Рассказы - - Сборник рассказовПроза и поэзия >> Русская современная проза >> См. также >> Шукшин, Василий >> Рассказы
Читать целиком
Василий Шукшин. Сборник рассказов
---------------------------------------------------------------
© Copyright Василий Шукшин
Подготовка электронного текста: библиотека Александра Снежинского
---------------------------------------------------------------
Артист Федор Грай
Сельский кузнец Федор Грай играл в драмкружке "простых" людей.
Когда он выходил на клубную сцену, он заметно бледнел и говорил так
тихо, что даже первые ряды плохо слышали. От напряжения у него под рубашкой
вспухали тугие бугры мышц. Прежде чем сказать реплику, он долго смотрел на
партнера, и была в этом взгляде такая неподдельная вера в происходящее, что
зрители смеялись, а иногда даже хлопали ему
Руководитель драмкружка, суетливый малый с конопатым неинтересным
лицом, на репетициях кричал на Федора, произносил всякие ехидные слова --
заставлял говорить громче. Федор тяжело переносил этот крик, много думал над
ролью... А когда выходил на сцену, все повторялось: Федор говорил негромко и
смотрел на партнеров исподлобья. Режиссер за кулисами кусал губы и громко
шептал:
-- Верстак... Наковальня...
Когда Федор, отыграв свое, уходил со сцены, режиссер набрасывался на
него и шипел, как разгневанный гусак:
-- Где у тебя язык? Ну-ка покажи язык!.. Ведь он же у тебя...
Федор слушал и смотрел в сторону. Он не любил этого вьюна, но считал,
что понимает в искусстве меньше его... И терпел. Только один раз он вышел из
себя.
-- Где у тебя язык?.. -- накинулся, по обыкновению, режиссер.
Федор взял его за грудь и так встряхнул, что у того глаза на лоб
полезли.
-- Больше не ори на меня, -- негромко сказал Федор и отпустил
режиссера.
Бледный руководитель не сразу обрел дар речи.
-- Во-первых, я не ору, -- сказал он, заикаясь. -- Во-вторых, если не
нравится здесь, можешь уходить. Тоже мне... герой-любовник.
-- Еще вякни раз. -- Федор смотрел на руководителя, как на партнера по
сцене.
Тот не выдержал этого взгляда, пожал плечами и ушел. Больше он не
кричал на Федора.
-- А погромче, чуть погромче нельзя? -- просил он на репетициях и
смотрел на кузнеца с почтительным удивлением и интересом.
Федор старался говорить громче.
Отец Федора, Емельян Спиридоныч, один раз пришел в клуб посмотреть
сына. Посмотрел и ушел, никому не сказав ни слова. А дома во время ужина
ласково взглянул на сына и сказал:
-- Хорошо играешь.
Федор слегка покраснел.
-- Пьес хороших нету... Можно бы сыграть, -- сказал он негромко.
Тяжело было произносить на сцене слова вроде: "сельхознаука",
"незамедлительно", "в сущности говоря"... и т. п. Но еще труднее, просто
невыносимо трудно и тошно было говорить всякие "чаво", "куды", "евон",
"ейный"... А режиссер требовал, чтобы говорил так, когда речь шла о
"простых" людях.
-- Ты же простой парень! -- взволнованно объяснял он. -- А как говорят
простые люди?
Еще задолго до того, когда нужно было произносить какое-нибудь
"теперича", Федор, на беду свою, чувствовал его впереди, всячески готовился
не промямлить, не "съесть" его, но когда подходило время произносить это
"теперича", он просто шептал его себе под нос и краснел. Было ужасно стыдно.
-- Стоп! -- взвизгивал режиссер. -- Я не слышал, что было сказано.
Нести же надо слово! Еще раз. Активнее!
-- Я не могу, -- говорил Федор.
-- Что не могу?
-- Какое-то дурацкое слово... Кто так говорит?
-- Да во-от же! Боже ты мой!.. -- Режиссер вскакивал и совал ему под
нос пьесу. -- Видишь? Как тут говорят? Наверно, умнее тебя писал человек.
