поняла, как я теперь рвусь вниз, к тебе. Вдребезги бы разнес кайлой
весь этот Тянь-Шань, только нет у меня подходящей кайлы.
Вчера писать не мог, руки не держали карандаша. Весь вечер ходил у
светлого пятна, на котором стояла ваша палатка, и вспоминал. А сегодня мы
собрали мусор, бумажки, тряпочки, разбитую обувь, в том числе твои
несчастные кеды, и предали все это торжественному сожжению на костре. Я
сидел у костра, пока совсем не стемнело. Когда над горами начался звездный
дождь, я лег на спину, чтобы обзор был побольше. Совсем уж замерзал, но
чуда дождался - одна падучая звезда оставила широкий огненный след,
вспыхнула шаром и будто бы задымилась. А может, это ступень какой-нибудь
ракеты сгорела?
Мы заняли большую палатку "голубокровых", в которой жил Сафьян. Я
выкинул старую прогоревшую печку и соорудил из железной бочки мощную домну
с хорошей тягой. Теплынь, сижу в одной маечке после стирки и купанья.
Славка приехал на Буяне поздно вечером, привез хороших дров, нырнул в
тепло и заржал не хуже Буяна. Я заставил его искупаться. Вот он сейчас
сидит в тазу, стонет от удовольствия, а я гляжу на него и не могу понять,
как это он сумел втиснуться в таз и как таз не развалится от такого
нахальства.
Ночами уже примораживает. Ты видела когда-нибудь по лужам не лед, а
длинные кристаллы? Я сегодня нашел это чудо на выброске. Тонкие
копьевидные стрелки покрыты сверху тончайшим слоем мелких нежных
кристалликов, напоминающих пушок на маральих пантах. Принес одно такое
копье в лагерь, но тебя нет, и показать было некому. Так это чудо природы
и растаяло без пользы.
В маршруте я нашел подходящий козлиный рог - будущую ручку для твоего
будущего ножа. Думаю изобразить что-нибудь оригинальное, давно обещал.
Каждый день ожидаем машину, а она не приходит. Кто надеется уехать на ней,
а я жду твоего письма. Знаешь, мне было нелегко, когда ты обитала здесь,
но, оказывается, еще хуже, если тебя тут нет. Даже Славка стал замечать,
что я не в себе. Хороший он парнишка! Зимой его берут в армию, и он мне
как-то сказал, что зря мы не одногодки: вместе бы послужили. Такой
философ! Пишет длинные письма своей балаболке Раечке в Ош, а она его за
человека не считает. Ничего, разберется парнишка!
А ты знаешь, какая у меня сейчас специальность? Кайлолог. Славка
придумал. Рейку для измерения глубины канавы он называет кайлометром, а
мой теперешний почерк - кайлографическим.
Еще одна записка от тебя. Значит, ты все же едешь на Кубу? Вот это да!
Ты говорила мне, что всю жизнь мечтала - посмотреть хотя бы одним глазком.
Но как выйти из положения с деньгами? У тебя же не хватает на путевку. Ну
сколько может Зина ссудить? Посылаю тебе доверенность на имя Карима
Алиханова и записку ему. Найди его по адресу, пусть он получит две мои
последние зарплаты и передаст тебе. Таким обходным маневром я хочу
устранить лишние разговоры среди твоих языкастых сотрудников. Да, еще
возьми, сколько можно, в кассе взаимопомощи. Но все равно этого будет
мало, а у меня, как ты знаешь, больше денег нет. Если они есть у Карима,
то, будь уверена, он отдаст тебе все, у него замечательная жена Поля, я
эту пару знаю уже много лет.
Слушай, есть у меня к тебе один разговор чрезвычайной важности.
Однажды, когда мы спускались с Сулейманки, ты сказала, что на Кубу все
равно съездишь, чего бы это ни стоило, и в крайнем случае, дескать, сдашь
в институт костный мозг. Я заклинаю тебя: не делай этого! Ради Маринки.
