Пильняк, Борис - Пильняк - Мать сыра-земляПроза и поэзия >> Русская довоенная литература >> Пильняк, Борис Читать целиком Борис Пильняк. Мать сыра-земля
---------------------------------------------------------------
Из библиотеки Олега Колесникова
---------------------------------------------------------------
Посв. А. С. Яковлеву
Крестьянин сельца Кадом Степан Климков пошел в лес у
Йвового Ключа воровать корье, залез на дуб и -- сорвался с
дерева, повис на сучьях, головою вниз, зацепился за сук
оборками от лаптей; у него от прилива крови к голове лопнули
оба глаза. Ночью полесчик Егор доставил лесокрада в
лесничество, доложил Некульеву, что привел "гражданина
самовольного порубщика." Лесничий Некульев приказал отпустить
Степана Климкова. Климков стоял в темноте, руки по швам, босой
(оборки перерезал Егор, когда стаскивал Климкова с дуба, и
лапти свалились по дороге). Климков покойно сказал:
-- Мне бы провожатого, господин товарищ, глаза те вытекли
у меня, без остачи.
Некульев наклонился к мужику, увидал дремучую бороду, --
то место, где были глаза, уже стянулось в две мертвые щелочки,
и из ушей и из носа текла кровь.
Климков, остался ночевать в лесничестве; спать легли в
сторожке у Кузи. Кузя, лесник и сказочник, рассказывал сказку
про трех попов, про обедни, про умного мужика Илью Иваныча: про
его жену Аннушку и пьяницу Ванюшу. Ночь была июньская и лунная.
Волга под горой безмолствовала. Ночью приходил старец Игнат из
пещеры, за которым бегал пастух Минька, -- старец определил,
что глаз Степану Климкову не вернуть -- ни молитвой, ни
заговором, -- но надо прикладывать подорожник, "чтобы не
вытекли мозги." -- --
-- - ...Главный герой этого рассказа о лесе и мужиках
(кроме лесничего Антона Ивановича Некульева, кроме кожевенницы
Арины-Ирины -- Сергеевны Арсеньевой, кроме лета, оврагов,
свистов и посвистов) -- главный герой -- волченок, маленький
волченок Никита, как назвала его Ирина Сергеевна Арсеньева, эта
прекрасная женщина, так нелепо погибшая и мерившая -- этим
волченком -- погибшим за шкуру -- столь многое. Он, этот
волченок, был куплен за несколько копеек в Тетюшах --
подлинных, а не в тетюшиных, с маленькой буквы, на Волге, в
Казанской губернии, весной. На пароходной конторке его продавал
мальчишка, его никто не покупал, он лежал в корзинке. И его
купила Ирина Сергеевна.
Он только-только научился открывать глаза, его шкурка
цветом походила на черный листовой табак, от него разило
псиной, -- она взяла его к себе за пазуху, пригрела у своей
груди. Это ей пришло на мысль сравнить цвет его шерсти с
табаком, -- он маленький, меньше чем котенок, дурманил ее, как
табак, прекрасной таинственностью. Мальчишка, продавший
волченка, рассказал, что его нашли в лесу на поляне, --
мальчишки пошли в лес за птичьими яйцами и набрели на волчий
выводок (волчата были еще слепыми), пять волченковых братишек
умерли от голода, он один остался жив. -- Волченок не мог
лакать. Ирина Сергеевна отстала от парохода, достала в Тетюшах
-- по мандату -- соску, такую, какими кормят грудных детей, --
и кормила волченка из этой соски, -- она шептала волченку,
когда кормила его:
-- Ешь, глупыш мой, -- соси, Никита, -- рости!
