Генрих Гейне - Гейне - ГерманияПроза и поэзия >> Русская и зарубежная поэзия >> Зарубежная поэзия >> Генрих Гейне
Читать целиком
Генрих Гейне. Германия
---------------------------------------------------------------
Я написал эту поэму в январе месяце нынешнего года, и вольный воздух
Парижа, просквозивший мои стихи, чрезмерно заострил многие строфы. Я не
преминул немедленно смягчить и вырезать все несовместимое с немецким
климатом. Тем не менее, когда в марте месяце рукопись была отослана в
Гамбург моему издателю, последний поставил мне на вид некоторые сомнительные
места. Я должен был еще раз предаться роковому занятию -- переделке
рукописи, и тогда-то серьезные тона померкли или были заглушены веселыми
бубенцами юмора. В злобном нетерпении я снова сорвал с некоторых голых
мыслей фиговые листочки и, может быть, ранил иные чопорно-неприступные уши.
Я очень сожалею об этом, но меня утешает сознание, что и более великие
писатели повинны в подобных преступлениях. Я не имею в виду Аристофана, так
как последний был слепым язычником, и его афинская публика, хотя и получила
классическое образование, мало считалась с моралью. Уж скорее я мог бы
сослаться на Сервантеса и Мольера: первый писал для высокой знати обеих
Кастилии, а второй -- для великого короля и великого версальского двора! Ах,
я забываю, что мы живем в крайне буржуазное время, и с сожалением предвижу,
что многие дочери образованных сословий, населяющих берега Шпрее, а то и
Альстера, сморщат по адресу моих бедных стихов свои более или менее горбатые
носики. Но с еще большим прискорбием я предвижу галдеж фарисеев
национализма, которые разделяют антипатии правительства, пользуются любовью
и уважением цензуры и задают тон в газетах, когда дело идет о нападении на
иных врагов, являющихся одновременно врагами их высочайших повелик лей. Наше
сердце достаточно вооружено против неге,, дования этих лакеев в
черно-красно-золотых ливреях" Я уже слышу их пропитые голоса: "Ты
оскорбляешь же наши цвета, предатель отечества, французофил, хочешь отдать
французам свободный Рейн!" Успокойтесь! Я буду уважать и чтить ваши цвета,
если они того заслужат, если перестанут быть забавой! холопов и
бездельников. Водрузите черно-красно-золотое знамя на вершине немецкой
мысли, сделайте его стягом свободного человечества, и я отдам за него кровь
моего сердца.
Успокойтесь! Я люблю отечество не меньше, чем вы. Из-за этой любви я
провел тринадцать лет в изгнании, но именно из-за этой любви возвращаюсь в
изгнание, может быть, навсегда, без хныканья и кривых страдальческих гримас.
Я французофил, я друг французов, как и всех людей, если они разумны и добры;
я сам не настолько глуп или зол, чтобы желать моим немцам или французам,
двум избранным великим народам, сверну себе шею, на благо Англии и России, к
злорадному удовольствию всех юнкеров и попов земного шара. Успокойтесь! Я
никогда не уступлю французам Рейна, уже по той простой причине, что Рейн
принадлежит мне. Да,
мне принадлежит он по неотъемлемому праву рождения, -- я вольный сын
свободного Рейна, но я еще свободнее, чем он; на его берегу стояла моя
колыбель, и я отнюдь не считаю, что Рейн должен принадлежать кому-то
другому, а не детям его берегов.
Эльзас и Лотарингию я не могу, конечно, присвоить Германии с такой же
легкостью, как вы, ибо люди этих стран крепко держатся за Францию, благодаря
тем правам, которые дала им Французская революция, благодаря законам
равенства и тем свободам, которые так приятны буржуазной душе, но для
желудка масс оставляют желать многого. А между тем Эльзас и Лотарингия снова
примкнут к Германии, когда мы закончим то, что начали французы, когда мы
опередим их в действии, как опередили уже в области мысли, когда мы взлетим
до крайних выводов и разрушим рабство в его последнем убежище -- на небе,
когда бога, живущего на земле в человеке, мы спасем от его униженья, когда
мы станем освободителями бога, когда бедному, обездоленному народу,
осмеянному гению и опозоренной красоте мы вернем их прежнее величие, как
говорили и пели наши великие мастера и как хотим этого мы -- их ученики. Да,
не только Эльзас и Лотарингия, но вся Франция станет нашей, вся Европа, весь
мир -- весь мир будет немецким! О таком назначении и всемирном господстве
Германии я часто мечтаю, бродя под дубами. Таков мой патриотизм.
