Теккерей, Уильям - Теккерей - Романы прославленных сочинителей, или романисты-лауреаты премий "Панча"Проза и поэзия >> Переводная проза >> Теккерей, Уильям Читать целиком Уильям Мейкпис Теккерей. Романы прославленных сочинителей, или романисты-лауреаты премий "Панча"
----------------------------------------------------------------------------
Перевод И. Бернштейн
Собрание сочинений в 12 томах. М., Издательство "Художественная
литература", 1975, т. 2
OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
Предисловие
Романисты-лауреаты премий "Панча" - рубрика нашего журнала, получившая
это название в связи с тем, что для счастливого соискателя назначена премия
в двадцать тысяч гиней, - включит в себя работы ряда выдающихся авторов,
являющихся гордостью нашего отечества. Их произведения будут почти
неукоснительно из номера в номер публиковаться в нашем отделе "Разное". На
эту публикацию уйдет, вероятно, около тридцати пяти лет, или больше, или
меньше - в зависимости от приема, который окажет романам наш просвещенный
ценитель - многотерпеливый британский народ.
Воспроизвести каждый роман целиком не представляется возможным, на это
едва хватило бы и столетия - так многочисленны наши авторы и так могуч поток
их произведений, хлынувший к нам, как скоро известие (конфиденциальное) о
наших намерениях достигло литературного мира. Но читатели смогут
познакомиться с отдельными яркими образчиками, снабженными, как всегда у
нас, неописуемо роскошными иллюстрациями.
Первая предлагаемая премия - двадцать тысяч гиней, точнее говоря,
лотерейный билет, гарантирующий его держателю названную сумму или же палаццо
в городе Вене. Вторая премия - подшивка номеров "Панча" за текущее
полугодие. Третья - членство в "Британском и Международном Обществе
Любителей"... и т. д. и т. п.
Итак, с удовлетворением и гордостью, которых мы не в силах скрыть, мы
сразу же предлагаем вниманию публики роман "Джордж де Барнуэл",
принадлежащий перу сэра Э. Л. и Б-Л, ББ-ЛЛ БББ-ЛЛЛ.
Мы не вправе открыть имя этого высокоодаренного автора, но почитатели
его таланта, без сомнения, сами узнают, - по величавым составным словам, по
частым упоминаниям об Идеале и Красоте, по блистательному набору заглавных
букв, по всеобъемлющей и всюду проницающей классической учености и, прежде
всего, по торжественному заверению, что этот роман - последний, - руку того,
кто услаждает нас вот уж много лет.
"Джордж де Барнуэл"
Роман сэра Э. Л. В. Л., баронета
том I
Когда-то на Заре Жизни Разум и Красота страстно влеклись друг к другу,
и от их союза произошла Любовь. Любовь, подобно породившим Ее божествам,
бессмертна. Чарующая улыбка Матери досталась ей и пристальный взор Отца.
Каждое утро восстает Она ото сна, свежая и сияющая, как этот пламенный Бог -
Солнце. Имя Ее - Эрос Вечноюный. Мрачен, мрачен был бы сей мир, когда бы его
покинули два Бога, - мрачен и без светозарного отпрыска Латоны-Колесничего,
и мрачнее еще во сто крат без таинственной улыбки Второго Божества. Ты меня
понимаешь, о читатель?
Он стар, Вечноюный Эрос. Он и Время вместе были детьми когда-то. Будет
некогда день, и Хронос тоже умрет, - но Любовь останется жить вечно. О
светлейшее из Божеств, где только не слагали в честь тебя хвалебных песен?
Исчезают другие религии; песок пустынь и прах забвенья засыпает идолов, во
славу коих возводились пирамиды; нет более Олимпийцев, их кумирни уж не
возвышаются над оливковыми рощами Илиса и не венчают изумрудные острова в
аметистовом лоне Эгейского моря. Их нет, но Ты по-прежнему существуешь. Есть
еще розовые гирлянды для Твоих храмов, есть жирные тельцы для Твоего алтаря.
Тельцы? Бессчетные кровавые гекатомбы! Все новая кровь проливается на Твои
жертвенные камни, и Жрецы-Поэты, творящие требу во имя Твое, о, Неумолимое
Божество, читают свои пророчества по кровоточащим сердцам людей.