Она научилась часами -- матерински -- говорить с
волченком. Волченок был дик, он пугался Ирины Сергеевны, он
залезал в темные углы, поджимал под себя пушистый свой
хвостишко, -- и черные его сторожкие глаза сосредоточенным
блеском всегда стерегли оттуда, из темноты, каждое движение рук
и глаз Ирины Сергеевны, -- и когда глаза их встречались, --
глаза волченка, не мигающие, становились особенно чужими --
смотрели с этой трехугольной головы двумя умными блестящими
пуговицами, -- но весь треугольник головы, состоящий из острой
пасти и черных тоже острых ушей, -- был глуп, никак не
страшный. И от волченка страшно пахло псиной, все прокисало его
духом. -- --
-- - Есть в волжской природе -- Саратовских, Самарских
плесов -- какая то пожухлость. Волга -- древний русский водный
путь -- текла простором, одиночеством, дикостями. Июлем на
горах пожухла трава пахнет полынью, блестит под луной кремень,
пылятся, натруживаются ноги, -- и листья на дубах и на кленах
тверды, как жестяные, сосну не рассадишь силой, спокойствует
лишь татарский неклен, нет цветов, и костры на горах -- не
смешаешь их со сполохами -- видны с Волги на десятки верст,
сквозь пыль Астраханской мги. И тогда известно, что пыль
рождена -- кузнечиками, июньским кузнечиковым стрекотом. Справа
-- горы в лесах, за горами -- степи, слева -- займища, за
займищами степи. Вдали во мге за Волгой видны не русские
колокольни: это немецкие "колонки".
Когда то, кажется император Павел, дал князю Кадомскому
дарственную грамоту, где императорской рукой было написано:
-- ....... "Приедешь, Ваше Сиятельство, на Волгу в гор.
В., там в тридцати верстах есть гора Медынская, взойдешь, Ваше
Сиятельство, на эту гору и все, что глаз Вашего Сиятельства
увидит -- твое -- -" -- - на Волге, в степных уже местах, на
горах и по островам, на семьдесят верст по берегу, возникли
Медынские леса, возрос строевой -- сосновый -- лес, дубы,
клены, вязы, -- заросли, пущи, раменье, саженцы -- двадцать
семь тысяч десятин. У Медынской горы в лощине стал княжий дом,
оторопел девятьсот семнадцатым годом. Ничего, кроме лесных
сторожек, да кордонов, в лесах не было, деревни и села
отодвинулись от лесов, посторонились лесам и князю. -- Лесничий
Некульев так писал друзьям в губком о дороге к нему: -- "...
пароходом надо добраться до села Вязовы; в Вязовах надо найти
-- или полесчика Кузьму Егорова Цыпина, и он протрясет
шестнадцать верст на телеге, по лесам, по горам и буеракам, --
или рыбака Василия Иванова Старкова (надо спрашивать
Васятку-Рыбака), и он отвезет -- на себе -- вверх по Волге
двенадцать верст. Это врут, что только в Китае ездят на людях:
в наших местах это тоже практикуется, -- Старков впряжется в
ляму, сын его сядет к рулю, ты в лодку, -- и бичевой, как
триста лет назад, на себе, по очереди, они дотянут тебя до
лесничества. Он же, Старков, если его спросить: -- "сколько у
вас в Вязовах коммунистов?" -- ответит: -- "коммунистов у нас
мало, у нас все больше народ, коммунистов токмо два двора." --
А если добиваться дальше, кто же собственно этот народ? -- он
скажет: -- "народ -- знамо: народ. -- Народ в роде, как бы,
большевики." -- --
Леса стояли безмолвны, пожухли, в ночи. -- Но если-б было
такое большое ухо, которое слыхало бы на десятки верст, -- в
лесном шорохе и шелесте в ночи, оно услыхало бы многие трески
падающих деревьев, спиленных воровски, дзеньканье пил,
разговоры в лощинах, на горах, в пещерах и шалашах самогонщиков
и дезертиров, шаги и окрики, и пальба в небо полесчиков и
лесников, посвисты и пересвисты, и совиный крик, и людской
крик, и стоны битых, и топоты копыт. Ночами далеко видны лесные
костры, и если эти костры люди зажгли в лощине, -- далеко по
росе стелется дым, -- страшны ночные костры, и страшные были
рассказываются около ночных российских костров. Волки далеко
обходят костры. -- Дни в лесах -- в июле -- всегда просторны, и
пахнут леса татарским некленом. -- Лесные люди -- лесничие,
