Вход    
Логин 
Пароль 
Регистрация  
 
Блоги   
Демотиваторы 
Картинки, приколы 
Книги   
Проза и поэзия 
Старинные 
Приключения 
Фантастика 
История 
Детективы 
Культура 
Научные 
Анекдоты   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Персонажи
Новые русские
Студенты
Компьютерные
Вовочка, про школу
Семейные
Армия, милиция, ГАИ
Остальные
Истории   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Авто
Армия
Врачи и больные
Дети
Женщины
Животные
Национальности
Отношения
Притчи
Работа
Разное
Семья
Студенты
Стихи   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Иронические
Непристойные
Афоризмы   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рефераты   
Безопасность жизнедеятельности 
Биографии 
Биология и химия 
География 
Иностранный язык 
Информатика и программирование 
История 
История техники 
Краткое содержание произведений 
Культура и искусство 
Литература  
Математика 
Медицина и здоровье 
Менеджмент и маркетинг 
Москвоведение 
Музыка 
Наука и техника 
Новейшая история 
Промышленность 
Психология и педагогика 
Реклама 
Религия и мифология 
Сексология 
СМИ 
Физкультура и спорт 
Философия 
Экология 
Экономика 
Юриспруденция 
Языкознание 
Другое 
Новости   
Новости культуры 
 
Рассылка   
e-mail 
Рассылка 'Лучшие анекдоты и афоризмы от IPages'
Главная Поиск Форум

Вулф, Вирджиния - Вулф - Рассказы

Проза и поэзия >> Переводная проза >> Вулф, Вирджиния
Хороший Средний Плохой    Скачать в архиве Скачать 
Читать целиком
Вирджиния Вулф. Рассказы

-----------------------------------------------------------------------

Virginia Woolf. A Haunted House and Other Stories (1973).

В кн.: "Вирджиния Вулф. Избранное".

М., "Художественная литература", 1989.

OCR & spellcheck by HarryFan, 23 September 2002

-----------------------------------------------------------------------

ДОМ С ПРИВИДЕНИЯМИ (пер. - Н.Васильева)


    Порою, очнувшись, слышишь, как тихо стукнула дверь. Это по дому, рука об руку, проходили они, что-то трогали, куда-то заглядывали, что-то искали здесь и там - два призрака.

    "Это здесь", - говорила она. "И там тоже!" - подхватывал он. "И наверху", - чуть слышно вздыхала она. "И в саду", - шептал он. "Тише, - повторяли оба, - не разбуди их".

    Но вы не будили нас. Нет. "Они что-то ищут: вот отодвигают штору, - скажешь себе и пробежишь глазами одну-две страницы. - Наконец-то отыскали", - вздохнешь с облегчением и сделаешь пометку на полях. Потом, устав от чтения, отложишь книгу, оглядишься: в доме никого, все двери настежь, блаженно воркуют лесные голуби, да с фермы доносится треск молотилки. "Зачем я здесь? Что ищу?" Руки мои пусты. "Может быть, наверху?" Там, на чердаке, яблоки. И снова вниз; в саду все недвижно, только книга соскользнула в траву.

    Они нашли это в гостиной. И никто не увидел их. В окне отражались яблоки, отражались розы; зеленели в стекле листья. Едва они вошли, как яблоко чуть заметно повернулось золотистым бочком. Двери распахнуты, и вот уже что-то стелилось по полу, поднималось по стенам, оплетало потолок - что это? Руки мои пусты. По ковру скользнула тень пролетевшего дрозда; из бездонной тишины выплывало голубиное воркование. "Тут, тут, тут, - тихо выстукивало сердце дома. - Сокровище тут; комната..." Внезапно дом затих. Значит, они искали сокровище?

    Но свет тотчас померк. Может, это в саду? Там тьма пряла свою пряжу, опутывала деревья, подстерегая заблудившийся солнечный луч. Хрупкий, легкий луч, холодно пронзавший сумрак, луч, томивший меня, все сиял за стеклом. Смерть - это стекло; смерть разделяет нас; сотни лет назад она первой увела с собой женщину, осиротила дом, наглухо завесила окна, наполнила комнаты тьмой. Он покинул дом, покинул ее, отправился на север, потом на восток, видел звезды, плывущие в южном небе; вернулся к холодному очагу у подножья холмов. "Тут, тут, тут, - радостно билось сердце дома. - Сокровище - твое".