В ближайшей книге я вернусь к этой теме с крайней решимостью, с полной
беспощадностью, но, конечно, и с полной лояльностью. Я с уважением встречу
самые резкие нападки, если они будут продиктованы искренним убеждением. Я
терпеливо прощу и злейшую враждебность. Я отвечу даже глупости, если она
будет честной. Но все мое молчаливое презрение я брошу беспринципному
ничтожеству, которое из жалкой зависти или нечистоплотных личных интересов
захочет опорочить в общественном мнении мое доброе имя, прикрывшись маской
патриотизма, а то, чего доброго, -- и религии или морали. Иные ловкачи так
умело пользовались для этого анархическим состоянием нашей
литературно-политической прессы, что я только диву давался. Поистине,
Шуф-терле не умер, он еще жив и много лет уже стоит во главе прекрасно
организованной банды литературных разбойников, которые обделывают свои
делишки в богемских лесах нашей периодической прессы, сидят, притаившись, за
каждым кустом, за каждым листком и повинуются малейшему свисту своего
достойного атамана.
Еще одно слово. "Зимняя сказка" замыкает собою "Новые стихотворения",
которые в данный момент выходят в издательстве Гофмана и Кампе. Чтобы
добиться выхода поэмы отдельной книгой, мой издатель должен был представить
ее на особое рассмотрение властей предержащих, и новые варианты и пропуски
являются плодом этой высочайшей критики.
Гамбург, 17 сентября 1844 года.
Генрих Гейне
ГЛАВА I
То было мрачной порой ноября.
Хмурилось небо сурово.
Дул ветер. Холодным, дождливым днем
Вступал я в Германию снова.
И вот я увидел границу вдали,
И сразу так сладко и больно
В груди защемило. И, что таить,--
Я прослезился невольно.
Но вот я услышал немецкую речь,
И даже выразить трудно:
Казалось, что сердце кровоточит,
Но сердцу было так чудно!
То пела арфистка -- совсем дитя,
И был ее голос фальшивым,
Но чувство правдивым. Я слушал ее,
Растроганный грустным мотивом.
И пела она о муках любви,
О жертвах, о свиданье
В том лучшем мире, где душе
Неведомо страданье.
И пела она о скорби земной,
О счастье, так быстро летящем,
О райских садах, где потонет душа
В блаженстве непреходящем.
То старая песнь отреченья была,
Легенда о радостях неба,
Которой баюкают глупый народ,
Чтоб не просил он хлеба.
Я знаю мелодию, знаю слова,
Я авторов знаю отлично:
Они без свидетелей тянут вино,
Проповедуя воду публично.
Я новую песнь, я лучшую песнь
Теперь, друзья, начинаю:
Мы здесь, на земле, устроим жизнь
На зависть небу и раю.
При жизни счастье нам подавай!
Довольно слез и муки!
Отныне ленивое брюхо кормить
Не будут прилежные руки.
А хлеба хватит нам для всех,--
Закатим пир на славу!
Есть розы и мирты, любовь, красота
И сладкий горошек в приправу.
Да, сладкий горошек найдется для всех,
А неба нам не нужно,--
Пусть ангелы да воробьи
Владеют небом дружно!
Скончавшись, крылья мы обретем,
Тогда и взлетим в их селенья,
Чтоб самых блаженных пирожных вкусить
И пресвятого печенья.
Вот новая песнь, лучшая песнь!
Ликуя, поют миллионы!
Умолкнул погребальный звон,
Забыты надгробные стоны!
С прекрасной Европой помолвлен тец|
Свободы юный гений,--
Любовь призывает счастливцев на
На радостный пир наслаждений.
И пусть обошлось у них без попа --
Их брак мы считаем законным!
Хвала невесте, и жениху,
И детям, еще не рожденным!
Венчальный гимн -- эта новая песнь,
Лучшая песнь поэта!
В моей душе восходит звезда
Высокого обета.
И сонмы созвездий пылают крутом,
Текут огневыми ручьями.
В волшебном приливе сил я могу
Дубы вырывать с корнями.