полесчики, объезчики, лесники -- убежденнейше убеждены, что
весь человеческий мир разделен на них, лесничих, полесчиков и
лесников и на -- "граждан самовольных порубщиков." -- --
-- - Был бодрый солнечный день, когда лесничий Антон
Некульев, бодрый и веселый человек, разыскал в Вязовах
полесчика Кузьму Цыпина, рассказал ему, что он новый лесничий,
что он коммунист, что на пароходе была теснотища чертова, что
ему надо в сельский совет, что ночью ему надо в Медынь, что
Ленин, чорт подери, -- башка! Он не говорил о том, что за ним
едет еще шестнадцатеро мастеровых, чтобы не дать разграбить
леса, ибо эти леса играли решающую роль в пароходном движении
по Волге, -- что дан ему и его шестнадцатерым мандат
расправляться вплоть до расстрелов. -- В сельском совете, в
тишине и покойствии, сидели председатель и секретарь, пили
самогон и закусывали соминой, -- председатель велел секретарю
подать третий стакан Некульеву. -- Цыпин слушал и смотрел все
обстоятельно; утром еще, как только приехал Некульев, по
кордонам послал в Медынь эстафету, чтобы выехал Кузя за новым
лесничим, -- слова "эстафета" и "кордон" застряли в лесном
лексиконе от княжеских времен. Цыпин слушал Некульева
обстоятельно, но, будучи страстным охотником, в ответ
рассказывал о тетеревах, о лисицах, о двустволках, --
рассказал, впрочем, как убили мужики предшественника лесничего:
убили в доме, выпороли ему кишки, кишками связали по рукам и по
ногам, -- все стремились всунуть в рояль, но не всунули, и
вместе с роялем сбросили с обрыва к Волге, -- рояль и до сих
пор висит на обрыве, застрял в тальнике; -- а охота в тех
местах царская, -- ежели, например, покорыститься травить лису
в январе, когда она голодает, можно в зиму набрать шкур штук
сто, -- только, конечно, не дело это для ружейного охотника, --
наоборот, позор. -- Кузя приехал на шарабане, где передние
колеса были заменены тележными, а задние остались на резине.
Кузя выстроился во фрунт, руки по швам, зарапортовал -- честь
имею явиться... -- Некульев подал ему руку, хлопнул по плечу.
Кузя сказал:
-- Честь имею доложить, так что, лучше нам заночевать
здесь, а то -- глянь -- пришибут еще ночью, которые порубщики.
Честь имею, так что народ стал прямо сволочь, одно безобразие.
Цыпин оказался иного мнения о положении вещей. Рассуждал:
-- Это чтобы товарища Антона Ивановича Некульева тронуть?
-- Да он сам коммунист, большевик. Теперь леса наши. Это --
чтобы тронуть? -- Да я вас до Ивова ключа провожу, по степу
поедем, в объезд. У Антона Ивановича -- наган, у тебя --
винтовка, у меня -- винтовка, сыну велю итти вперед,
двухстволку дам. Да мы их всех перестреляем! Это чтобы
большевиков трогать, -- на то он и приехал, что леса наши.
Теперь бери сколько хошь, без воровства, по закону.
Степи в июле удушливы, томит стрекот кузнечиков и пахнет
полынью. Все время мигали зарницы. Спустились с горы, проехали
овраг, проехали мимо ветрянок, и кругом полегла степь,
испоконная как века. Поехали в объезд. Цыпин скоро заснул, Кузя
мурлыкал себе под нос. Было очень темно и тихо, только трещали
кузнечики. Снова спустились в балку и слышно стало, как пищат,
посвистывают неподалеку сурки, -- Кузя слез с шарабана, повел
лошадь под уздцы, сказал, что сурки своими норами всю дорогу
изрыли, чего доброго лошадь ногу сломает. Выехали на гору и
увидали, как далеко в степи, на горах, над Волгой в безмолвии
разорвалось небо молнией, -- грома не докатилось. -- "Гроза
будет," -- сонно сказал Цыпин. -- И опять распахнулось небо,
также безмолвно, только теперь слева, над степями подлинными.
Лошадь побежала рысью, сухой чернозем разносил топот копыт и
тарахтение колес гулко, -- показалось, что кузнечики стихли, --
и огромная половина неба, от востока до запада порвалась
беззвучно, открыла свои бесконечности, рядом с дорогой склонили
подсолнечники тяжелые свои головы, -- и тогда по степи
прокатились далекие огромные дроги грома, стало очень душно.