    Ветер бушует в аллее. Раскачивает деревья, гнет их. Лунные брызги осыпают сад, мечутся под дождем. Но из окна струится ровный свет. Свеча горит спокойно и ярко. Два призрака кружат по дому, распахивают окна, перешептываются, боясь разбудить нас, ищут свою радость.

    "Здесь мы спали", - говорит она. "И целовались, целовались..." - подхватывает он. "Просыпались утром..." - "Деревья за окном в серебристом сиянии..." - "Наверху..." - "В саду..." - "Летом..." - "Снежной зимой..." В глубине дома одна за другой с тихим стуком закрываются двери, точно бьется сердце.

    Все ближе они; замерли на пороге. Ветер налетает на дом, серебристые капли дождя бегут по траве. Тьма застилает нам глаза; мы не слышим шагов; не видим женщины, простершей над нами свой мглистый плащ. Он прикрывает рукой фонарь. "Взгляни, - шепчет он. - Как крепко спят. На их устах печать любви".

    Приподняв серебряную лампу, они наклоняются, долго, пристально смотрят на нас. Долго стоят рядом. Налетает ветер; вздрагивает пламя свечи. Лучи лунного света пугливо скользят по полу, по стене и, скрестившись, падают на склоненные лица; они в глубокой задумчивости; вглядываясь в спящих, два призрака ищут притаившуюся радость.

    "Тут, тут, тут", - ликует сердце дома. "Как давно..." - вздыхает он. "Снова ты нашел меня". - "Здесь мы спали, - шепчет она, - читали в саду; смеялись и рассыпали яблоки на чердаке. Здесь наше сокровище..." Свет лампы касается моих век. "Тут! Тут! Тут!" - неистово колотится сердце дома. Я просыпаюсь и восклицаю: "Так это ваше сокровище? Свет в душе".
ПОНЕДЕЛЬНИК ЛИ, ВТОРНИК... (Пер. - Н.Васильева)


    Лениво и отрешенно, плавно рассекая пространство крыльями, над самым куполом собора летит куда-то цапля. Высокое и светлое небо, ко всему безучастное, то скроется за облаками, то гонит их прочь, вечно новое и вечно неизменное. Озеро? Выплеснись из берегов! Гора? О чудо - солнце золотит ее склоны. Тает гора. И вот уже папоротники или белые перья, и нет конца, нет конца...

    Жажда истины, предчувствие ее, неустанные поиски слова, вечная жажда (срывается и катится крик влево и вправо. В стороны разъезжаются колеса. Сталкиваются омнибусы, вздыбливаются железной грудой), - вечная жажда (двенадцать гулких ударов возвещают полдень; золотым дождем льется свет; кружатся стайки детей), - вечная жажда истины. Пламенеет купол собора; листья на деревьях будто монеты; тянется дым над крышами; лай, гомон, крик "Продается железо!" - истина?

    Веером ноги, мужские и женские, черные и затянутые золотистой паутинкой (Такая сырая погода. - С сахаром? - Нет, благодарю. - Общество будущего), - вспыхивает огонь в камине, озаряет комнату красным светом, только чернеют силуэты и блестят глаза, за окном разгружают фургон, мисс Липучкинс пьет чай у конторки, зеркальное стекло витрины хранит меха...

    Сирый сухой лист, кружит его ветер на перекрестке, гонит под колеса, серебром на нем капли, где-то приютится и снова бездомный, сметут с такими же в кучу, раскидают, рассеют по одному, взмывает он вверх и падает, прахом уходит в землю и возрождается - истина?

    Грезишь у камина, глядя на белую мраморную плиту. Из ее матовой глубины проступают слова, наливаются чернотой, обретают форму, надвигаются. Упала книга; что же, пламя, дым, всполохи искр - или парение, кренится мраморная плита, проплывают внизу минареты, далекие моря, тонешь в небесной лазури, видишь мерцание звезд - истина? Ну что, теперь ты к ней ближе?