Живительный сок немецкой земли
Огнем напоил мои жилы.
Гигант, материнской коснувшись груди,
Исполнился новой силы.
ГЛАВА II
Малютка все распевала песнь
О светлых горних странах.
Чиновники прусской таможни меж тем
Копались в моих чемоданах.
Обнюхали все, раскидали кругом
Белье, платки, манишки,
Ища драгоценности, кружева
И нелегальные книжки.
Глупцы, вам ничего не найти,
И труд ваш безнадежен!
Я контрабанду везу в голове,
Не опасаясь таможен.
Я там ношу кружева острот
Потоньше брюссельских кружев --
Они исколют, изранят вас,
Свой острый блеск обнаружив.
В моей голове сокровища все,
Венцы грядущим победам,
Алмазы нового божества,
Чей образ высокий неведом.
И много книг в моей голове,
Поверьте слову поэта!
Как птицы в гнезде, там щебечут стихи,
Достойные запрета.
И в библиотеке сатаны
Нет более колких басен,
Сам Гофман фон Фаллерслебен для вас
Едва ли столь опасен.
Один пассажир, сосед мой, сказал,
И тон его был непреложен:
"Пред вами в действии Прусский союз --
Большая система таможен.
Таможенный союз -- залог
Национальной жизни.
Он цельность и единство даст
Разрозненной отчизне.
Нас внешним единством свяжет он,
Как говорят, матерьяльным.
Цензура единством наш дух облечет
Поистине идеальным.
Мы станем отныне едины душой,
Едины мыслью и телом,
Германии нужно единство теперь
И в частностях, и в целом".
ГЛАВА III
В Ахене, в древнем соборе, лежит
Carolus Magnus 1 Великий,
Не следует думать, что это Карл
Майер из швабской клики.
Я не хотел бы, как мертвый монарх,
Лежать в гробу холодном;
Уж лучше на Неккаре в Штуккерте жить
Поэтом, пускай негодным.
В Ахене даже у псов хандра --
Лежат, скуля беззвучно:
"Дай, чужеземец, нам пинка,
А то нам очень скучно!"
Я в этом убогом, сонливом гнезде
Часок пошатался уныло
И, встретив прусских военных, нашел,
Что все осталось, как было.
Высокий красный воротник,
Плащ серый все той же моды.
"Мы в красном видим французскую кровь",-
Пел Кернер в прежние годы.
Смертельно тупой, педантичный народ!
Прямой, как прежде, угол
Во всех движеньях. И подлая спесь
В недвижном лице этих пугал.
Шагают, ни дать ни взять -- манекен,
Муштра у них на славу!
Иль проглотили палку они,
Что их обучала уставу?
Да, фухтель не вывелся, он только внутрь
Ушел, как память о старом.
Сердечное "ты" о прежнем "он"
Напоминает недаром.
------------------
1 Карл Великий (лат.).
И, в сущности, ус, как новейший этап,
Достойно наследовал косам!
Коса висела на спине,
Теперь -- висит под носом.
Зато кавалерии новый костюм
И впрямь придуман не худо;
Особенно шлем достоин похвал,
А шпиц на шлеме -- чудо!
Тут вам и рыцарство и старина,
Все так романтически дико,
Что вспомнишь Иоганну де Монфокон,
Фуке, и Брентано, и Тика.
Тут вам оруженосцы, пажи,
Отличная, право, картина:
У каждого в сердце -- верность и честь,
На заднице -- герб господина.
Тут вам и турнир, и крестовый поход,
Служенье даме, обеты,--
Не знавший печати, хоть набожный век,
В глаза не видавший газеты.
Да, да, сей шлем понравился мне.
Он -- плод высочайшей заботы.
Его изюминка -- острый шпиц!
Король -- мастак на остроты!
Боюсь только, с этой романтикой - грех:
Ведь если появится тучка,
Новейшие молнии неба на вас
Притянет столь острая штучка.
Советую выбрать полегче убор
И на случай военной тревоги:
При бегстве средневековый шлем
Стеснителен в дороге!
На почте я знакомый герб
Увидел над фасадом
И в нем -- ненавистную птицу, чей
Как будто брызжет ядом.
О, мерзкая тварь, попадешься ты
Я рук не пожалею!
Выдеру когти и перья твои,
Сверну, проклятой, шею!