"Так не говорят"... Это же художественный образ! Актер!..
Федор переживал неудачи как личное горе: мрачнел, замыкался, днем с
ожесточением работал в кузнице, а вечером шел в клуб на репетицию.
... Готовились к межрайонному смотру художественной самодеятельности.
Режиссер крутился волчком, метался по сцене, показывал, как надо
играть тот или иной "художественный образ".
-- Да не также!.. Боже ты мой! -- кричал он, подлетая к Федору. -- Не
верю! Вот смотри. -- Он надвигал на глаза кепку, засовывал руки в карманы и
входил развязной походкой в "кабинет председателя колхоза". Лицо у него
делалось на редкость тупое.
-- "Нам, то есть молодежи нашего села, Иван Петрович, необходимо нужен
клуб... Чаво?"
Все вокруг смеялись и смотрели на режиссера с восхищением. Выдает!
А Федора охватывала глухая злоба и отчаяние. То, что делал режиссер,
было, конечно, смешно, но совсем неверно. Федор не умел только этого
сказать.
А режиссер, очень довольный произведенным эффектом, но всячески скрывая
это, говорил деловым тоном:
-- Вот так примерно, старик. Можешь делать по-своему. Копировать меня
не надо. Но мне важен общий рисунок. Понимаешь?
Режиссер хотел на этом смотре широко доказать, на что он способен. В
своем районе его считали очень талантливым.
Федору же за все его режиссерские дешевые выходки хотелось дать ему в
лоб, вообще выкинуть его отсюда. Он играл все равно по-своему. Раза два он
перехватил взгляд режиссера, когда тот смотрел на других участников,
обращая их внимание на игру Федора: он с наигранным страданием закатывал
глаза и разводил руками, как бы желал сказать: "Ну, тут даже я бессилен".
Федор скрипел зубами, и терпел, и говорил "чаво?", но никто не смеялся.
В этой пьесе по ходу действия Федор должен был приходить к
председателю колхоза, махровому бюрократу и волокитчику, и требовать, чтобы
тот начал строительство клуба в деревне. Пьесу написал местный автор и,
используя свое "знание жизни", сверх всякой меры нашпиговал ее "народной
речью": "чаво", "туды", "сюды" так и сыпались из уст действующих лиц. Роль
Федора сводилась, в сущности, к положению жалкого просителя, который
говорил бесцветным, вялым языком и уходил ни с чем. Федор презирал человека,
которого играл.
Наступил страшный день смотра.
В клубе было битком набито. В переднем ряду сидела мандатная комиссия.
Режиссер в репетиционной комнате умолял актеров:
-- Голубчики, только не волнуйтесь! Все будет хорошо... Вот увидите:
все будет отлично.
Федор сидел в сторонке, в углу, курил.
Перед самым началом режиссер подлетел к нему.
-- Забудем все наши споры... Умоляю: погромче. Больше ничего не
требуется...
-- Пошел ты!.. -- холодно вскипел Федор. Он уже не мог больше выносить
этой бессовестной пустоты и фальши в человеке. Она бесила его.
Режиссер испуганно посмотрел на него и отбежал к другим.
-- ... Я уже не могу... -- услышал Федор его слова.
Всякий раз, выходя на сцену, Федор чувствовал себя очень плохо: как
будто проваливался в большую гулкую яму. Он слушал стук собственного сердца.
В груди становилось горячо и больно.
И на этот раз, ожидая за дверью сигнала "пошел", Федор почувствовал,
как в груди начинает горячо подмывать.
В самый последний момент он увидел взволнованное лицо режиссера. Тот
беззвучно показывал губами: "громче". Это решило все. Федор как-то странно
вдруг успокоился, смело и просто ступил на залитую светом сцену.
Перед ним сидел лысый бюрократ-председатель. Первые слова Федора по
пьесе были: "Здравствуйте, Иван Петрович. А я все насчет клуба, ххе...
Поймите, Иван Петрович, молодежь нашего села..." На что Иван Петрович,
бросая телефонную трубку, кричал: "Да не до клуба мне сейчас! Посевная
срывается!"