    Лениво и отрешенно возвращается цапля; небо то скроет звезды под своим пологом, то раскроет их.
НЕНАПИСАННЫЙ РОМАН (пер. - Л.Беспалова)


    Вид у нее до того несчастный, что его одного достаточно, чтобы перевести взгляд с газеты на лицо этой бедняги - решительно ничем не примечательное, не будь оно до того несчастным, а так - чуть ли не символ удела человеческого. Жизнь - то, что видишь в глазах людей; жизнь - то, что они узнают, а раз узнав, как ни тщись они скрыть, им никогда не забыть - чего? Скорее всего того, что жизнь есть жизнь. Пять лиц напротив - пять взрослых лиц, - и какой опыт стоит за каждым! И все стремятся утаить его - вот ведь что удивительно. На всех лицах меты сдержанности; губы сжаты, глаза прикрыты, все силятся утаить или умалить свой опыт. Один курит; другой читает; третий проверяет записи в блокноте; четвертый изучает карту железной дороги на противоположной стене, а пятая, пятая ничего не делает - вот в чем весь ужас. Она смотрит на жизнь. Бедняга моя незадачливая, не нарушай условий игры - ну, пожалуйста, ради всех нас, таись!

    Словно услышав меня, она подняла глаза, заерзала, вздохнула. Казалось, она разом и просит у меня прощения, и говорит: "Знали бы вы". И снова стала смотреть на жизнь. "А я знаю, - без слов ответила я, приличия ради опустив глаза в "Таймс". - Знаю все. "Вчера в Париже подписан мирный договор между Германией и державами Антанты... Синьор Нитти [Нитти Франческо Саверио (1868-1953) - один из лидеров итальянских либералов, в 1919-1920 гг. - глава правительства], итальянский премьер-министр... В Донкастере произошло столкновение пассажирского поезда с товарным..." Все мы знаем - "Таймс" знает, но прикидываемся, будто не знаем". Взгляд мой опять скользнул поверх газеты. Она передернулась, вывернув руку, почесала между лопатками и покачала головой. И вновь я окунулась в великий источник жизни. "Что ни возьми, - продолжала я, - рождения, смерти, браки, придверную хронику, привычки птиц, Леонардо да Винчи, Сандхилльское убийство, большие оклады, стоимость жизни, да что ни возьми, - повторила я, - в "Таймсе" найдешь все". И вновь она бесконечно утомленно закачала головой из стороны в сторону, пока голова ее не замерла, точно юла, которой надоело вращаться.

    От такого горя, как ее, "Таймсом" не защититься. Но при других не очень-то поговоришь. Чтобы оградиться от жизни, лучше всего сложить газету аккуратным квадратиком, хрустящим, плотным - такой даже жизни не одолеть. Покончив с этим, я подняла глаза: теперь я в безопасности - вот мой заслон. Заслон не помог; она пронзила меня взглядом так, словно выискивала в моих глазах хоть крупицу мужества, с тем чтобы обратить ее в прах. Одна ее чесотка чего стоила - она развеивала все надежды, рассеивала все иллюзии.

    И так мы с грохотом промчались по Суррею и пересекли границу Суссекса. Изучая жизнь, я не заметила, как остальные пассажиры вышли один за другим и мы - если не считать мужчины, читавшего газету, - остались одни в купе. А вот и станция Три Моста. Поезд пополз вдоль платформы и остановился. Выйдет ли здесь наш попутчик? Я сама не знала, о чем молить, - и в конце концов помолилась, чтобы он остался. И в ту же секунду он поднялся, небрежно скомкал газету, явно отслужившую свою службу, распахнул дверь настежь и оставил нас наедине.

    Бедняга наклонилась ко мне и завела тусклый, бесцветный разговор о том, какие станции мы проезжаем, как она отдыхала, о своих братьях в Истборне, о том, что зима в этом году - теперь уж не припомню - то ли ранняя, то ли поздняя. И наконец, выглянув в окно - но что она могла там увидеть? - только жизнь, - шепнула: "Уезжать из дому - хуже нет". Вот оно, сейчас выясним, что ее терзает! "Моя невестка, - горечь в ее голосе едкая, как лимон, - и, обратясь не ко мне, сама к себе, пробормотала: - Ей что ни скажи, говорит "ерунда", и они за ней вслед", - а меж тем она ежилась так, словно у нее спина в мурашках, как кожа у ощипанной курицы в витрине мясной лавки.

