Вход    
Логин 
Пароль 
Регистрация  
 
Блоги   
Демотиваторы 
Картинки, приколы 
Книги   
Проза и поэзия 
Старинные 
Приключения 
Фантастика 
История 
Детективы 
Культура 
Научные 
Анекдоты   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Персонажи
Новые русские
Студенты
Компьютерные
Вовочка, про школу
Семейные
Армия, милиция, ГАИ
Остальные
Истории   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Авто
Армия
Врачи и больные
Дети
Женщины
Животные
Национальности
Отношения
Притчи
Работа
Разное
Семья
Студенты
Стихи   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Иронические
Непристойные
Афоризмы   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рефераты   
Безопасность жизнедеятельности 
Биографии 
Биология и химия 
География 
Иностранный язык 
Информатика и программирование 
История 
История техники 
Краткое содержание произведений 
Культура и искусство 
Литература  
Математика 
Медицина и здоровье 
Менеджмент и маркетинг 
Москвоведение 
Музыка 
Наука и техника 
Новейшая история 
Промышленность 
Психология и педагогика 
Реклама 
Религия и мифология 
Сексология 
СМИ 
Физкультура и спорт 
Философия 
Экология 
Экономика 
Юриспруденция 
Языкознание 
Другое 
Новости   
Новости культуры 
 
Рассылка   
e-mail 
Рассылка 'Лучшие анекдоты и афоризмы от IPages'
Главная Поиск Форум

Письменный, Борис - Письменный - Вылет из Квинска

Проза и поэзия >> Проза 90-х годов >> Письменный, Борис
Хороший Средний Плохой    Скачать в архиве Скачать 
Читать целиком
Борис Письменный. Вылет из Квинска



     © Copyright Boris Pismenny

     Email: Bobap21@hotmail.com


     (СМЕРТЬ ДАРИЯ ИЛЬИЧА)


     К двум начинало сосать под ложечкой. К двум часам приходила почта. Являлся седой представительный негр в голубой фланелевой униформе, похожей на мундиры, введенные на закате сталинского правления для учащихся общеобразовательных школ.Если стояла хорошая погода, Дарий Ильич Корш, как бы между прочим, оказывался внизу, у подъезда своего краснокирпичного апартмент-хауза. Постройки казарменного типа, из тех, где дозволено субсидированное жилье по 8-ой государственной программе для пенсионеров и неимущих. Всякий раз, неизвестно зачем, Дарий принимался исполнять пьесу неожиданной встречи почтальона: он панибратски бросал ему 'Хай!'; чаще, забываясь, приветствовал прямо по-русски, что было не суть важно, так как только интонация имела значение. Дарию было приятно, что почтальон седой и солидный, на седьмом, видимо, десятке, его ровесник; он чувствовал его сотоварищем - вот они оба, немолодые, в сущности, люди, из разных миров, сошлись и занимаются делом на перекрестке нью-йоркского Квинса; почтальон - доставляет, а он, Дарий, - получает, тоже ведь, как не гляди, а некое звено в соединении человечества.


     Пока почтальон Льюис, очки на носу, размещал по ячейкам квартирантов корреспонденцию из туго набитой парусиновой сумки. Дарий фланировал взад-вперед за его спиной, наблюдая в большом овальном зеркале вестибюля отчетливое изображение согнувшегося над серебристьми ящичками Льюиса и сзади за ним - свой, смешно вытягивающийся при движении образ, смазанный, расплывающийся по граненым радужным краям зеркала. Если Дарию причитались письмо или открытка, почтальон персонально вручал ему и произносил при этом что-то приятельское, кончающееся понятным Дарию 'Миста-Кош'. Потом они горячо прощались - 'си-ю-ту-морра'; и, в заключение, Льюис бросал на мраморный, в шашечку, пол вестибюля кипу безадресных печатных изданий и удалялся, загребая правой ногой.