Федор прошел к столу председателя, сел на стул.
-- Когда клуб будет? -- глухо спросил он.
Суфлер в своей будке громко зашептал:
-- "Здравствуйте, Иван Петрович! Здравствуйте, Иван Петрович! А я все
насчет..."
Федор ухом не повел.
-- Когда клуб будет, я спрашиваю? -- повторил он свой вопрос, прямо
глядя в глаза партнеру; тот растерялся.
-- Когда будет, тогда и будет, -- буркнул он. -- Не до клуба сейчас.
-- Как это не до клуба?
-- Как, как!.. Так. Чего ты?.. Явился тут -- царь Горох! -- Партнера
тоже уже понесло напропалую. -- Невелика птица -- без клуба поживешь.
Федор положил тяжелую руку на председательские бумажки.
-- Будет клуб или нет?!
-- Не ори! Я тоже орать умею.
-- Наше комсомольское собрание постановило... Наше комсомольское
собрание постановило... -- с отчаянием повторял суфлер.
-- Вот что... -- Федор встал. -- Если вы думаете, что мы по старинке
жить будем, то вы сильно ошибаетесь! Не выйдет! -- Голос Федора зазвучал
крепко и чисто. -- Зарубите это себе на носу, председатель. Сами можете
киснуть на печке с бабой, а нам нужен клуб. Мы его заработали. Нам
библиотека тоже нужна! Моду взяли бумажками отбояриваться... Я их видеть не
хочу, эти бумажки! И дураком жить тоже не хочу!
Суфлер молчал и с интересом наблюдал за разворачивающейся сценой.
Режиссер корчился за кулисами.
-- Чего ты кричишь тут? -- пытался остановить председатель Федора, но
остановить его было невозможно; он незаметно для себя перешел на "ты" с
председателем.
-- Сидишь тут, как... ворона, глазами хлопаешь. Давно бы уже все было,
если бы не такие вот... Сундук старорежимный! Пуп земли... Ты ноль без
палочки -- один-то, вот кто. А ломаешься, как дешевый пряник. Душу из тебя
вытрясу, если клуб не построишь! -- Федор ходил по кабинету -- сильный,
собранный, резкий. Глаза его сверкали гневом. Он был прекрасен.
В зале стояла тишина.
-- Запомни мое слово: не начнешь строить клуб, поеду в район, в край...
к черту на рога, но я тебя допеку. Ты у меня худой будешь...
-- Выйди отсюда моментально! -- взорвался председатель.
-- Будет клуб или нет?
Председатель мучительно соображал, как быть. Он понимал, что Федор не
выйдет отсюда, пока не добьется своего.
-- Я подумаю.
-- Завтра подумаешь. Будет клуб?
-- Ладно.
-- Что ладно?
-- Будет вам клуб. Что ты делаешь вообще-то?.. -- Председатель с
тоской огляделся -- искал режиссера, хотел что-нибудь понять во всей этой
тяжелой истории.
В зале засмеялись.
-- Вот это другой разговор. Так всегда и отвечай. -- Федор встал и
пошел со сцены. -- До свиданья. Спасибо за клуб!
В зале дружно захлопали.
Федор, ни на кого не глядя, прошел в актерскую комнату и стал
переодеваться.
-- Что ты натворил? -- печально спросил его режиссер.
-- Что? Не по-твоему? Ничего... Переживешь. Выйди отсюда -- я штаны
переодевать буду. Я стесняюсь тебя.
Федор переоделся и вышел из клуба, крепко хлопнув на прощанье дверью.
Он решил порвать с искусством.
Через три дня сообщили результаты смотра: первое место среди участников
художественной самодеятельности двадцати районов края завоевал кузнец Федор
Грай.
-- Кхм... Может, еще какой Федор Грай есть? -- усомнился отец Федора.
-- Нет. Я один Федор Грай, -- тихо сказал Федор и побагровел. -- А
может, еще есть... Не знаю.
OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского
Беспалый
Все кругом говорили, что у Сереги Безменова злая жена. Злая, капризная
и дура. Все это видели и понимали. Не видел и не понимал этого только
Серега. Он злился на всех и втайне удивлялся: как они не видят и не
понимают, какая она самостоятельная, начитанная, какая она... Черт их
знает, людей: как возьмутся языками чесать, так не остановишь. Они же не
знали, какая она остроумная, озорная. Как она ходит! Это же поступь, черт
возьми, это движение вперед, в ней же тогда каждая жилочка живет и играет,
когда она идет. Серега особенно любил походку жены: смотрел, и у него зубы
немели от любви. Он дома с изумлением оглядывал ее всю, играл желваками и
потел от волнения.
-- Что? -- спрашивала Клара. -- Мм?.. -- и, играя, показывала Сереге
язык. И шла в горницу, будто нарочно, чтоб еще раз показать ему, как она
ходит. Серега устремлялся за ней.
...И они же еще вякали про то, что она... О деревня! Серега молил бога,
чтоб ему как-нибудь не выронить из рук этот драгоценный подарок судьбы.
Порой он даже страшился: по праву ли свалилось на его голову такое счастье,
достоин ли он его, и нет ли тут какого недоразумения -- вдруг что-нибудь
такое выяснится, и ему скажут: "Э-э, друг ситный, да ты что?! Ишь захапал!"
Серега увидел Клару первый раз в больнице (она только что приехала
работать медсестрой), увидел и сразу забеспокоился. Сперва он увидел только
очки и носик-сапожок. И сразу забеспокоился. Это потом уж ему предстояла
радость открывать в ней все новые и новые прелести. Сперва же только
блестели очки и торчал вперед носик, все остальное была -- рыжая прическа.
Белый халатик на ней разлетался в стороны; она стремительно прошла по
коридору, бросив на ходу понурой очереди: "Кто на перевязку -- заходите". И
скрылась в кабинетике. Серега так забеспокоился, что у него заболело сердце.
Потом она касалась его ласковыми теплыми пальцами, спрашивала: "Не больно?"
У Сереги кружилась голова от ее духов, он на вопросы только мотал головой
-- что не больно. И страх сковал его такой, что он боялся пошевелиться.
-- Что вы? -- спросила Клара
Серега от растерянности опять качнул головой -- что не больно. Клара
засмеялась над самым его ухом... У Сереги, где-то внутри, выше пупка,
зажгло... Он сморщился и... заплакал. Натурально заплакал! Он не мог понять
себя и ничего не мог с собой сделать. Он сморщился, склонил голову и
заскрипел зубами. И слезы закапали ему на больную руку и на ее белые
пальчики, Клара испугалась: "Больно?!"
-- Да иди ты!.. -- с трудом выговорил Серега. -- Делай свое дело, -- он
приник бы мокрым лицом к этим милым пальчикам, и никто бы его не смог
оттащить от них. Но страх, страх парализовал его, а теперь еще и стыд -- что
заплакал.
-- Больно вам, что ли? -- опять спросила Клара.
-- Только... это... не надо изображать, что мы все тут -- от фонаря
работаем, -- сказал Серега сердито. -- Все мы, в конце концов, живем в одном
государстве.
-- Что-что?
Ну, и так далее.
Через восемнадцать дней они поженились.
Клара стала называть его -- Серый. Ласково. Она, оказывается, была уже
замужем, но муж попался "вареный какой-то", они скоро разошлись. Серега от
одного того, что первый ее муж был "вареный", ходил, выпятив грудь,
чувствовал в себе силу необыкновенную. Клара хвалила его.
И в это-то время, когда он не знал, что бы такое своротить от счастья,
они говорили, что жена его -- капризная и злая. Серега презирал их всех. Они
же не знали, как она... О люди! Все иззавидовались, черти. Что такое, не
могут люди спокойно выносить, когда кому-нибудь повезет.
-- Вы берите пример с животного мира, -- посоветовал Серега одному
такому умнику. -- Они же спокойно относятся, когда, например, одну
какую-нибудь собачку берут в цирк выступать. Они же не злятся. Чего вы-то
психуете?