Молнии вспыхивали уже бессчетно, все небо рвалось молниями в
лоскутья и все небо стало кегельбаном, чтобы веселым стихиям
катать кегли грома. Цыпин проснулся, сказал: "Надо-ть, Кузя, к
пастухам ехать, в землянке дождь пересидим, мокнуть никак не
охота." --
Гроза, просторы, громы, молнии -- показались Некульеву
необычайной радостью, на все дни бытия его в лесах запомнилась
ему эта ночь, -- этак хорошо иной раз в молодости перекричать
грозу, покричать вместе с громами! -- До пастушьей землянки не
успели доехать: заметался по степи ветер во все стороны, молнии
метались и громы гремели со всех сторон, -- дождь окатил шагах
в ста от землянки и вымочил сразу, до нитки. Чернозем на тропке
к землянке расползся в миг, ручей потек в землянку. Крикнул
кто-то испуганно: -- "Какой черт еще тут ходит?" -- Лошадь у
плетня стала покорно. Некульев в ярком молнийном свете
нацелился, как шагнуть к землянке, -- и в кромешном дождевом
мраке покатился в лужу. В громах услыхал рядом разговор: -- "Ты
Потап? Это я, Цыпин." "Спички у нас вымокли. Тебя, что на охоту
понесло, что ли?" "Не, барина везу, коммуниста, нового
лесничего." -- Опять разорвалось молнией небо, мимо пробежал
мальченка в землянку, -- сказал, проваливаясь вместе с
землянкой во мрак: -- "Тятянь, опять волки пришли, стая. Тама
лошадь чужая стоит, чужая, возле ней!" -- Кузя остался сидеть у
лошади под шарабаном, -- Цыпин и Некульев с ружьями, старик
пастух с палкой, пошли к лошади. Лошадь нашли влезшую на
плетень, она храпела, а Кузя стоял стряхивая с себя грязь,
часто-часто и плаксиво подматершинивая. -- "Сел под шарабан,
как светанет молонька, -- каак маханет сивый на плетень, -- как
только затылок цел остался?!" -- "Дурак, это волки!" -- "Нну?"
-- Стащили с плетня лошадь, заменили лопнувшую чересседелку
веревкой. Решили ехать дальше. Поехали. Дорогу сразу развезло,
текли ручьи. Спустились в овражек. Сказал Цыпин: -- "Ты, Кузя,
мостом не ездий, лошадь ногу сломат. Тута у моста, -- пояснил
он Некульеву, -- барина-князя мужики убили." По овражку мчал
ручей, дождь прошел, гроза уходила, молнии и громы стали реже.
Стали подниматься из овражка, ноги у лошади поползли по грязи,
расползлись, -- слезли. Стали подталкивать шарабан, -- влезли
на пол-горы и вновь поползли вниз, все вместе, и лошадь, и
шарабан, и люди; лошадь упала, пришлось выпрягать. Полыхнула
молния и увидели -- наверху на краю овражка, шагах в десяти
рядком, сидела стая волков. Сказал Цыпин: -- "Надо-ть тащить
телегу, ночевать здесь нельзя, волки замают." -- Вывели сначала
наверх лошадь, потом вытащили шарабан. -- Некульеву все время
было очень весело. --
Дождь прошел. Въехали во мрак, и шелесты, и запахи, и в
брызги с ветвей -- в лес. Цыпин слез, отстал, пошел в сторожку
к приятелю. Некульев недоумевал, как это в этом сыром и пахучем
мраке, где ничего не видно, хоть глаз выткни, разбирается Кузя
и не путает дорогу. Кузя был молчалив. --
-- Когда князя-барина мужики порешили убить, -- этот самый
Цыпин пришел ко князю Кадомскому и говорит: -- "Так и так,
уехать вам надо, громить вас будут, порешили мужики убить." --
Князь лакею. -- "Приказать заложить тройку!" -- А Цыпин ему: --
"Лошадей, ваше сиятельство, дать вам нельзя, мы не позволим."
-- Князь заметался, вроде прасола нарядился, сапоги у купца
взял, картуз и на шею красный платок, -- жена шаль надела.