Если ты потеряешь здоровье, никакая Куба тебе его не вернет. Нет, мне надо
скорей вниз, ты только через мой труп перешагнешь порог института. А пока
надеюсь на твое благоразумие да на то, что твой мозг не возьмут - у тебя
же был туберкулез. И лучше всего дождаться меня, потому что я расшибусь, а
достану денег.
Нам тут загорать всего несколько дней. Сегодня брали со Славкой пробы
на шлихи из шурфов, еле приползли. Понимаешь, все замерзло, особенно на
болоте, лупишь кайлой от души, в лицо летят острые камушки, искры, твердые
комочки земли, а дело почти не подвигается. Один раз кайла скользнула, и я
чуть было со всего маху не всадил ее в коленку. Завтра пошабашим на том
участке, где ребята били последние шурфы, и махнем на Базой - там осталась
одна недоопробованная канава.
Лишь бы только не послали еще на Каинду! Твоего "интеллектуала" ребята
костят, называют идиотом замедленного действия. Я-то помалкиваю, как ты
понимаешь, но поневоле зло берет: протелился лето, а теперь у него, видите
ли, все новые и новые "белые пятна" обнаруживаются! Сам спустился вниз, а
нас может еще погнать на вершину Каинды, где вот-вот выпадет снег. Знаешь,
я не боюсь трудностей, способен и в снегу рыться без хныканья, но все-таки
не до такой степени романтик, чтоб радоваться дурацкой организации
полевых. А главное, отодвигается наша встреча с тобой - встреча без
свидетелей и длинных ушей.
Славка все время ворчит на меня за то, что я до полуночи не сплю и
много курю. Когда он захрапит, я перечитываю твои записочки, вглядываюсь в
родные и ласковые буковки, воображаю, как постучусь к тебе, войду - и
Маринка повиснет на мне, завизжит поросенком. Но иногда меня охватывает
волнение и боязнь, что вдруг ты в своей коротковолосой голове соорудишь
какую-нибудь новую "стройную" систему наших отношений.
Очень устал. Не думай, что я нытик и, как ты выражаешься, стонатик.
Просто я устал ждать, устал от неопределенности. А все остальное ерунда -
и сегодняшнее маханье кайлой, и эта проклятая мерзлая земля, и перловка, и
бесколбасье, и порядки в вашей геологии.
Пробежал глазами письмо и увидел, что оно получилось деловым и
холодноватым, а мне хотелось написать тебе что-то теплое и нежное. Знаешь,
Наташа, это большое счастье, что мы встретились! Без тебя и я был бы
намного беднее и хуже сейчас. И пусть нам многое мешает, наверно, так уж
устроена жизнь - она, должно быть, хочет, чтоб мы потом лучше оценили ее.
А здорово, что у тебя уже нет оснований упрекать меня за выпивки! И
вспомни, как ты защищала меня в Саянах, оправдывая мои безумные поступки.
Все это даром не проходит. В Оше я сразу же сажусь за учебники - ты ведь
еще не знаешь, как я могу грызть науки. Покажу.
Как, ты уезжаешь уже через три дня? Я, конечно, понимаю, от группы ты
отстать не можешь, но это значит, что мы не встретимся в Оше? Нет, такого
я уж никак не ожидал! И я бы бросил сейчас все к черту, как умел это
делать раньше, махнул бы в кузов машины, но нельзя - лег снег, каждый
человек тут на счету, и я не хочу, чтоб меня сочли дезертиром. Если сбегу,
ни твоя геология, ни ты, я знаю, не простите такого.
Теперь вот что: Маринка. Конечно, тетке надо отдохнуть и полечиться, но
как ты смела подумать, будто девочка может обременить меня? И я ведь все
умею: готовить, стирать, сопельки подтирать. Так и знай: по приезде в Ош я
забираю Маринку у твоих подружек и вселяюсь в твою комнату. Ты только
оставь на этот счет необходимые распоряжения. И не беспокойся - ей будет
со мной не хуже, чем с Зиной и другими твоими товарками.