     Чаще всего, да что и скрывать, почти всегда, за полным отсутствием личной почты, Дарий сам формировал себе приличную пачку, со вздохом выбирая из кипы бумаг с пола рекламную брошюрку или проспект, случающееся извещение жильцам от лендлорда или другую бесхозную корреспонденцию. Только почему эти вздохи? Что за послание, которое Дарий так настойчиво ожидал получить? Какую решительную весть или знак? Он сам не ведал, не гадал, да и не собирался выяснять. Послушно следовал силе новообретенной привычки, скрашивающей его новое, американское пребывание, по меньшей мере вносящей известный распорядок в его аморфные, необязательные дни.

     В свои активные годы Дарий научился планировать время, не паниковать от неожиданно сваливающихся забот, когда, казалось, он должен был всем и каждому; в скоротечении дня, надо было успеть, не забыть; и все равно что-нибудь забывалось; и ночью его преследовало чувство вины и массы обязательных поручений на завтра. Теперь же, на шестом году нью-йоркской жизни никто не нуждался в Дарии; никому не было до него дела. За исключением редких казенных извещений даже собственное свое имя он почти не встречал; на письмах стояла оскорбительная пометка - 'для настоящего резидента', т.е. безразлично - кто проживает по данному адресу; в пустую квартиру принесут то же самое. Будто из чувства противоречия, чем безнадежнее, тем настойчивей, Дарий ожидал почтальона, почему-то отчаянно веря, что придет послание лично ему, Дарию Коршу, и сдвинет с места его буксующую жизнь. Это не будет филькина грамота о грядущем выигрыше миллиона, которая производится компьютером, безразлично пожирающим адреса из телефонной книги; не будет предложение 'почти даром' купить загородное поместье или за пустяковый начальный взнос включиться в идиотскую лотерею - свипстейк. Это будет аккуратный плотный конверт с именем Дария, написанньм от руки, с личным к нему обращением. Нужно только дождаться.


     В промозглую погоду Дарий был вынужден маневриривать на лестничной клетке вокруг окна, единственного, из которого наискосок просматривались доступы к подъезду. Этот вариант был обременителен: мало того, что на дворе холод, дождь или снег, в придачу нужно было придумывать достойную мотивировку для стояния на лестнице. Мимо ходили многодетные пуэрториканцы, игнорирующие лифт; гонялись за кошкой две придурковатые сестрички из Мелитополя; проползала по стене, ломаясь на углах, тень согбенного румына, всегда в одном и том же поблекшем плаще.


     Дарий брал специально на такой случай заготовленную сигарету или неправдоподобно тщательно гуталинил башмак или просто медлил, стоял, как бы машинально задумчивый. В воздухе витали густонаперченные запахи латино-американского чили; приторным несло из негритянской квартиры, откуда утробно бухал транзистор и догоняла самое себя бесконечная сиплая скороговорка рэп-данса. Часто, войдя в роль, Дарий в самом деле впадал в ступор и очухивался только тогда, когда за окном было черно. В чайном ореоле парадного освещения отражался в стеклах его неясный силуэт. Искрила реклама. Дарий тут же сбегал вниз, к ящикам, и, если опять не оказывалось для него личной почты, хуже обыкновенного скребло на душе, как от злостного невезения. То ли от возраста и неприкаянности, то ли от неопределенности существования в немоте иноязычного мира, только теперь обычно невозмутимый, рассудительный Дарий все воспринимал исключительно болезненно, будто уколы для его личного самолюбия, - вот и почтальона проглядел и даже проспекты растащили или, что тоже не слава Богу, вместо негра прибегала мелкая девчонка с металлической скобой на хомячих зубах. Ее Дарий отказывался считать настоящим почтальоном. Будь его воля, он никогда не позволил бы такой пигалице подменять солидного служащего. Вдобавок ко всему, Дария не могло не раздражать, что девчонка, не говоря ни слова, таращилась куда-то совсем мимо него с испугом или с чем-то таким, что Дарий чувствовал себя привидением, неприлично старым или, черт еще знает кем, способным напугать человека.