    - Ну и корова! - судорожно прервалась она - можно было подумать, будто огромная тупая корова, пасущаяся на лугу, напугав ее, спасла от излишней откровенности. Дальше она передернулась, а дальше так же неловко, как и прежде, вывернула руку, словно у нее пекло или зудело между лопатками. И вновь мне показалось, что несчастнее ее нет женщины на свете, и вновь я попрекнула ее, хоть и без прежней убежденности: ведь будь ее несчастья не беспричинны и будь их причины мне известны, тогда ее нельзя осуждать.

    - Невестки, они... - начала я.

    Губы ее сжались, словно готовясь изрыгнуть хулу; и так и не разжались. Она лишь сняла перчатки и стала стирать грязь с окна. Терла с сердцем, будто хотела стереть навек, но что - пятно, заразу? И тем не менее, как она ни терла, пятно не поддавалось, и она откинулась назад, и вновь ее передернуло, и вновь рука ее потянулась к спине, оправдывая мои ожидания. Бог знает, что заставило меня снять перчатку и в свою очередь приняться тереть мое окно. Оно тоже было в одном месте запачкано. Но как я ни терла, грязь не сходила. И тут меня тоже передернуло; я потянулась рукой к спине. Ощущение было такое, будто кожа у меня отсырела, как у ощипанного цыпленка в витрине мясной лавки; между лопатками зудело, свербело, мокло, саднило. Достанет ли дотуда моя рука? Я украдкой вытянула руку. Она заметила это. По лицу ее мелькнула улыбка и скрылась - и какая насмешка, какая жалость просквозила в ней! Но она выдала, открыла свою тайну, заразила своей заразой; к чему теперь слова? Я откинулась на спинку в своем углу, заслонилась от нее, и, видя перед собой лишь холмы и лощины, серые и лиловые краски зимы, я разглядывала ее, проникала в ее тайну, проникала под ее нацеленным на меня взглядом.

    Хильда зовут невестку? Хильда? Хильда Марш - Хильда, она цветущая, пышногрудая, степенная. Хильда встречает такси на пороге, держит деньги наготове. "Бедняжка Минни, до чего высохла, щепка щепкой, и плащ с прошлого года еще обносился. Но при двух-то детях больше от себя не оторвешь. Не надо, Минни, я приготовила; держите... не на ту напали, водитель. Проходи, Минни. Да я б и тебя внесла, не то что твою корзину. - И они проходят в столовую. - А вот и тетя Минни, дети".

    Кулаки с зажатыми в них ножами и вилками медленно опускаются. Они (Боб и Барбара) сползают со стульев, чинно тянут руки и опять заползают на стулья; куснут и таращатся, куснут и таращатся. Ну вот, Минни, дверь заперта; Хильда, грузно ступая, спустилась в подвал; а ты отстегиваешь ремни на корзине, раскладываешь на кровати жалкую ночную рубашку, ставишь рядом войлочные тапочки с меховой опушкой. Зеркало - нет, ты не смотришься в зеркало. Аккуратно откалываешь булавки от шляпы. А вот и ракушечная шкатулка, интересно, что в ней? Ты трясешь ее; жемчужная запонка, та же, что в прошлом году, - только и всего. Дальше чихаешь, вздыхаешь, садишься у окна. Три часа дня, на дворе декабрь; сеется дождик; один огонек светится совсем низко под стеклянной крышей большого галантерейного магазина; другой повыше, в комнатушке прислуги - этот, второй, гаснет. Смотреть больше не на что. Минутный пробел - о чем ты думаешь дальше? (Дай-ка гляну на скамью напротив; она дремлет, а может быть, и прикидывается; так вот, о чем бы она могла думать, сидя у окна в три часа дня? О здоровье, о деньгах, о горах, о Боге?) Да, да, примостившись на краешке стула, Минни глядит поверх истборнских крыш и молится Богу. Вот и отлично, и еще она может протереть стекло, чтобы лучше видеть Бога, только какого Бога она видит? И кто Бог Минни Марш, Бог истборнских задворков, Бог трех часов пополудни? Крыши я тоже вижу, вижу и небо, но вот узреть Бога! Скорее походит на президента Крюгера [Крюгер Паулус (1825-1904) - президент бурской республики Трансвааль в 1883-1902 гг.; в период англо-бурской войны 1899-1902 гг. - один из руководителей сопротивления буров], чем на принца Альберта [(1819-1861) - супруг королевы Виктории], - ничего лучше я не могу предложить; я вижу - вот он сидит на стуле в черном сюртуке и не так уж высоко; облако-другое я, пожалуй, могу расстараться - нужно же ему на чем-то восседать; дальше в руке его, возлежащей на облаках, появляется жезл - или это дубинка? - черная, толстенная, шишковатая, он нравный старый самодур, Бог Минни Марш! Не он ли наслал на нее зудеж и свербеж невтерпеж? Следы греха, вот что она стирает с окна. Ну конечно, на ее совести преступление!