На шест высокий вздерну тебя,
Для всех открою заставы
И рейнских вольных стрелков повелю
Созвать для веселой забавы.
Венец и держава тому молодцу,
Что птицу сшибет стрелою.
Мы крикнем: "Да здравствует король!"
И туш сыграем герою.
ГЛАВА IV
Мы поздно вечером прибыли в Кельн
Я Рейна услышал дыханье.
Немецкий воздух пахнул мне в лицо
И вмиг оказал влиянье
На мой аппетит. Я омлет с
Вкусил благоговейно,
Но был он, к несчастью, пересолен,--
Пришлось заказать рейнвейна.
И ныне, как встарь, золотится рейнв<
В зеленоватом стакане.
Но лишнего хватишь -- ударит в нос
И голова в тумане.
Так сладко щекочет в носу! А душа
Растаять от счастья готова,
Меня потянуло в пустынную ночь --
Бродить по городу снова.
Дома смотрели мне в лицо,
И было желанье в их взгляде
Скорей рассказать мне об этой земле,
О Кельне, священном граде.
Сетями гнусными святош
Когда-то был Кельн опутан.
Здесь было царство темных людей,
Но здесь же был Ульрих фон Гуттен.
Здесь церковь на трупах плясала канкан,
Свирепствуя беспредельно,
Строчил доносы подлые здесь
Гохстраатен -- Менцель Кельна.
Здесь книги жгли и жгли людей,
Чтоб вытравить дух крамольный,
И пели при этом, славя творца
Под радостный звон колокольный.
Здесь Глупость и Злоба крутили любовь
Иль грызлись, как псы над костью.
От их потомства и теперь
Разит фанатической злостью.
Но вот он! В ярком сиянье луны
Неимоверной махиной,
Так дьявольски черен, торчит в небеса
Собор над водной равниной.
Бастилией духа он должен был стать,
Святейшим римским пролазам
Мечталось: "Мы в этой гигантской тюрьме
Сгноим немецкий разум".
Но Лютер сказал знаменитое: "Стой!"
И триста лет уже скоро,
Как прекратилось навсегда
Строительство собора.
Он не был достроен -- и благо нам!
Ведь в этом себя проявила
Протестантизма великая мощь,
Германии новая сила.
Вы, жалкие плуты, Соборный союз,
Не вам, -- какая нелепость! --
Не вам воскресить разложившийся труп,
Достроить старую крепость.
О, глупый бред! Бесполезно теперь,
Торгуя словесным елеем,
Выклянчивать грош у еретиков,
Ходить за подачкой к евреям.
Напрасно будет великий Франц Лист
Вам жертвовать сбор с выступлений!
Напрасно будет речами блистать
Король -- доморощенный гений!
Не будет закончен Кельнский собор,
Хоть глупая швабская свора
Прислала корабль наилучших камней
На построенье собора.
Не будет закончен -- назло воронью
И совам той гнусной породы,
Которой мил церковный мрак
И башенные своды.
И даже такое время придет,
Когда без особого спора,
Не кончив зданье, соорудят
Конюшню из собора.
"Но если собор под конюшню отдать,
С мощами будет горе.
Куда мы денем святых волхвов,
Лежащих в алтарном притворе?"
Пустое! Ну время ль возиться теперь
С делами церковного клира!
Святым царям из восточной земли
Найдется другая квартира.
А впрочем, я дам превосходный совет:
Им лучшее место, поверьте,--
Те клетки железные, что висят
На башне Санкт-Ламберта.
Велели в них сесть королю портных
И первым его вельможам,
А мы эти клетки теперь другим
Монаршим особам предложим.
Герр Бальтазар будет справа парить,
Герр Гаспар -- посредине,
Герр Мельхиор -- слева. Как жили они,
Никто не знает доныне.
Священный сей Восточный союз
Канонизирован срочно,
А что, если жили они не всегда
Достойно и беспорочно?
Ведь Бальтазар и Мельхиор --
Быть может, просто плуты --
Быть может, клялись конституцию дать
В тяжелые минуты,--
И лгали оба. А герр Гаспар,
Царь мавров, владыка вздорный,
Глупцу-народу, быть может, воздал
Неблагодарностью черной.
ГЛАВА V
И к Рейнскому мосту придя наконец
В своем бесцельном блужданье,
Я увидал, как старый Рейн
Струится в лунном сиянье.