     Собрав улов, Дарий спешил в апартамент 4С, во вторую, меньшую спальню нанимаемой квартиры, именуемой русскими 'двухбедренной'. Он падал в бурое плюшевое кресло - часть разрозненного гарнитура, несколько дикого стиля, любезно подаренного Коршам местной еврейской общиной. Жена, Анна Исааковна, непременно интересовалась из кухни - Нет ли чего от Сенечки? - от ее старшего брата, пенсионера республиканского или даже союзного значения, оборвавшего с Коршами всяческие отношения после их подачи на выезд. Сама Анна изредка еще бросала брату письма, всегда безответно, как в бездонный колодец. Неизвестно было, жив ли еще на свете ее далекий брат Сенечка.

     - Муся, ко мне никаких звонков! - как дежурную шутку бросал Дарий, погружаясь в бумаги. Впрочем, никто и не мог звонить ему в эти часы, разве что Соломон Балкопа - старинный знакомый, проиживающий в соседнем подъезде и занятый приблизительно тем же самым. За отсутствием писем, Дарий довольствовался рекламками, оценивал качество офсетной печати, красочность и размещение изобразительного материала. Понаторев за годы американской жизни, он знал очередность представления товаров - от ожерелий до игрушек, знал, где смотреть цену, где соблазнительную скидку (странным образом оставляющую цену товара на том же уровне год за годом). Главный юмор состоял в том, что ничего Дарий Ильич покупать не собирался - какого черта перетаскивать вещи из магазинов в чужую малогабаритнтю квартиру. Однако, почему бы не пофантазировать, если для этого не надо болтаться по торговьм рядам; вот тебе в глянце прекрасные иллюстрации - от алмазных запонок до гоночных автомобилей - миллионы немыслимых товаров для

     пробуждения ленивого воображения, листай - не тяни, соблазняйся...

     - Не вышло жить в мире идей, - бубнил Дарий себе под нос, - будем жить в мире вещей.

     Не покидая удобно продавленного кресла, он мог на сегодня отдать предпочтение американскому, как яблочный пирог, Олдсмобилю перед Акурой; сказать себе с патриотическим апломбом: - Хватит кормить Фудзияму! Перелистав вкусно пахнущие типографской краской страницы, вообразить, что взял бы фунта три плодов авокадо - помогает от рака, и свежую спаржу, чтобы приготовить по-провански, на пару, - хорошо пойдет под молодое Божоле.

     Особенно его занимали товары-кунстштюки, предлагаемые как подарки для людей, 'у которых все есть' - какой-нибудь настольный вертолетик - для снятия стресса у начальства, озвученная корзина в виде баскетбольной - для конторского мусора или головка душа, способная мигать всеми цветами радуги. Разглядывая все это, Дарий словно беседовал с кем-то оставшимся в России, показывая ему эти бесконечные изделия и плоды - все самое наилучшее, яркое, - до чего же капризно можно жить в обществе потребления! В собеседники себе он воображал безымянного сверстника с судьбой, похожей на его собственную. С таким собеседником, а, скорее, - слушателем, он мог говорить без конца, и только такому фантому-человеку, которым по разным причинам не могла быть ни жена, ни даже его друг-Балкопа, никто из имеющихся в наличии, был Дарий способен сообщать возникающие мысли и наблюдения. Из-за их патетичности он никогда бы не высказал их вслух, а, услышав, сам первый записал бы в разряд мелихлюндий.


     В молодые годы жизнь, как в перевернутый бинокль - бесконечный цветной и манящий калейдоскоп, в старости, наоборот - далекое перед носом. Дарий хорошо помнил картонный рупор, поскрипывающий кремлевские указы вперемешку с песнями Лебедева-Кумача, и свой ХВЗ - харьковский драндулет и все наши допотопные кособокие товары, за которьми нужно было непременно драться в очередях, записываться чернильным карандашом на руке и потом, по этому накожному номеру узника страны победившего социализма ходить отмечаться, всегда почему-то в ночи или в страшное предрассветное стылое утро, когда оказывалось, что списки украли или подменили; какая-то сволота из враждебной группировки подкупила старосту и поэтому честньм членам очереди не достанется детское пальтишко, холодильник или там - несчастный набор простыней.