-- Да жалко тебя...
-- Жалко у пчелки... знаешь где? Вот так.
Серега злился, понимал, что это ни к чему, глупо, и еще больше злился.
-- Не обращай внимания на пустолаек, -- говорила жена Клара. -- Нам же
хорошо, и все. Я их всех в упор не вижу.
Серега поругался с родней, что они не пришли в восторг от Клары, с
дружками... Бросил совсем выпивать, купил стиральную машину и по субботам
крутил бельишко в предбаннике, чтоб никто из зубоскалов не видел. Мать
Серега не могла понять: хорошо это или плохо. С одной стороны, вроде как-то
не пристало мужику бабскую работу делать, с другой стороны... Шут ее знает!
-- Но он же не пьет! -- сказала Клара свекрови. -- Чего вам еще? Он
занят делом.
-- Дак а ты возьми да пожалей его: возьми да сама постирай, он
неделю-то наломался, ему отдохнуть надо.
-- А я что, не работаю?
-- Да твоя-то работа... твою-то работу рази можно сравнить с мужниной,
матушка! Покрути-ка его день-деньской (Серега работал трактористом) --
руки-то какие надо! Он же не двужильный.
-- Я сама знаю, как мне жить с мужем, -- сказала на это Клара. -- Вам
надо, чтобы он пил?
-- Зачем же?
-- Ну и все. Им же делаешь хорошо, и они же еще недовольны.
-- Да ведь мне жалко его, он же мне сын...
-- Вам не жалко, когда они под заборами пьяные валяются? Жалко? Ну и
все. И не надо больше говорить на эту тему Ясно?
-- Господи, батюшка!.. -- опешила мать. -- И слова не скажи.
Замордовала мужика, а ей и слова не скажи.
-- Хорошо, я скажу, чтобы он пошел в чайную и напился с дружками. Вас
это устраивает?
-- Да чо ты извязалась с пьянкой-то! -- рассердилась мать. -- Он и до
тебя не шибко пил, чо ты с пьянкой-то? Заладила: "пьянка, пьянка".
-- Хорошо, я скажу ему, что вы не велите стирать, -- объявила Клара. И
даже поднялась, и книжку медицинскую отложила в сторону.
Мать испугалась.
-- Ладно! Сразу -- "скажу". Только бы бегать жалиться.
-- Хорошо, что вы предлагаете? -- Клара через сильные очки прямо
смотрела на свекровь. -- Конкретно.
-- Ничего. Только вижу я, милая, не век ты собралась с мужем жить, вот
что. Если б жить думала, ты бы его берегла. А ты, как... не знаю, как
ксплотаторша какая: заездила мужика. Неужели же тебе тяжело хоть воды-то
натаскать! Он и так целый день там руки-то выворачивает, а придет домой --
снова запрягайся. Да когда же ему отдохнуть-то, бедному?
-- Повторяю: я о нем думаю. И когда мне его пожалеть, я сама знаю. Это
вы тут... распустили мужчин, потом не знаете, что с ними делать.
-- Господи, господи, -- только и сказала мать. -- Вот какие нынче
пошли жены-то! Ай-яй!
Знал бы Серега про эти разговоры! У Клары хватало ума не передавать их
мужу.
А Сереге это одно удовольствие -- воды натаскать, бельишко
простирнуть... Забежит в дом, поцелует жену в носик, подивится про себя
мощному и плавному загибу ее бедер. А то попросит ее надеть белый халат.
-- Ну заче-ем? -- мило капризничала Клара. -- Что за странности
какие-то?
-- Я прошу, -- настаивал Серега. -- Я же тогда тебя в халатике увидел,
первый раз-то. Надень, погляжу: у меня вот здесь опять ворохнется, -- он
показывал под сердце. -- Я прошу, Кларнетик, -- он ее называл -- Кларнетик.
Или -- Кларнет, когда надо громко позвать.
Клара надевала халат, и они баловались.
-- Где болит? -- спрашивала Клара.