"Привет тебе, мой старый Рейн!
Ну как твое здоровье?
Я часто вспоминал тебя
С надеждой и любовью".
И странно: кто-то в темной воде
Зафыркал, закашлялся глухо,
И хриплый старческий голос вдруг
Мое расслышало ухо:
"Здорово, мой мальчик, я очень рад,
Что вспомнил ты старого друга.
Тринадцать лет я тебя не видал,
Подчас приходилось мне туго.
Я в Бибрихе наглотался камней,
А это, знаешь, не шутка;
Но те стихи, что Беккер творит,
Еще тяжелей для желудка.
Он девственницей сделал меня,
Какой-то недотрогой,
Которая свой девичий венок
Хранит в непорочности строгой.
Когда я слышу глупую песнь,
Мне хочется вцепиться
В свою же бороду. Я готов
В себе самом утопиться.
Французам известно, что девственность я
Утратил волею рока,
Ведь им уж случалось меня орошать
Струями победного сока.
Глупейшая песня! Глупейший поэт.'
Он клеветал без стесненья,
Скомпрометировал просто меня
С политической точки зренья.
Ведь если французы вернутся сюда,
Ну что я теперь им отвечу?
А кто, как не я, молил небеса
Послать нам скорую встречу!
Я так привязан к французикам был,
Любил их милые штучки.
Они и теперь еще скачут, поют
И носят белые брючки?
Их видеть рад я всей душой,
Но я боюсь их насмешек:
Иной раз таким подденут стихом,
Что не раскусишь орешек.
Тотчас прибежит Альфред де Мюссе,
Задира желторотый,
И первый пробарабанит мне
Свои дрянные остроты".
И долго бедный старый Рейн
Мне жаловался глухо.
Как мог, я утешил его и сказал
Для ободренья духа:
"Не бойся, мой старый, добрый Рейн,
Не будут глумиться французы:
Они уж не те французы теперь --
У них другие рейтузы.
Рейтузы их не белы, а красны,
У них другие пряжки,
Они не скачут, не поют,
Задумчивы стали, бедняжки.
У них не сходят с языка
И Кант, и Фихте, и Гегель.
Пьют черное пиво, курят табак,
Нашлись и любители кегель.
Они филистеры, так же как мы,
И даже худшей породы.
Они Генгстенбергом клянутся теперь,
Вольтер там вышел из моды.
Альфред де Мюссе, в этом ты прав,
И нынче мальчишка вздорный,
Но ты не горюй: мы запрем на замок
Его язычок задорный.
Пускай протрещит он плохой каламбур,
Мы штучку похуже устроим:
Просвищем, что у прелестных дам
Бывало с нашим героем.
Так успокойся, добрый мой Рейн,
Не думай о всяком вздоре!
Ты песню получше услышишь теперь.
Прощай, мы свидимся вскоре".
ГЛАВА VI
Вслед Паганини бродил, как тень,
Свой spiritus familiaris 1,
То псом, то критиком становясь --
Покойным Георгом Гаррис.
Бонапарту огненный муж возвещал,
Где ждет героя победа.
Свой дух и у Сократа был,
И это не призраки бреда.
Я сам, засидевшись в ночи у стола
В погоне за рифмой крылатой,
Не раз замечал, что за мною стоит
Неведомый соглядатай.
Он что-то держал под черным плащом.
Но вдруг -- на одно мгновенье --
Сверкало, будто блеснул топор,
И вновь скрывалось виденье.
Он был приземист, широкоплеч,
Глаза -- как звезды, блестящи.
Писать он мне никогда не мешал,
Стоял в отдаленье чаще.
------------------
1. Домашний дух (лат).
Я много лет не встречался с ним,
Приходил он, казалось, бесцельно,
Но вдруг я снова увидел его
В полночь на улицах Кельна.
Мечтая, блуждал я в ночной тишине
И вдруг увидал за спиною
Безмолвную тень. Я замедлил шаги
И стал. Он стоял за мною.
Стоял, как будто ждал меня,
И вновь зашагал упорно,
Лишь только я двинулся. Так пришли
Мы к площади соборной.
Мне страшен был этот призрак немой!
Я молвил: "Открой хоть ныне,
Зачем преследуешь ты меня
В полуночной пустыне?