     Попадись такой глянцевый рекламный каталог Дарию в ИТеЭровском бараке в Кемерово, во время его довоенной сибирской командировки, он смотрел бы на него, как на послание с Марса; он сдвинул бы с этажерки прочь Аэлиту и Жюля Верна и материалы извечной политучебы; он обвернул бы каталог лучшей чертежной калькой, укрепив обложку картоном; он разглядывал бы его под барачным ночником, как зримое обещание светлого завтра. Даже сейчас, на шестой год своей американской жизни, семидесятидвухлетний Дарий еще смотрел временами на мир глазами восторженного юнца из кемеровского барака.

     Когда из-под двери квартирного коридорчика тянуло гороховьм супом и громче шаркали шлепанцы жены, Дарий, тяжело вздохнув, сгребал в кучу проспекты - новые, старые, и отправлялся выбрасывать их в мусор. - Пардон, господа, надоели картинки. С таким непокупателем как я вам капитализм не построить. После супа жена подавала котлеты с картошкой и кислой капустой, завершая обед чаем с печеньями типа пряников. Анне нравилось называть пищу по-американски: котлеты - гамбургеры, печенье - куки, пили - коку, так что хотя бы на слух получалось вполне американское меню. Артишоки и спаржу, конечно, можно было бы присовокупить, однако ели свое - всегдашнее.


     В первую ночь Ханики случился тот самый день невезения, когда Дарий, встав с неверной ноги, проворонил почтальона и почту; даже реклам не оказалось; не сложился день. Еще засветло спустившийся вниз Дарий Ильич вернулся в квартиру в полной ночной темноте. С горя по-настоящему выкурил, причем безо всякого удовольствия, свою дежурную сигарету с обкусанньм мунштуком. После еды никуда не пошел; немедленно забылся и задремал. Проснулся в два часа ночи; машинально нашарил в темноте брикет ТВ управления и включил. Убрал звук, чтобы не будить Анну. Мелькали немые кадры: опять и опять, накреняясь, падал с постамента Железный Феликс; литые чугунные Сталины, один большой в шинели до пят и два маленысих, уткнулись носами в глину на свалке металлолома. Потом эти же - Дзержинский и Сталин стояли на Тишинском рынке новой свободной России в ушанках с висящими тесемками, в дворницких фартуках поверх пальто, продавали огурцы по сто рублей. Люди в тяжелых, зимних одеяниях хмуро продвигались по пустым рыночным рядам, стекались на Манежную площадь, где (после смены сюжета хроники) оказывались вдруг в легких импортных курточках. Танки волнорезами торчали из человеческой массы. На одном из них стоял Ельцин, воздев к небесам руки наподобие римского папы.

     По стенам комнаты Дария прыгали цветные блики от телеэкрана и еще от красных крутящихся фонарей. Машины Скорой Помощи и полиции за окном забирали очередного доходягу из дома престарелых напротив. После телевизионных реклам, в которых довольно противные девицы просили звонить им по коммерческим номерам '900' для бесстыдных откровений, опять появились российские сюжеты, в красивом обрамлении автоматчиков представляющие народных героев, одного за другим, включая музыканта Ростроповича. - Жалко, - подумал Дарий, - что я убрал звук.

     Было тихо. Ходики тикали в спальне жены, подчеркивая тишину. Дарий цепенел и забывался. Когда он выключал телевизор, по экранному полю медленно, ногами вперед, покачиваясь, плыл на спине Феликс Эдмундович, подвешенный на тросах.

     Остаток ночи Дарий провел беспокойно; так и не удалось заснуть по-хорошему. Мучили видения; казалось, он все еще продолжает смотреть хронику, понимал, что надо бы выключить, но не мог сдвинуться с места. Бабы в толстых платках и телогрейках брели по черным, в пашню распаханным площадям Москвы, крестились и ковыряли палками - чего бы найти. Но ничего не было - ни огурцов, ни картофеля; одни черные вороны скакали следом. На фоне низкого белого неба шли отряды юных пионеров с черньми галстуками и бескровными лицами. Шли со свечами в руках, крестами и хоругвиями... Бил барабан.