    Преступлений так много - только выбирай. Мчатся, мелькают леса - летом здесь залиловеют колокольчики; придет весна, и там, в прогале, запестреют примулы. Здесь - верно? - они расстались двадцать лет назад. Нарушенный обет? Нет, это не для Минни!.. Минни - верная душа! Как она заботилась о матери! Все свои сбережения спустила на надгробье... венки под стеклянными колпаками... нарциссы в кувшинах. Но я отвлеклась. Преступление... Они сказали бы, что она затаила горе, загнала вглубь свою тайну - тайну пола, так сказали бы они, ученые мужи. Но что за вздор взваливать на нее еще и проблемы пола! Нет... скорее так. Двадцать лет тому назад, когда она шла по кройдонским улицам, блеснув в электрическом свете, лиловые ленты за зеркальным стеклом галантерейной лавки приковали ее взгляд. Она замешкалась у витрины - уже седьмой час. Если припустить побыстрее, можно еще поспеть домой. Протиснулась в крутящуюся дверь. Торговля в разгаре. На лотках пенятся ленты. Она замирает, тянет к себе эту, щупает ту, с тисненными выпуклыми розами. Не надо выбирать, не надо покупать, и каждый лоток таит в себе новые соблазны. "Мы закрываем только в семь", - уже семь. Она бежит, летит, спешит, и вот она дома - слишком поздно! Соседи - врач - братишка - чайник - ошпарился - больница - умер - или только испуг и раскаяние? Ах, да не важны мне подробности! Важно то, что теперь ей не избыть пятна, греха, вечной вины - вот она, между лопатками! "Да, похоже, - подтверждает она кивком, - так все и было".

    Было или не было, и что было, какое мне дело; не в том суть. Лиловые ленты в лавке галантерейщика - этого достаточно; пусть пустяковое, пусть избитое, хоть преступлений так много - только выбирай, но большинство (дай-ка я еще раз брошу взгляд на скамейку напротив - все еще дремлет, а может быть, и прикидывается! В лице ни кровинки, исчахшая, губы сжаты - видно, упрямая, вот чего никак не ожидала! - какие уж тут тайны пола!), большинство из них не твои преступления; твое преступление пустяковое, только воздаяние серьезное; и вот открываются церковные врата, жесткая деревянная скамья принимает ее; она преклоняет колена на темных плитах - ежедневно, зимой, летом, в сумерках, на заре (она и сейчас здесь) она молится. И грехи ее падают, падают, падают. И все - на пятно. Оно вспухло, оно пламенеет, оно пылает. И тут она передергивается. Мальчуганы тычут в нее пальцами. "Вот и Боб сегодня за обедом..." Но хуже нет пожилых женщин.

    Ты и впрямь не можешь больше молиться - пора идти. Крюгер ушел под облака - его смыло, будто по нему прошлась кисть с серой краской, к которой примешали чуточку черного, - даже краешек дубинки пропал из виду. И всегда так! Стоит только узреть его, ощутить его присутствие - и тут же кто-то вторгается. На этот раз Хильда.