Вышли они ночью, потихоньку, -- а у мосточка им навстречу
Цыпин: -- "Так и так, ваше сиятельство, на чаек с вашей
милости, что упредил." -- Дал ему князь монету, рубль серебром,
-- и кто убил князя -- неизвестно. --
Кузя замолчал. Некульев тоже молчал. Ехали шагом в
кромешном мраке. Изредка горели на земле ивановские червячки.
-- А то вот еще, кстати сказать, жил в одном селе мужик,
очень умный, хозяйственный мужик, звали, скажем, Илья Иванович,
-- начал не спеша и напевно Кузя. -- А у него была жена
красавица, молодуха, и жена мужу верная, звать -- Аннушка. А
село было большое и в ем, заметьте, три церкви разным богам...
И вот пошла Аннушка к обедне, а кстати сказать, в каждой церкви
обедни начинались в разное время. Идет Аннушка, а навстречу ей
поп: -- "Так и так, здравствуй, Аннушка", -- а потом в
сторонку: -- "Так и так, Аннушка, как бы нам встретиться
вечерком, на зорьке?" -- "Чтой-то вы, батюшка?" -- ему Аннушка,
да шасть от него, прямо в другую церкву. А навстречу ей другой
поп: -- "Так и так, здравствуй, Аннушка!" -- и опять в сторону:
-- "Так и так Аннушка, не антиресуешся ли ты со мной
переночевать?"
-- Ты это про что говоришь-то? -- спросил недоуменно
Некульев.
-- А это я сказку рассказываю, -- очень все любят, как я
рассказываю. -- --
-- - И еще был бодрый солнечный день, -- день, который
благостным солнцем вышел из сырого мрака степной грозовой ночи,
когда до одури пахло -- и лесною, и земною, -- благодатью.
Легкие бухнули, как рубка от воды, -- хорошо пахнет, когда
неклены топятся солнцем. Оторопелый белый дом ящерками и
осколками стекол грелся на солнце, и с виноградника на террасе,
едва лишь коснуться его, зрелые падали капли дождя. Волга над
обрывом плавила солнце, нельзя было смотреть. Если вставить
рамы, привинтить дверные ручки, вмазать отдушники и дверцы к
печам, застлать растащенный паркет новым полом, -- дом будет
попрежнему исправен, все пустяки! -- И из дальних комнат, глухо
отчеканивая потолочным эхо шаги, в комнату, где на наружной
двери была вывеска -- "контора", -- вышел бодрый человек в
синей косоворотке, в охотничьих сапогах, -- красавец,
кольцекудрый, молодой. Пенснэ перед глазами сидели как влитые,
-- совсем не так, как непокорствовали волосы. В конторе,
скучной как вся бухгалтерия земного шара, на чертежном столе
лежали планы и карты, и на другом -- зеленое сукно было залито
чернилами и стеарипом многих ночей и писак, -- и солнце в окна
несло бодрость всего земного шара. Навстречу Некульеву шагнул
Кузя. Руки по швам, -- и был Кузя босоног, в синих суконных
жандармских штанах и бесцветной от времени рубахе, не
подпоясанный и с растегнутым воротом, -- и были у Кузи огромные
бурые -- страшные -- усы, делавшие доброе его круглое лицо
никак не страшным, а глуповатым. Кузя сказал:
-- Честь имею доложить, там объездчики пришли, мужики, --
лесокрадов объездчики доставили. А еще спрашивает вас женщина.
-- Допустить? --
-- Пускай всех.
-- Честь имею доложить, старый лесничий со всеми вот в это
окошко говорили, специально на этот случай велено в стене дыру
сделать.
-- Пускай всех.