     Процессия эта продолжалась в Дариевой памяти, и стучало в ушах, когда утром, или уже днем, он спустил ноги с дивана и поплелся в ванную. Еще оцепеневший, он взял безопасную бритву и взглянул в зеркало над раковиной. В зеркале отражался длинный махровый халат, висевший на дверной вешалке позади Дария, вывешенные на просушку нательные мелочи, щетка для растирания спины и кусок кафелем покрытой противоположной стены. Дария в зеркале не было.


     Холодными, непослушньми руками он сначала ощупал зеркало впереди и затем свою небритую щетину на подбородке - все было на месте. Он ясно видел отражение ванной, значит было зеркало и был он - наблюдатель. Не видел он только себя самого, своего лица будто он смотрел на ванную снаружи, через окно. Никакого окна, однако, в их ванном закутке окна не было. Дарий не успел испугаться до того нелепой показалась ему чертовщина; то есть он подумал на миг, что можно было бы струсить, если бы, скажем... Быстро он открыл кран и пригоршнями наплескал на себя холодную воду - нет, он не бредил. Он стал соображать - крикнуть ли, позвать Анну? Но тут же устыдился и заметил не без удовлетворения, что, вот, он нормально мыслит и может стыдиться, - чем не свидетельство того, что с ним все в порядке?

     Однако мысль его ускорялась невольно в поисках объяснений; от давления звенело в ушах, Что все-таки происходит? Плохо видит? Что-то с глазами? Нет, он отчетливо видит свои руки и ноги в щлепанцах и, наискосок, розоватость своего носа.

     - Все хорошо, только страха надо страшиться, - повторял себе Дарий американскую формулу. Выбегая назад в комнату, на ходу изобретая (верные на этот раз) шаги для распутывания происходящей с ним элементарной глупости; надеясь по ходу дела неожиданно зыркнуть, поймать свое лицо в стеклах двери, в окантованных эстампах, в зеркальной горке столовой. Так он дошел до дальней спальни и убедился, что жены нет дома. -Bерно, поздно уже...в классах английского языка Аня... Давно уже... Бормоча так , машинально схватил зеркальце с туалетного столика, поднес к глазам - в оправе зияла чернота. Ни проблеска. Тьма тьмущая.

     - Вот оно! - кольнуло в мозгу. - То самое, во что никогда не веришь. Вот, оказывается, как бывает. Где он теперь, здравый смысл ваш хваленый!

     Тут же понял, что смотрит на черненый задник. Повернул рукоятку - в вогнутом зеркале сверкнул свет. Зеркало дрожало в руках; в нем дрожал кусок карниза и портьера. Сверкая, дрожало окно и расползались муары зеркального увеличения. Угол комнаты. Пустота. Ничего больше.


     Наспех одевшись, только минимум для приличия, Дарий выбежал из квартиры, еще не зная, куда именно. Ему хотелось одного - бежать, обгоняя свой пульс. У почтовых ящиков, внизу, мелкая девчонка-подменщица как раз сортировала письма, не обращая, как водится, на него никакого внимания. Тут же находились жильцы, брали почту, шли мимо него к лифту. Их Дарий никогда особенно не привлекал - это было в порядке вещей. Вполне возможно, они спокойны и безразличны, потому что с Дарием все в порядке? Или, все же, - его просто не видят? Могло быть и так и эдак.

     Выскочив из подъезда, Дарий достиг чахлого садика за углом их жилого комплекса, откуда слышался жестяной грохот и крики. Дети облепили сварную желтую эстакаду, карабкались по ее сплетениям, с визгом скользили по желобу. - Гуд-монин-чилдрен! - от волнения срываясь на фальцет, крикнул им Дарий. Два мальчика, что находились непосредственно перед ним, легко обежали его и, подпрыгнув, повисли на перекладинах.


     В углу садика, где стояли пустые качели, спиной к Дарию медленно пятился Сеймур, местный бездомный. Он был закутан в стеганое женское пальто с красным капюшоном и красным поясом. Седые патлы выбивались из-под разноцветных лыжных шапочек, одетых одна на другую. В руках, наперевес, Сеймур держал нечто похожее на миноискатель с проводом, тянувшимся вверх, под шапочки. Дарий бросился к нему и, крепко схватив за плечи, обернул лицом на себя - будь что будет! Ничего особенного не было: Сеймур посмотрел на Дария, хмыкнул и протянул руку в дырявой перчатке с гольми, сизыми от мороза пальцами; медленно разжал - на ладони лежали три почерневших монетки, женская сережка и крышка от пивной бутылки. - Не надо меня бить. Берите!