    Как она тебе ненавистна! До чего дошла - ванную с вечера запирает, а тебе и всего-то нужно ополоснуться холодной водой; когда всю ночь проворочаешься без сна, - кажется, ополоснешься, и чуть полегче станет. А за завтраком Джон и дети туда же - хуже всего за столом - а то еще и гости - и за папоротниками не утаиться от взглядов, - они тоже обо всем догадываются; и ты уходишь, бредешь по набережной - море катит серые волны, ветер гоняет бумажки, под зелеными стеклянными навесами гуляют сквозняки, за стулья берут по два пенса - экая дороговизна! - а то можно бы послушать проповедников. А вон негр... а вон тот какой - просто умора!.. а вон человек с попугаями - жалостные какие!.. Неужто здесь нет никого, кто бы думал о Боге? - ведь вот он прямехонько над пирсом, и жезл в руке, - но нет - небо сплошь серое, а если и проглянет синева, белые облака тут же скроют его лик, и музыка - военный оркестр, - что это они тут удят? И улов бывает? А дети-то, дети глядят во все глаза! Ну что ж, а теперь домой задами... "Домой задами". В словах есть смысл; их мог произнести и тот старик с бородой - да нет, по правде говоря, он ничего не сказал; но смысл есть во всем; прислоненные к дверям плакаты - вывески над витринами - краснощекие яблоки в корзинах - женские головки за окнами парикмахерской - все говорят: "Минни Марш". И вдруг заело: "Яйца подешевели". И всегда так. Я вела ее к водопаду, прямой дорогой к умопомрачению, а она, как стадо овец, примерещившихся во сне, поворачивает, проскальзывает между пальцами. Яйца подешевели. Преступления, несчастья, восторги ли, помешательства ли не для Минни Марш - она прочно прикована цепями к земле [обыгрываются строки из стихотворения А.Суинберна "Песня времен порядка": Вся земля закована в цепи, И подачками куплен господь]; ни разу не опоздала к обеду; ни разу дождь не застиг ее врасплох без плаща; ни разу не смогла забыть о том, что яйца подешевели. И вот она уже дома - вытирает ноги у дверей.

    Правильно ли я тебя разгадала? Но человеческое лицо - человеческое лицо над убористой газетной страницей больше содержит, больше удерживает. Теперь глаза ее открыты, взгляд нацелен; а человеческий взгляд, - как бы точнее определить? - он отрывает, отъединяет - стоит притронуться к стебельку, и мотылек вспорхнул - мотылек, что вечерами парит над желтым цветком; вскинешь, поднимешь руку, и он уже вспорхнул, воспарил, взмыл. Не подниму я руки. Пари, так уж и быть, порхай, жизнь, душа, дух - как тебя ни именовать - Минни Марш, - и я над своим цветком - и ястреб над зарей - всегда одиноко, иначе чего стоит наша жизнь? Взлететь; парить вечером, парить днем; парить над зарей. Мановение руки - взмыл, взлетел! И снова сел. Одинокий, никому не видимый; но видящий все - а под ним такой покой и такая красота! Ничего не видеть - ничего не чувствовать. Глаза других - наши узилища; их мысли - наши клетки. Воздух над тобой; воздух под тобой. И луна, и бессмертие... Ой, но я плюхаюсь с неба на землю. И ты в своем углу, ты тоже плюхнулась на землю, как там тебя - женщина - Минни Марш; тебя, кажется, так зовут? Вот она, вцепилась в свой цветок; открыла сумку, вынула из нее скорлупу - яйцо, - кто это сказал, что яйца подешевели? Ты или я? Ну да, это ты сказала по дороге домой, помнишь, тогда еще старик открыл зонтик - или он чихнул? Как бы там ни было, Крюгер скрылся, и ты пошла "домой задами" и вытирала ноги у дверей. Вот именно. А теперь ты расстелила на коленях носовой платок и роняешь в него зазубренные куски скорлупы - клочки карты - головоломка. Жаль, что я не могу ее составить! Если б только ты посидела смирно. Сдвинула колени - карта вновь распалась. Вниз по отрогам Анд несутся, рушатся беломраморные глыбы, сминают, сметают на своем пути полчища испанцев-погонщиков, караван мулов - добычу Дрейка [Дрейк Фрэнсис (1540-1596) - английский мореплаватель, неоднократно совершал пиратские набеги на Вест-Индию], злато и сребро. Но вернемся же...