На несколько минут в конторе был митинг, ввалили мужики;
-- кто из них был пойман на порубке, кто пришел ходоком --
разобрать возможности не было; объездчики выстроились
по-солдатски, в ряд, с винтовками. Загалдели мужики миролюбиво,
но сторожко: -- "Леса теперь наши, сами хозява!" -- "Как ты
товарищ сам коммунист, -- желам пилить в Мокром буераке, как он
Кадомский!" -- "Немцы из-за Волги, -- ежели на нашу сторону в
леса поедут, все ноги переломаем!.." -- "Татары вот тоже либо
мордва." -- "Ты, товарищ-барин, рассуди толком, -- мы пилили и
желаем продать в Саратов по сходной цене!" -- Сказал Некульев
весело: -- "Дурака, товарищи, ломать нечего и нечего дураками
прикидываться. Что я коммунист, -- это верно, а грабить лесов я
не дам. И сами вы знаете, что это не дело, а орать я тоже умею,
глотка здоровая." -- Рядом с Некульевым стал мужик, босиком, в
армяке, в руках держал меховую шапку, -- Некульев сказал: --
"Ну что ты шапку ломаешь, как не стыдно, надень!" -- Мужик
смутился, шмыгнул глазами, поспешил надеть, сдернул, злобно
ответил: -- "Чай здесь изба, образа висят!.." -- Попарно, не
спеша и покойно вошли в комнату шестеро, немцы, все в жилетах,
но оборванцы, как и русские. -- "Konnen Sie deutsch sprechen?"
-- спросил немец. -- Мужики загалдели о немцах, -- вон, наши
леса! -- Некульев сел на стол, вытянул вперед ноги, покачался
на столе, заговорил деловито: -- "Товарищи, вы садитесь на
окнах, что ли, -- давайте говорить толком. Тут вот арестованные
есть, так я их отпущу, и пилы и топоры верну -- не в этом дело.
А лесов без толку пилить нельзя, посудите сами" -- - и
заговорил о вещах, ясных ему, как выеденные яйца. -- Мужики и
немцы ушли молча, многие к концу разговора шапки, все же,
понадевали, -- последним сказал Некульев дружески: -- "Делать
я, товарищи, буду, как необходимо, и сделаю, что надо, -- а вы
как хотите!.." Некульев любил быть "без дураков". -- --
Кузя выстроился во фронт, сказал:
-- Честь имею доложить, -- яишек вы не хотите ли, либо
молока? У самих у нас нету, -- Маряша в колонку к немцам
сплават. -- --
-- Мне вообще надо с твоей женой поговорить, чтобы кормила
меня, -- давайте есть вместе. Яиц купите. -- --
И было солнечное утро, и был бодр и красив молодостью и
бодростью Некульев, и стоял босой, руки по швам глупорожий
Кузя, -- когда вошла в контору прекраснейшая женщина, Арина
Арсеньева, кожевенница. Конторское зеленое сукно было закапано
многими стеаринами и чернилами. --
-- "Мне надо получить у вас ордер на корье. Драть корье мы
будем своими силами. Вот мандат, -- корье мне нужно для
шихановских кожевенных заводов" -- и на мандате вправо вверху
"пролетарии всех стран, соединяйтесь!", -- и на документах, на
членской книжке -- прекрасные обоим слова -- Российская
Коммунистическая Партия. -- "Ваш предшественник убит? -- князь
убит?" -- "Мужики кругом в настоящей в крестьянской войне с
лесами." -- Разговор их был длинен, странен и -- бодр, бодр как
бодрость всего солнца. -- У одного -- там где-то, лесной
институт в Германии, Российские заводы и заводские поселки,
быть революционером -- это профессия, в заводских казармах, в
корридорах тусклые огни, и так сладок сон в тот час, когда
стучит по комарам будило ("вставайте, вставайте, -- на смену,
-- гудок прогудел!") -- а мир прекрасен, мир солнечен, потому
что -- через лесной институт, через окопы на Нароче -- от
детства на Урале, от книг в картонных переплетах (долины под
горою, -- а за горою, в дебрях, где кажется и не был человек,
медведи и монах в землянке) -- твердая воля и твердая вера в
прекрасность мира -- "без дураков": -- это у Некульева, -- и