Зачем ты приходишь, когда все спит,
Когда все немо и глухо,
Но в сердце -- вселенские чувства, и мозг
Пронзают молнии духа?
О, кто ты, откуда? Зачем судьба
Нас так непонятно связала?
Что значит блеск под плащом твоим,
Подобный блеску кинжала?"
Ответ незнакомца был крайне сух
И даже флегматичен:
"Пожалуйста, не заклинай меня,
Твой тон чересчур патетичен.
Знай, я не призрак былого, не тень,
Покинувшая могилу.
Мне метафизика ваша чужда,
Риторика не под силу.
У меня практически-трезвый уклад,
Я действую твердо и ровно,
И, верь мне, замыслы твои
Осуществлю безусловно.
Тут, может быть, даже и годы нужны,
Ну что ж, подождем, не горюя.
Ты мысль, я -- действие твое,
И в жизнь мечты претворю я.
Да, ты -- судья, а я палач,
И я, как раб молчаливый,
Исполню каждый твой приговор,
Пускай несправедливый.
Пред консулом ликтор шел с топором,
Согласно обычаю Рима.
Твой ликтор, ношу я топор за тобой
Для прочего мира незримо.
Я ликтор твой, я иду за тобой,
И можешь рассчитывать смело
На острый этот судейский топор.
Итак, ты -- мысль, я -- дело".
ГЛАВА VII
Вернувшись домой, я разделся и вмиг
Уснул, как дитя в колыбели.
В немецкой постели так сладко спать,
Притом в пуховой постели!
Как часто мечтал я с глубокой тоской
О мягкой немецкой перине,
Вертясь на жестком тюфяке
В бессонную ночь на чужбине!
И спать хорошо, и мечтать хорошо
В немецкой пуховой постели,
Как будто сразу с немецкой души
Земные цепи слетели.
И, все презирая, летит она ввысь,
На самое небо седьмое.
Как горды полеты немецкой души
Во сне, в безмятежном покое!
Бледнеют боги, завидев ее.
В пути, без малейших усилий,
Она срывает сотни звезд
Ударом мощных крылий.
Французам и русским досталась земля,
Британец владеет морем.
Зато в воздушном царстве грез
Мы с кем угодно поспорим.
Там гегемония нашей страны,
Единство немецкой стихии.
Как жалко ползают по земле
Все нации другие!
Я крепко заснул, и снилось мне,
Что снова блуждал я бесцельно
В холодном сиянье полной луны
По гулким улицам Кельна.
И всюду за мной скользил по пятам
Тот черный, неумолимый.
Я так устал, я был разбит --
Но бесконечно шли мы!
Мы шли без конца, и сердце мое
Раскрылось зияющей раной,
И капля за каплей алая кровь
Стекала на грудь непрестанно.
Я часто обмакивал пальцы в кровь
И часто, в смертельной истоме,
Своею кровью загадочный знак
Чертил на чьем-нибудь доме.
И всякий раз, отмечая дом
Рукою окровавленной,
Я слышал, как, жалобно плача, вдали
Колокольчик звенит похоронный.
Меж тем побледнела, нахмурясь, луна
На пасмурном небосклоне.
Неслись громады клубящихся туч,
Как дикие черные кони.
И всюду за мною скользил по пятам,
Скрывая сверканье стали,
Мой черный спутник. И долго мы с ним
Вдоль темных улиц блуждали.
Мы шли и шли, наконец глазам
Открылись гигантские формы:
Зияла раскрытая настежь дверь --
И так проникли в собор мы.
В чудовищной бездне царила ночь,
И холод и мгла, как в могиле,
И, только сгущая бездонную тьму,
Лампады робко светили.
Я медленно брел вдоль огромных подпор
В гнетущем безмолвии храма
И слышал только мерный шаг,
За мною звучавший упрямо.
Но вот открылась в блеске свечей,
В убранстве благоговейном,
Вся в золоте и в драгоценных камнях
Капелла трех королей нам.
О, чудо! Три святых короля,
Чей смертный сон так долог,
Теперь на саркофагах верхом
Сидели, откинув полог.
Роскошный и фантастичный убор
Одел гнилые суставы,
Прикрыты коронами черепа,
В иссохших руках -- державы.
Как остовы кукол, тряслись костяки,
Покрытые древней пылью.
Сквозь благовонный фимиам
Разило смрадной гнилью.