    К чему, куда? Она открыла дверь, поставила зонтик в стойку, это само собой разумеется; так же, как и запах жаркого, доносящийся из подвала; точка, точка, точка. Но что мне не под силу избыть, что я должна, пригнув голову, закрыв глаза, с бесстрашием бойца и бешенством быка разогнать, расточить - это, конечно же, тех людей за папоротниками, разъезжих торговцев. Я прятала их там все это время, надеясь, что они каким-то образом сгинут или еще того лучше возникнут, - иначе и быть не должно, если мое повествование обретет полноту и плавность, судьбу и трагедию, как и положено повествованиям, и в движении своем увлечет за собой парочку, а то и тройку разъезжих торговцев и частокол тещина языка. "За зелеными штыками тещина языка почти не видно было разъезжего торговца". За рододендронами его и вовсе не было бы видно, а заодно порадовали бы и меня; красное и белое - вот к чему меня тянет, вот к чему манит; но рододендроны в Истборне - в декабре - на столе Маршей, нет, нет, рука не поднимается; им больше подходят снетки и судки, пампушки и папоротники. Может быть, попозже, у моря, выберется еще минутка. Более того, меня разбирает желание, проникнув за сквозную зелень и грани хрусталя, рассмотреть, разглядеть мужчину напротив - всего одного, дай бог мне с ним справиться! Ведь это Джеймс Могридж, Марши его еще зовут Джимми? Джеймс Могридж торгует, погодите-ка, пуговицами - но для них время еще не приспело, - крупные и мелкие, на длинных картонках, одни яркие, как павлиний хвост, другие тускло золотые; одни из горного хрусталя, другие коралловые - но я же сказала, их время еще не приспело. Он разъезжий торговец, и по четвергам наведывается в Истборн и обедает у Маршей. Багровое лицо, жесткий взгляд маленьких глазок - и совсем заурядным его никак не назовешь, вот уж нет - зверский аппетит (так оно надежнее; он глаз не поднимет на Минни, пока не подберет хлебом весь соус), салфетку засунул углом за ворот - но это слишком примитивно, может, читатель такое и любит, мне это не по вкусу. Давайте-ка перескочим к Могриджевым домочадцам, пустим их в дело. Так вот, по воскресеньям Джеймс самолично чинит башмаки всей семье. Он читает "Истину" [еженедельная газета, основана в 1877 г.]. Чем же он увлекается? Розами - а жена, она бывшая сестра милосердия - очень интересно - ради всего святого, дайте я хотя бы одну женщину назову как мне нравится! Но не тут-то было, она из числа неродившихся детищ ума, незаконнорожденных, но от того не менее любимых, как и мои рододендроны. И сколько их погибает в каждом дописанном до конца романе, лучших, любимейших, несть им числа, - а Могридж живет себе и живет. Тут жизнь дала маху. Вот она, Минни, ест свое яйцо на скамейке напротив, а на другом конце железнодорожной ветки, - мы уже миновали Льюис? - там должен быть Джимми... и чего она корежится?

    Там должен быть Могридж - промах жизни. Жизнь диктует свои законы; жизнь преграждает путь; жизнь за папоротником; жизнь - тиранка; что есть, то есть, но не самодурка! Нет, нет, поверьте, я пришла к нему по доброй воле; Бог весть какая сила повлекла меня к нему через папоротники и судки, замызганный стол и захватанные бутылки. Пришла, потому что меня потянуло приткнуться на упругой плоти, на крепком хребте - где угодно, лишь бы угнездиться на теле, в душе Могриджа-мужа. Как ладно он скроен; хребет - гибкий, как китовый ус, стройный, как тополь; ребра - раскидистые ветви; кожа - туго натянутый парус; красные складки щек; сердце - мощный насос; а тем временем сверху валится темными кусищами мясо, низвергается пиво, дабы вновь всосаться в кровь, - а вот наконец и глаза. Они видят нечто за частоколом тещина языка; черно-белое, унылое; и опять уставились в тарелку; за тещиным языком они видят пожилую женщину; "сестра Марша, до Хильды ей далеко"; теперь - на скатерть. "Марш знает, что стряслось у Моррисов"... Обсудить всласть; а вот и сыр; и опять в тарелку; повернул ее - ручищи-то какие; теперь - на женщину напротив. "Сестра Марша; на брата ни капельки не похожа; жалкая, пожилая тетка... Кур надо кормить как следует быть... Господи ты боже, и с чего это она дергается? Я что-то не так сказал? Горе, просто горе с этими пожилыми тетками... Горе! Горе!.."