все шахматно верно и здесь, в Медынах, и там в Москве, и в
Галле, и в Париже, и в Лондоне, и на Уральских заводах. -- И у
нее: -- Волга, Поволжские степи, Заволжье, забор на краю села,
-- по ту сторону забора разбойные степи и путины, по эту --
чаны с дубящейся кожей и трупный запах кож и дубья -- и этот
запах даже в доме, даже от воскресных пирогов, пухлых, как
перина, и от перин, как в праздник пироги, и ладан матери (мать
умерла, когда было тринадцать лет и надо было мать заменить по
хозяйству и научиться кожевенному делу) и, отец, как бычья
дубленая кожа из чана, и часы с кукушкой, и домовой за печкой,
и черти, -- и тринадцати лет в третьем классе гимназии -- уже
оформилась под коричневым платьицем грудь, -- и обильно
возросла к семнадцати заволжская красавица девушка-женщина;
Петербург и курсы встретили туманной прямолинейностью, но
туманы были низки как потолки дома, и на Шестнадцатой Линии в
студенческой комнате надо было изводить клопов, -- но все же
потолки после них -- дома, когда умер отец -- показались еще
ниже, душными, закопченными, домового за печкой уже не было, а
запах кож напомнил таинственное детство; -- она вошла в дом --
как луна в ночь, старший приказчик -- бульдогом -- принес
просаленные бухгалтерские книги, а жандармы прикатили крысами,
шарили, шуршали, -- ни с домом, ни с бухгалтерией, ни с крысами
примириться нельзя, никогда, кричать громко право дала красота,
и тюремные корридоры стали Петербургскою прямолинейностью, где
луну никогда и никак не потушишь: -- это у Арины Арсеньевой, --
и тоже все шахматно верно и кожевенные заводы (ими пахнет
детство) нужны для Красной армии, их необходимо пустить. Годы у
женщин сменяют солнечность лунностью: семнадцати-летняя
обильность к тридцати годам -- тяжелое вино, когда все время
было не до вин. -- "И эти места, и леса, все Поволжье я знаю
доподлинно." -- --
На солнце от зелени виноградников свет зеленоват,
расправляется воздух, -- Некульев заметил: О зеленом свете
такие стали синие венки на белках Арины, а зрачки уходят в
пропасть -- и показалось, что из глаз запахло дубленой кожей.
-- В контору вошли трое: мужик, баба, паренек-подросток. Мужик
неуверенно сказал:
-- Честь имею явиться, второй после Кузи лесничий, с
одиннадцатого кордону. Егор Нефедов. А это моя жена, Катя. А
это сын, Васятка.
Лесника перебила жена, заговорила обиженно: -- "Ты, барин,
Кузе сказал, что с Маряшей исть хочешь. Как хотишь, твоя
барская воля, а то можно и у нас, не хуже чай Маряшки. Мы избу
строим, муж мой маломощный, грызь у него, мы из Кадом. -- Как
хотишь, твоя барская воля. У Маряшки ведь трое малолеток,
мал-мала меньше, а нас всего трое." -- Катя подобрала губы,
руки уперла в боки, воинственно выжидая. -- Некульев молча по
очереди пожал всем руку, сказал: "Ступайте с богом, буду
знать." -- И Арина Арсеньева заметила в солнце: синяя бритая
кожа скул и подбородка Некульева -- тверда, крепка. Арина
сказала тихо, с горечью:
-- Вы знаете, когда "влазины" бывают, -- влазины, это так
называется новоселье, -- ведь до сих пор крестьяне у нас вперед
себя пускают в избу петуха и кошку, а потом уже идут люди и
надо -- по поверью -- входить ночью в полнолуние. Ночью же и
скотину перегоняют. И до рассвета в ту ночь хозяйка-баба голая
дом обегает три раза. Это все для домового делается. -- --
Глава первая -- Ночи, дни.
Спросить о лесе Маряшу, Катяшу, Кузю, Егора -- расскажут.
-- В лесах по суземам и раменьям живет леший -- ляд. Стоят
леса темные от земли до неба, -- и не оберешься всевозможных
Марьяшиных фактов. -- Неоделимой стеной стоят синеющие леса.