     Дарий оттянул для верности края шапочек над ухом Сеймура и спросил умоляющим голосом - узнает ли он, кто перед ним?

     - О, я вас хорошо помню, вы есть русский из длинного дома.

     За такие слова Дарий готов был обнять человека; он порылся в карманах наспех накинутой куртки, нашел только сигареты и предложил. - Вообще я не курю, - сказал Сеймур, - и у меня нет сигарет. Но, если есть сигареты, Окей - я курю.


     Они присели на скамейку и закурили. Дарий напролом, по-английски, не выбирая слов, бросился рассказывать свои злоключения. Как он собирался бриться, про пустое зеркало, свои догадки по тому, что случилось, каждый раз переспрашивая, понимает ли его Сеймур.

     - Но-кидн! - смеялся Сеймур, обнажая желтые зубы, - я бродяга, но не дурак. И похвалил: - У вас замечательный английский, сэр. Прекрасно понимаю, что вы не смогли побриться, потому что ничего не видели. Это, я вам скажу, пустяк, 'пис-оф-кейк'.

     От сигареты голова делалась легкой, плыла. Дарий упокаивался; ему было уже неловко, что своим неврозом он беспокоит постороннего человека, но, в то же самое время, ему было любопытно - легко, как никогда прежде в Америке, разговаривать, хотя бы и с нищим, забывая инородность и языковый барьер. Он уговорил Сеймура пойти выпить с ним кофе или чего покрепче; и они перешли в кафетерий на углу Северного бульвара. - Окей, уйдем от этих оборотней, - шепнул Сеймур, указывая на детей, - они меня облучают и портят мой прибор.


     Окопавшись в углу кафетерия, Сеймур долго и основательно разматывал свой красный кушак, оказавшийся скрученным в жгут платком, стаскивал с себя кофту за кофтой, по-домашнему отправился в туалет и вернулся пить кофе свежим и умьггым джентельменом с гладко зачесанными влажными волосами. Он принялся макать булочку в кофе на французский манер и смачно, одними губами, оттягивать разваливающуюся хлебную мякоть. - Какая еще есть проблема у русского Ивана? Будете сейчас пить свою водку?

     - Ошибаетесь, я не пью, - сказал Дарий. - И я не, как вы меня назвали, не Иван. В том, видите ли, смысле, что я не русский. Собственно - 'ай-эм-джу'.

     - Джи-джи-джу, - пропел Сеймур. - Еще один нашелся. Окей - я сам про себя раньше так думал.

     Он рассказал, что евреями были его покойные родители. Родом из Италии и Польши. Что после того, как сами они устали быть евреями, его, Сеймура, задумали сделать дантистом.

     - Казалось бы, что тут особенного быть еврею дантистом? Джи-джи-джу, дантисты - богатые. Только старики мои сплоховали. Всем назло решили сделать меня профессором по Данте, если про такого слыхали. Потому что, они думали, лучше сидеть на Олимпе с лаврами на голове, чем копошиться в чужих ртах. Может это так, но не здесь. Если бы я лечил зубы, я был бы хорошим евреем в Америке. С флорентийскими ямбами - я 'бам'. Как вам моя аллегория а-ля Алигьери! Стопроцентный лузер и бам. С головой, полной латинского джанка. ...Бам не всегда, впрочем. Этим летом... - Сеймур погладил рукоятку своего металлоискателя, - летом я ходил по пляжам, хорошо загорел и жил, как ваш русский царь. Мог позволить себе женщину. Только летом. Потому что осенью мою Беатриче зарезали. 'Сорри', я вам столько рассказываю...

     - Нет, нет, говорите, - поддержал Дарий, больше всего довольный тем, что приходит в себя и слушает, и понимает такую длинную для него английскую речь. - Так, значит, и вы - еврей?