-- Вот здесь, -- показывал Серега на сердце.
-- Давно?
-- Уже... семьдесят пять дней.
-- Разрешите, -- Клара прижималась ухом к Серегиной груди. Серега
вдыхал запах ее крашеных волос... И снова, и снова у него чуть кружилась
голова от волнения и радости. Он стискивал "врача" в объятиях, искал губами
ее милый носик -- любил почему-то целовать в носик.
-- Ну-у, -- противилась Клара, -- врача-то!.. -- ей, наверно, слегка
уже надоели одинаковые ласки мужа.
"Господи, за что мне такое счастье! -- думал Серега, выходя опять во
двор к стиральному аппарату. -- Я же могу не вынести так. Тронусь, чего
доброго. Или ослабну вовсе".
Он не тронулся. Случилось другое, непредвиденное.
Приехал на каникулы двоюродной брат Серегин, Славка. Славка учился в
большом городе в техническом вузе, родня им хвасталась, и, когда он приезжал
на каникулы, дядя Николай, отец Славкин, собирал вечер. Так было уже два
раза, теперь Славка перешел на третий курс. Ну, собрались опять. Позвали
Серегу с Кларой.
Шло сперва все хорошо. Клара была в сиреневом платье с пышными
рукавами, на груди медальон -- часы на золотой цепочке, волосы отливают
дорогой медью, очки блестят... Как любил се Серега за эти очки! Осмотрится
по народу, глянет на жену, и опять сердце радостью дрогнет: из всех-то она
выделялась за столом, гордая сидела, умная, воспитанная -- очень и очень не
простая. Сереге понравилось, что и Славка тоже выделил ее из всех,
переговаривался с ней через стол. Сперва так -- о чем попало, а тут так
вдруг интересно заговорили, что все за столом смолкли и слушали их.
-- Хорошо, хорошо, -- говорил Славка, улавливая ухом, что все его
слушают, -- мы -- технократия, народ... сухой, как о нас говорят и пишут...
Я бы тут только уточнил: конкретный, а не сухой, ибо все во главе угла для
нас -- господин Факт.
-- Да, но за фактом подчас стоят не менее конкретные живые люди, --
возразила на это Клара, тоже улавливая ухом, что все их слушают.
-- Кто же спорит! -- сдержанно, через улыбочку, пульнул технократ
Славка. -- Но если все время думать о том, что за фактом стоят живые люди и
делать на это бесконечные сноски, то наука и техника будут топтаться на
месте. Мы же не сдвинемся с мертвой точки!
Клара, сверкая стеклом, медью и золотом, сказала на это так:
-- Значит, медицина должна в основном подбирать за вами трупы? -- это
она сильно выразилась; за столом стало совсем тихо.
Славка на какой-то миг растерялся, но взял себя в руки и брякнул:
-- Если хотите -- да! -- сказал он. -- Только такой ценой человечество
овладеет всеми богатствами природы.
-- Но это же шарлатанство, -- при общей тишине негромко, с какой-то
особой значительностью молвила Клара.
Славка было засмеялся, но вышло это фальшиво, он сам почувствовал. Он
занервничал.
-- Почему же шарлатанство? Насколько я понимаю, шарлатанство
свойственно медицине. И только медицине.
-- Вы имеете в виду самовольные аборты?
-- Не только...
-- Знахарство? Так вот, запомните раз и навсегда, -- напористо и
сердито, и назидательно заговорила Клара, -- что всякий, кто берется лечить
даже насморк человека, но не имеет на это соответствующего права, есть
потенциальный преступник, -- особенно четко и страшно выговорилось у нее это
"п р е с т у п н и к". И это -- при бабках, которые вовсю орудовали в
деревне всякими травками, настоями, отварами, это при них она так... Все
смотрели на Клару. И тут понял Серега, что отныне жену его будут уважать и
бояться. Он ликовал. Он молился на свою очкастую богиню, хотелось заорать
всем: "Что, съели?! А вякали!.." Но Серега не заорал, а опять заплакал. Черт
знает, что за нервы у него! То и дело плакал. Он незаметно вытер слезы и
закурил.