Человек по раменьям с трудом пробирается, в чаще все замирает и
глохнет. Здесь, рядом с молодой порослью, стоят засохшие дубы и
ели, чтобы свалиться на землю, приглушить и покрыться гробяною
парчею мхов. И в июльский полдень здесь сумрачно и сыро. Здесь
даже птица редко прокричит, -- если же со степей найдет ветер,
тогда старцы -- дубы трутся друг о друга, скрипят, сыпят
гнилыми ветвями, трухой. -- Кузе, Маряше, Катяше, Егору --
здесь страшно, ничтожно, одиноко, бессильно, мурашки бегут по
спинам. На раменьях издревле поселился тот чорт, который
называется лядом, и Кузя рассказывал даже про видимость черта:
красивый кушак, левая пола кафтана запахнута на правую, а не на
левую; левый лапоть надет на правую ногу, а правый на левую;
глаза горят как угли, а сам весь состоит из мхов и еловых
шишек; видеть же ляда можно, если посмотреть через правое
лошадиное ухо.
Белый дом в лощине у Медынской горы днями стоял тихо, в
зелени, прохладный, как пруд. Ночами дом шалел: напряженным
Некульевским глазам -- на глаза попадалась -- битая мебель,
корки порванных книг, всякая ерунда. На террасе в мусорном
хламе Некульев нашел песочные часы, -- песок из одной
стеклянной колбы перетекал в другую каждые пять минут, лунными
ночами поблескивало зеленовато стекло колб; днями Некульев
забывал об этих песочных часах, но ночами многие пяти-минутки
он тратил на них; Некульев любил быть без дураков, он не
замечал, что у него -- помимо сознанья и воли -- каждый шорох в
доме, каждый глупый мышиный пробег -- покрывает гусиной кожей
спину, и появилась привычка не спать ночами, бодрость никогда
не покидала, но все казался кто-то -- не то третий, не то
седьмой какой-то, и каждая ночь была как все. Была луна и под
горой на воде ломались сотни лун, дом немотствовал, деревья у
дома стояли серебрянными, расположилась тишина, в которой
слышны лишь совы. Лунный свет бороздил паркет в зале. Окна
Некульев тщательно закрыл, но в окнах не было стекол. Три двери
в зале Некульев задвинул мебельной рухлядью и подпер дрекольем.
У одной из дверей стоял диван, и Некульев лежал на нем. На
стуле рядом висел наган в расстегнутой кобуре, к дивану в ногах
была прислонена винтовка. На диване лежало большое здоровое
красивое тело, вот то, что глупо покрывается от каждого шороха
гусиной кожей. Некульев покойно знал, что у Ивового ключа
стерегут лес Кандин и Коньков, двое мастеровых, и они твердые
ребята, мазу не дадут. А горами пешком не пройдешь, не то чтобы
приехать на телеге, если же проберутся сюда, то секретной
дверью, оставшейся от помещика-князя и случайно найденной, он
пройдет в подвал, а оттуда под землей в овраг, а там -- ищи,
свищи!.. -- Лампенка горела, чтобы отвести глаза, в правом
крыле дома, где окна были тщательно завешаны. -- Луна
заглядывала в окна, в дом, где все было разбито. Некульев
поднялся с дивана, взял револьвер, отодвинул кол от двери и
пошел темными комнатами, еще неуверенно, ибо плохо привык к
дому, -- на кухне он попил у ведра воды и вернулся обратно; в
дверях прислушался к дому, не заметив, что тело покрылось
гусиной кожей, -- подпер дверь колом; -- и опять отпер
поспешно: когда брал ведро, положил на подоконник револьвер,
забыл его, поспешно пошел назад. На окне в зале в пыльном
лунном свете лежали песочные часы, -- Некульев стал пересыпать
песок, -- склонил кудрявую голову к мутно стеклянным колбам.
И тогда -- нежданно застучали в окно там, где была лампа,
-- неуверенный голос окликнул: -- "Эй, кто тама, выходите.
Милиционер требует!" -- Некульев ловкой кошкой взял винтовку,
бесшумно выглянул в разбитое окно: стоял на луне у дома с
багром в руках паренек, осматривался кругом, в тишину. Некульев
покойно сказал: -- "Ты кто такой?" -- Паренек обрадованно
заговорил: -- "Иди, тебя требует милиционер!" -- "Ты почему с
багром?" -- "А это я от собак. Собак-от нетути? -- Милиционер
на берегу, в лодке!"
... ... ... Продолжение "Мать сыра-земля" Вы можете прочитать здесь Читать целиком |