А в Кариме и его замечательной супруге я был уверен. Они пойдут на все,
чтобы помочь мне, это настоящие люди. У них только один "недостаток" - они
успели нарожать многовато ребятишек.
С Каримом я познакомился еще в Забайкалье, в армии. Мы встретились на
втором году службы. Меня поразили его глаза - в них словно стояли вечные
слезы. Он был удивительно робок. Я взял его к себе на передвижную рацию,
сделал из него неплохого радиста, и он со своим мягким характером хорошо
уравновешивал меня. Там же, в Забайкалье, он до смерти влюбился в свою
Полю, женился первым из всех ребят нашей части и произвел на свет сразу
двух сынов. После армии Карим увез семью на родину, в Узбекистан, наши
дороги разошлись, и мы несколько лет только переписывались. А когда я
встретил в Саянах тебя и потом оказался в Киргизии, то Карим приехал со
своей оравой ко мне на Ачисайку. Мы прожили душа в душу, хорошо
перезимовали. Карим за это время заделался настоящим
метеорологом-наблюдателем, освоил высокогорку.
Парнишки у него - загляденье. Умора, когда возьмутся лопотать на своем
узбекско-русском диалекте. Полина в Кариме души не чает, безропотно
слушается его во всем, будто она забитая узбечка, но это от большой любви,
а не от чего-нибудь другого - Карим не строжится никогда, берет ее своей
азиатской лаской. Думаю часто: эх, нам бы так!
Между прочим, я тебе никогда не говорил, почему мы с Каримом ушли с
Ачисайки. Вернее, нас ушли. В твоей партии я появился, конечно, из-за
тебя, но исходная причина была на Ачисайке. Нас убрали оттуда, потому что
вышел тяжелый конфликт с местными, который чуть было не привел к
уголовному преступлению. Расскажу тебе всю правду, а то слухи об этом, как
я понял, дошли до тебя в совершенно искаженном виде.
Наша гидрометеорология довольно странная организация. Люди в ней
мелькают - не успеваешь рассмотреть. Может, это зависит от управленческого
начальника по кадрам - переменчивого, как погода, и неприятного типа,
который тихо ненавидит меня, и я ему плачу той же монетой. Так вот,
меняли, меняли у нас на Ачисайке радистов, слали то каких-то недоделков с
подоночными душонками, то остервенелых романтиков, которые лишь читали о
романтике, но толком не знали, почем она килограмм, а мы донимали
начальство, чтоб дали нам постоянных, надежных ребят. И вот присылают
одного парня из местных. Радистом он оказался никудышным, а человеком
совсем паршивым. Как отдежурит, так к родне. Дело дошло до того, что без
разрешения стал спускаться вниз и пропускать дежурства. А станция ранней
весной начала разворачиваться. Мы с Каримом совсем зашились -
устанавливали в агрегатной новые двигатели, монтировали силовые щиты,
тянули электропроводку и т.п. Все это кроме дежурств. А я еще копал
погреб, камни из ямы вытаскивал, и у меня от этой работы ворот гимнастерки
отопрел. Ну вот. А наш "душа любезный" исчез на две недели. Я ходил к его
родным, мне сказали, что он будто бы лег на операцию. Мы забеспокоились,
начали звонить во все больницы - в Барскаус, Покровку, Пржевальск.
Отвечают, что такого нет. Появился опухший от водки и с ходу послал меня
подальше. Никаких больничных справок у него не было. Вышел скандал, и он
втянул в это дело родню. Они ему нашептывают, настраивают против меня, и
все, понимаешь, с этаким националистически-религиозным уклоном: "Ты
мусульманин, и мы мусульмане. Ты больше на русского нажимай".
... ... ... Продолжение "Пестрый камень" Вы можете прочитать здесь Читать целиком |