    Горе, горе, горе! Какие слова, какой звук! Как стук молотка по сухой доске, как биение сердца ретивого китобоя, когда волна бьет за волной и зелень вод мутна... "Горе, горе!" - это похоронный звон по страждущим душам - успокоить их, упокоить, обрядить в саван со словами: "Прощай! Будь счастлив!" И тут же: "А чего угодно вам?" - и хотя Могридж и сорвет еще для нее розу в своем садике - возврата нет и быть не может. Что же дальше? "Сударыня, вы опоздаете на поезд", - ведь они не мешкают.

    Вот как заведено у людей; вот какие слова будят отклик; а вот и святой Павел [собор святого Павла, построенный в 1675-1710 гг. К.Реном], и автомобили. Но мы смахиваем крошки. Ой, Могридж, посидите еще! Вам уже пора? Это вы катите по Истборну в коляске? Это вы тот человек за бастионами зеленых картонок, он еще восседает так величаво, и взгляд у него - ну сфинкс сфинксом, и весь он какой-то замогильный, и вид его наводит на мысли о похоронных дел мастере и гробе, а лошадь и кучер впереди теряются в сумерках? Скажите, пожалуйста - но захлопнулись дверцы. Никогда больше нам не встретиться. Могридж, прощай!

    Да, иду-иду. Прямо наверх. Разве что минутку помешкаю. Какая муть поднялась в голове, в какие водовороты затягивают эти монстры - бушуют волны, раскачиваются водоросли - зеленые тут, черные там, - бьются о песок, но мало-помалу все возвращается на свои места, осадок сам собой просеивается, и покой, прозрачность открываются глазу, и уста творят молитву по душам погибших, тризну по тем, с кем нам никогда больше не встретиться.

    Джеймс Могридж отошел, преставился. Что там у тебя, Минни, - "Мочи моей нет терпеть". Если она так сказала (Дай-ка гляну на нее. Она смахивает яичную скорлупу - скорлупа летит вниз по отвесным откосам). Сомнений нет, так она и сказала, когда, привалясь к стене, пощипывала бомбошки, окаймляющие бордовые портьеры в спальне. Но когда сам говоришь с собой, кто тогда говорит? - погребенная душа, дух, загоняемый все глубже и глубже в глубь самого главного подземелья; то самое я, которое приняло схиму, отринуло свет - трусливо, говоришь? - зато как оно прекрасно, когда, помахивая фонарем, неустанно носится ввысь-вниз по сумрачным ходам. "Нет больше сил моих, - говорит дух. - И этот тип за обедом - и Хильда - и дети туда же". Боже, как она рыдает! Это дух оплакивает свой удел, мятущийся дух, - он жаждет приткнуться на коврах, которые с каждым днем садятся все сильнее и сильнее, скукоживающихся, уходящих из-под ног клочках вселенной, где в небытие уходит все: любовь, жизнь, вера, муж, дети, и кто знает, какие лепота и красота, поблазнившиеся некогда отроковице: "Не для меня... не для меня".

    Что же остается - пышки, облезлый старый пес? Бисерные салфеточки, думается мне, и единственная прихоть - нижнее белье. Если бы Минни Марш переехала машина и ее увезли в больницу, даже сестры и доктора и те бы подивились... Тут тебе и перспектива, тут тебе и прозрение, тут тебе и даль - а в ней темная точка в самом конце улицы, зато пока, пока чай благоухает, и пышка с пылу-жару, и пес - "Бенни, иди на место, мальчик, смотри, что тебе мама принесла!". И, взяв перчатку с продырявленным пальцем, ты вновь вызываешь на бой вечно расширяющего свои пределы демона, демона прорех, вновь возводишь крепостные стены, водишь иголкой с серой шерстяной нитью туда-сюда, туда-сюда.

    

... ... ...
Продолжение "Рассказы" Вы можете прочитать здесь

Читать целиком
Все темы
Добавьте мнение в форум 
 
 
Прочитаные 
 Рассказы
показать все


Анекдот 
Как-то встретились две замужние подруги:

- Слушай, надо ехать в командировку, а муж уже извёлся весь...

- Если ревнует, ставь пояс верности, а ключ отдай мужу!

- И что же, мне целую неделю ходить в наморднике?
показать все
    Профессиональная разработка и поддержка сайтов Rambler's Top100