Один из них тотчас задвигал ртом
И начал без промедленья
Выкладывать, почему от меня
Он требует уваженья.
Во-первых, потому, что он мертв,
Во-вторых, он монарх державный,
И, в-третьих, он святой.
Но меня Не тронул сей перечень славный.
И я ответил ему, смеясь:
"Твое проиграно дело!
В преданья давней старины
Ты отошел всецело.
Прочь! Прочь! Ваше место -- в холодной земле.
Всему живому вы чужды,
А эти сокровища жизнь обратит
Себе на насущные нужды.
Веселая конница будущих лет
Займет помещенья собора.
Убирайтесь! Не то вас раздавят, как вшей,
И выметут с кучей сора!"
Я кончил и отвернулся от них,
И грозно блеснул из мрака
Немого спутника грозный топор --
Он понял все, без знака,
Приблизился и, взмахнув топором,
Пока я медлил у двери,
Свалил и расколошматил в пыль
Скелеты былых суеверий.
И жутко, отдавшись гулом во тьме,
Удары прогудели.
Кровь хлынула из моей груди,
И я вскочил с постели.
ГЛАВА VIII
От Кельна до Гагена стоит проезд
Пять талеров прусской монетой.
Я не попал в дилижанс, и пришлось
Тащиться почтовой каретой.
Сырое осеннее утро. Туман.
В грязи увязала карета.
Но жаром сладостным была
Вся кровь моя согрета.
О, воздух отчизны! Я вновь им дышал,
Я пил аромат его снова.
А грязь на дорогах -- то было дерьмо
Отечества дорогого.
Лошадки радушно махали хвостом,
Как будто им с детства знаком я.
И были мне райских яблок милей
Помета их круглые комья.
Вот Мюльгейм. Чистенький городок.
Чудесный нрав у народа!
Я проезжал здесь последний раз
Весной тридцать первого года.
Тогда природа была в цвету,
И весело солнце смеялось,
И птицы пели любовную песнь,
И людям сладко мечталось.
Все думали: "Тощее рыцарство нам
Покажет скоро затылок.
Мы им вослед презентуем вина
Из длинных железных бутылок.
И, стяг сине-красно-белый взметнув,
Под песни и пляски народа,
Быть может, и Бонапарта для нас
Из гроба поднимет Свобода".
О, господи! Рыцари все еще здесь!
Иные из этих каналий
Пришли к нам сухими, как жердь, а у нас
Толщенное брюхо нажрали.
Поджарая сволочь, сулившая нам
Любовь, Надежду, Веру,
Успела багровый нос нагулять,
Рейнвейном упившись не в меру.
Свобода, в Париже ногу сломав,
О песнях и плясках забыла.
Ее трехцветное знамя грустит,
На башнях повиснув уныло.
Император однажды восстал из земли,
Но уже без огня былого:
Британские черви смирили его,
И слег он безропотно снова.
Я сам провожал катафалк золотой,
Я видел гроб золоченый.
Богини победы его несли
Под золотою короной.
Далеко, вдоль Елисейских полей,
Под аркой Триумфальной,
В холодном тумане, по снежной грязи
Тянулся кортеж погребальный.
Фальшивая музыка резала слух,
Все музыканты дрожали
От стужи. Глядели орлы со знамен
В такой глубокой печали.
И взоры людей загорались огнем
Оживших воспоминаний.
Волшебный сон империи вновь
Сиял в холодном тумане.
Я плакал сам в тот скорбный день
Слезами горя немого,
Когда звучало "Vive 1'Empereur!"1
Как страстный призыв былого.
-------------
1 Да здравствует император! (фр.)
ГЛАВА IX
Из Кельна я в семь сорок пять утра
Отправился в дорогу.
И в Гаген мы прибыли около трех.
Теперь -- закусим немного!
Накрыли. Весь старонемецкий стол
Найдется здесь, вероятно,
Сердечный привет тебе, свежий салат,
Как пахнешь ты ароматно!
Каштаны с подливкой в капустных листах,
Я в детстве любил не вас ли?
Здорово, моя родная треска,
Как мудро ты плаваешь в масле!
Кто к чувству способен, тому всегда
Аромат его родины дорог.
Я очень люблю копченую сельдь,
... ... ...
Продолжение "Германия" Вы можете прочитать здесь
Читать целиком |
Германия