Славка что-то такое еще говорил, но уже и за столом заговорили тоже:
Славка проиграл. К Кларе потянулись -- кто с рюмкой, кто с вопросом... Один
очень рослый родственник Серегин, дядя Егор, наклонился к Сереге, к уху,
спросил:
-- Как ее величать?
-- Никаноровна. Клавдия Никаноровна.
-- Клавдия Никаноровна! -- забасил дядя Егор, расталкивая своим
голосом другие голоса. -- А, Клавдия Никаноровна!..
Клара повернулась к этому холму за столом.
-- Да, я вас слушаю, -- четко, точно, воспитанно.
-- А вот вы замужем за нашим... ну, родственником, а свадьбу мы так и
не справили. А почему вообще-то? Не по обычаю...
Клара не задумывалась над ответами. Вообще, казалось, вот это и есть ее
стихия -- когда она в центре внимания и раздает направо и налево слова,
улыбки... Когда все удивляются на нее, любуются ею, кто и завидует
исподтишка, а она все шлет и шлет, и катит от себя волны духов, обаяния и
культуры. На вопрос этого дяди Егора Клара чуть прогнула в улыбке малиновые
губы... Скользнула взглядом по технократу Славке и сказала, не дав даже
договорить дяде Егору:
-- Свадьба -- это еще не знак качества. Это, -- Клара подняла над
столом руку, показала всем золотое кольцо на пальце, -- всего лишь символ,
но не гарантия. Прочность семейной жизни не исчисляется количеством выпитых
бутылок.
Ну, она разворачивалась сегодня! Даже Серега не видел еще такой свою
жену. Нет, она была явно в ударе. На дядю Егора, как на посрамленного
бестактного человека, посыпалось со всех сторон:
-- Получил? Вот так.
-- Что, Егорша: спроть шерсти? Хх-э!..
-- С обычаем полез! Тут без обычая отбреют так, што... На, закуси
лучше.
Серега -- в безудержной радости и гордости за жену -- выпил, наверно,
лишнего. У него выросли плечи так, что он мог касаться ими противоположных
стен дома; радость его была велика, хотелось обнимать всех подряд и
целовать. Он плакал, хотел петь, смеялся... Потом вышел на улицу, подставил
голову под рукомойник, облился и ушел за угол, под навес, -- покурить и
обсохнуть. Темнеть уже стало, ветерок дергал. Серега скоро отошел на воздухе
и сидел, думал. Не думал, а как-то отдыхал весь -- душой и телом.
Редкостный, чудный покой слетел на него: он как будто куда-то плыл,
повинуясь спокойному, мощному току времени. И думалось просто и ясно: "Вот
-- живу. Хорошо".
Вдруг он услышал два торопливых голоса на крыльце дома; у него больно
екнуло сердце: он узнал голос жены. Он замер. Да, это был голос Клары. А
второй -- Славкин. Над навесом была дощатая перегородка, Славка и Клара
подошли к ней и стали. Получилось так: Серега сидел по одну сторону
перегородки, спиной к ней, а они стояли по другую сторону... То есть это
так близко, что можно было услышать стук сердца чужого, не то что голоса,
или шепот, или возню какую. Вот эта-то близость -- точно он под кроватью
лежал -- так поначалу ошарашила, оглушила, что Серега не мог пошевельнуть ни
рукой, ни ногой.
-- Чиженька мой, -- ласково, тихо -- так знакомо! -- говорила Клара,
-- да что же ты торопишься-то? Дай я тебя... -- чмок-чмок. Так знакомо! Так
одинаково! Так близко... -- Славненький мой. Чудненький мой... -- чмок-чмок.
-- Сладенький...
Они там слегка возились и толкали Серегу. Славка что-то торопливо
бормотал, что-то спрашивал -- Серега пропускал его слова, -- Клара тихо
смеялась и говорила:
-- Сладенький мой... Куда, куда? Ах ты, шалунишка! Поцелуй меня в
носик.