     - Уже не уверен, - сказал Сеймур. - Когда я подустал быть дантистом-словистом, я смылся из дома и поехал в Израиль. Там , того хуже, я убедился, что я не совсем еврей - не то, что об этом воображают у нас, в Штатах.. Он спросил еще сигарету. - Вы можете считать, что вы пуп земли, кто угодно, если вам так сказала ваша мама. Еврей вы или нет, решают другие. Гитлер решает. Сталин... Даже вот эта буфетчица... Хей! Мотаем отсюда - она начинает меня облучать. Сеймур пересел на стул за колонной. - Вы, сэр, может быть, и вправду еврей, если во всем сомневаетесь; лучше, скажу вам, займемся делом - сначала я научу вас вслепую подстригать ногти. 'Пис-оф-кейк'.


     Вечером, во время телепрограмм с русским переводом, Дарий не мог решиться рассказать жене про свой толстовский 'арзамасский' ужас. Не хотелось позориться. Однако, когда передача заканчивалась, и Анна присела рядом, у телефона, Дарий заметил вскольз, что, вот-мол - смех и грех, не понимает, что с ним происходит - не видит собственного лица, одно лишь пустое место...

     - Дашенька, - наклонилась к нему жена, - я тоже собиралась тебе сказать. Признаться, уже шесть лет, как себя не чувствую,не вижу. Детям мы не нужны - и хорошо. Но именно пусто все как-то; никого уже видеть не хочется; ни с кем не хочется разговаривать, да и о чем? Нет интереса. 'Пустое место' - ты прав.

     - Я прав и ты права, - Дарий поднялся, чтобы отправиться в спальню. - Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст, и все равно и все едино...

     - Надо отдать справедливость, продолжала Анна, - жаловаться все-таки грех, - снабжение здесь, в Америке, исключительное. До чего замечательное снабжение!


     Дарий взял снотворное и лег, лицом уткнувшись в подушку. Оставшись в столовой, жена, как всегда в поздние часы удешевленного тарифа, усаживалась за телефон.

     - Ну вот, - думал Дарий, - ни с кем не хочет говорить... Где-то он слышал расхожее мнение, что женщины легко выговариваются, тем и спасаются. Мужское же тугодумие оборачивается глупостью, только усиливая стресс. - Не так ли и я, старый паникер...

     Еще в Москве Анна могла часами висеть на телефоне с подругой, мыча и ойкая, повторая, казалось бы, одно и то же: - Аид? Агой! - И, после пауз и смешков, опять: - Аид!?

     Вопросы хотя и повторялись, но междометия и нечленораздельные звуки делали

     нехитрый обмен словами полным смысла и разнообразия. Так и сейчас, мерно тикали за стеной в столовой ходики, и Анин голос аккомпанировал:

     - Американец? Ру-у-усский! Тик-так-тик-так...


     Одно время в Москве они жили с Балкопой на соседних Тверских-Ямских улицах: Дарий - на 2-ой, Соломон - на 3-ей. В коммунальной квартире Коршей окно их соседей Миуссовых выходило непосредственно на улицу Горького; так что Дарий, для простоты, считал эту магистраль своим адресом. Он говорил Соломону: - Заходи к нам, на Горького, чего-нибудь сообразим.

     В хрущевские времена Балкопу отселили совсем далеко - в Новогиреево; тогда Дарий стал добавлять: - Заглядывай к нам в столицу, не пропадай, Соля.-


     Получилось, что сначала на Запад уехал Соломон, несмотря на то, что борьбу за выезд первьм затеял зять Дария - Додик. Вольнодумство Додика было замечено еще, когда он ухаживал за дочерью Дария, Ириной. Дарий дразнил его космополитом и стилягой, не только, впрочем, не осуждая, но даже с любопытством выслушивая от него - какой кошмар передавала вчера Немецкая Волна из Кельна.

     Додик отпустил бороду до самых глаз и расхаживал по квартире в одних трусах вокруг своего божества - магнитофона Днепр, на котором шипели и яростно рвались пленки с уроками языка иврит: - 'Шлошим-кашкашим-пишпишим'...