"Так вот это как бывает, -- с ужасом, с омерзением, с болью постигал
Серега. -- Вот как!" И все живое, имеющее смысл, имя, -- все ухнуло в
пропасть, и стала одна черная яма. И ни имени нет, ни смысла -- одна черная
яма. "Ну, теперь все равно", -- подумал Серега. И шагнул в эту яму.
-- Кларнети-ик, это я, Серый, -- вдруг пропел Серега, как будто он
рассказывал сказку и подступил к моменту, когда лисичка-сестричка подошла к
домику петушка и так вот пропела: -- Ау-у! -- еще спел Серега. -- А я вас
счас буду убива-ать.
Дальше все пошло мелькать, как во сне: то то видел Серега, то это... То
он куда-то бежал, то кричали люди. Ни тяжести своей, ни плоти Серега не
помнил. И как у него в руке очутился топор, тоже не помнил. Но вот что он
запомнил хорошо: как Клара прыгала через прясло. Прическа у Клары сбилась,
волосы растрепались, когда она махнула через прясло, ее рыжая грива
вздыбилась над головой... Этакий огонь метнулся. И этот-то летящий момент
намертво схватила память. И когда потом Серега вспоминал бывшую свою жену,
то всякий раз в глазах вставала эта картина -- полет, и было смешно и
больно.
В тот вечер все вдруг отшумело, отмелькало... Куда-то все подевались.
Серега остался один с топором... Он стал все сознавать, стало нестерпимо
больно. Было так больно, даже дышать было трудно от боли. "Да что же это
такое-то! Что же делается?" -- подумал Серега... Положил на жердину левую
руку и тяпнул топором по пальцам. Два пальца -- указательный и средний --
отпали. Серега бросил топор и пошел в больницу. Теперь хоть куда-то надо
идти. Руку замотал рубахой, подолом.
С тех пор его и прозвали на селе -- Беспалый.
Клара уехала в ту же ночь; потом ей куда-то высылали документы:
трудовую книжку, паспорт... Славка тоже уехал и больше на каникулы не
приезжал. Серега по-прежнему работает на тракторе, орудует этой своей
культей не хуже прежнего. О Кларе никогда ни с кем не говорит. Только один
раз поругался с мужиками.
-- Говорили тебе, Серьга: злая она...
-- Какая она злая-то?! -- вдруг вскипел Серега. -- При чем тут злая-то?
-- А какая она? Добрая, что ли?
-- Да при чем тут -- добрая, злая? В злости, что ли, дело?
-- А в чем же?
-- Ни в чем! Не знаю, в чем... Но не в злости же дело. Есть же другие
какие-то слова... Нет, заталдычили одно: злая, злая. Может, наоборот,
добрая: брату хотела помочь.
-- Серьга, -- поинтересовались, -- а вот ты же это... любил ее... А
если б счас приехала, простил бы?
Серега промолчал на это. Ничего не сказал.
Тогда мужики сами принялись рассуждать.
-- Что она, дура, что ли, -- приедет.
-- А что? Подумает -- любил...
-- Ну, любил, любил. Он любил, а она не любила Она уже испорченный
человек -- на одном все равно не остановится. Если смолоду человек
испортился, это уже гиблое дело. Хоть мужика возьми, хоть бабу -- все равно.
Она иной раз и сама не хочет, а делает.
-- Да, это уж только с середки загнить, а там любой ветерок пошатнет.
-- Воли им дали много! -- с сердцем сказал Костя Бибиков, невзрачный
мужичок, но очень дерзкий на слово. -- Дед Иван говорит: счас хорошо живется
бабе да корове, а коню и мужику плохо. И верно. Воли много, они и
распустились. У Игнахи вон Журавлева -- тоже: напилась дура, опозорила
мужика -- вел ее через всю деревню. А потом на его же: "А зачем пить много
разрешал!" Вот как!..
-- А молодые-то!.. Юбки эти возьми -- посмотришь, иде-ет...Тьфу!
... ... ...
Продолжение "Сборник рассказов" Вы можете прочитать здесь
Читать целиком |
Сборник рассказов