     Даже в пыльные брежневские времена Додик вдруг зажил красочной и полной опасностей жизнью подпольщика-революционера: ходил на тайные сходки, шифром говорил по телефону, отмечал Дарию неведомые праздники каких-то Кущей! В бельевом шкафчике прятался расползающийся по листочкам учебник Алеф-Милим, напечатанный там.

     Корша забавляло, что соседи, не разбираясь еще в сущности дела, говорили: - Хорош ваш зятек, под Фиделя канает - весь как есть в бороде.

     - На здоровье, - считал Дарий, глядя как человек изменяется на глазах. Додик с его ипохондрией, отказывался прежде спускаться в метро, заявляя, что 'отключается в душном подземелье среди бездушной толпы';а однажды, когда дикгор произнес: - Кропоткинская - следующая станция. Двери закрываются-. Додик побледнел, рванулся и, растолкав пассажиров, выскочил на перрон. В кино он принципиально садился на самые крайние места, ближе к выходу, и, когда был аншлаг на Королеве Шантеклера и таких мест не оказалось, Додик в темноте зала начал сдавать и судорожно глотать воздух. Чудом явилось спасение - какой-то грузин сзади резанул сквозь зубы: - Кыш, кацо, нэ вэртыс. Сиапонтист, шени деда! Додик затих и неподвижный досмотрел фильм до конца.

     Потом он объяснял, что, кажется, грузин раскрыл его, определив сионистом, может быть, заметил его ермолку, спрятанную под кроличьей шапкой-ушанкой. Друзья-хаверим по ивритскому кружку успокоили, что его назвали безобидным 'понтистом' (с понтом под зонтом, сам под дождем), и, что, по всей вероятности, слежка органов за Додиком еще не установлена. К подаче документов на выезд, Додик уже был ветераном движения Отпусти Народ Мой.. Он консультировал колеблющихся и иногородних. Его искали диссиденты из Баку и Кишинева, тайно приезжавшие в Москву ддя выяснения рыночного соответствия курса доллара, рубля и, заодно, - шекеля.

     Всем Коршам в визе отказали - по нецелесообразности, потом по причине - без причин, потом объяснения иссякли, как говорилось, контора справок не дает. Балкопа, подав гораздо позже, получил документы без запинки и улетел.

     Дарию начала сниться заграница; она ему виделась в блоках яркой цветной карамели; знакомые ему люди бегали вприпрыжку между ними по солнечным аллеям, размахивая руками и запуская в небо большие шары. Звука во сне не было.


     К прибытию Коршей в Нью-Йорк заграница была полна соотечественников. Им все спешили дать советы - где берутся фудстампы, как отовариться бесплатной ортопедической обувью, которая прекрасно носится, как обычная. Дарий ходил очумелый, не вполне понимая, что ему пытались продемонстрировать старожилы - их автомобили, несколько машин на семью, кондоминиумы и максимумы - собственные дома размером со спальный корпус профсоюзного санатория. Что ни день - пировали и чокались, как раньше, но, тогда - на проводах, теперь - при встрече. Выходя в туалет, Дарий отмечал растерянную идиотскую улыбку, приклеенную на его физиономии. В те дни он не знал как ответить на обязательный к нему вопрос - что поражает его больше всего? Он пожимал

     плечами и терялся, потому что, стыдно сказать, поражало его разве что его собственное, глуповатое очевидное откровение: - Я, Дарий, в Америке! В той самой...


    

... ... ...
Продолжение "Вылет из Квинска" Вы можете прочитать здесь

Читать целиком
Все темы
Добавьте мнение в форум 
 
 
Прочитаные 
 Вылет из Квинска
показать все


Анекдот 
В автобусе давка прижимает мужчину к девушке,девушка взглянув в низ, восклицает:Мужчина у вас магазин открыт! Мужчина в ответ: Да!!! А директора там не видать? Девушка снова вновь взглянув в низ,отвечает: Нет, только пьяный грузчик на мешках валяется!
показать все
    Профессиональная разработка и поддержка сайтов Rambler's Top100