А раз бесконечна Любовь, возможно ли, чтобы иссякли песнопения Барда? В
век царей и героев о царях и героях были его песни. Но и в наши времена Поэт
имеет голос наравне с Монархом. Народ, вот кто царь сегодня, и мы повествуем
о его терзаниях, как певцы древности повествовали о жертвоприношении
царственной Ифигении или о злом роке венценосного Агамемнона.
Разве Одиссей в отрепьях менее величав, чем в пурпуре? Разве Рок,
Страсть, Тайна, Страдалец и Мститель, Ненависть, что разит без пощады,
Фурии, что гонят и терзают, Любовь, что истекает кровью, - разве все Они и
сегодня не с нами? Разве и ныне Они не служат орудием Искусства? Красками на
Его палитре? Струнами для Его лиры? Внемли же! Я поведаю тебе не о Царях, но
о Людях, не о Тронах, но о Любви, о Горе и Преступлении. Внемли же мне
снова. В последний раз (очень может быть) коснутся персты мои этих струн.
Э. Л. Б. Л.
Полдень на Чипсайд
Был полдень на стогнах Чипсайд - время прилива в могучей реке! Людской
поток, рябя мириадами волн, едва не заливал ее берегов! Огромные фуры, до
верху груженные товарами с тысячи рыночных площадей; золоченые кареты
обладателей несметных богатств; более скромные, по и более вместительные
экипажи, прибывающие из зеленых столичных пригородов (этих Висячих Садов
нашего Вавилона), обыкновенные кебы, в которых всякий за умеренную плату
может получить место и расположиться по-республикански; наемные коляски со
своими грузами, о которых не обязательно знать посторонним; юркие двуколки
курьеров, облаченных в царский пурпур, - все это и еще многое другое
тащилось, застревало, напирало и с грохотом катилось по узкой протоке
Чипсайд. Проклятия колесничих были ужасны. С парчовых козел вельможного
выезда и с облучка простого кеба возницы поливали друг друга потоками
сатирического сквернословия. Вот трепетная вдовица (поспешающая в банк, дабы
получить там свой скудный пенсион) появилась в оконце экипажа и прямо визжит
и вся трясется; а раздражительный богач, катящий к себе в контору (чтобы
добавить еще одну тысячу к своим несметным сокровищам), просунул голову меж
фигурными столбиками кареты с гербами и являет чудеса поносного красноречия,
в котором даже его собственные слуги не могут с ним сравниться; отважные
уличные мальчишки, весело скачущие по Лабиринту Жизни, наслаждаются стычками
и бранью, распаляя и без того разъяренные стороны язвительной детской
насмешкой. И лишь Философ, созерцая эту скачку, в коей приз победителю -
Золотой Куш, вздохнув, подумал о Разуме и Красоте в пошел своей дорогой,
грустный и спокойный.
Был полдень на стогнах Чипсайд. В лавках теснился народ, нарядные
витрины торговцев уловляли несметные толпы покупателей: сияющие окна, за
которыми Бирмингем разложил свое поддельное серебро, останавливали
деревенского ротозея, а голодного горожанина, хоть был еще только полдень,
соблазняли ароматы кухмистерских, маня его пышками Бата или же пахучим
варевом, которое подделывается вкусом под черепаховый суп - черепаховый суп!
О, dapibus supremi grata testudo lovis {О лира, украшение пиров верховного
Юпитера! (лат.).}. Подумаю о тебе, и то уж я кум королю! Итак, был полдень
на стогнах Чипсайд.
Но все ли там битвы велись корысти ради? В числе лавок, струящих из
окон свет на мостовые Чипсайд, была сто лет тому назад (к каковому времени и
относится наш рассказ) одна, где торговали колониальными товарами. На пороге
ее красовалась грубо вытесанная фигура негра с султаном и передником из
дивных пестрых перьев. А на витрину пошли обильные дары Востока и Запада.
Вон ту потемневшую пирамиду сахара, помеченную эпитафией: "Только 6 1/2
пенсов", - создал, отдавая свой труд, быть может, самую жизнь, бедный раб.
Эта коробочка с надписью: "Крепкий Черный Семейный Чай, только 3 ш. 9 п.", -
прибыла из страны Конфуция. Вон та темная груда с табличкой: "Покупайте наш
натуральный товар", - это кокосовые орехи, млечный сок которых подкрепляет
обессилевших путешественников приводит в недоумение натурфилософов. Словом,
заведение, о коем идет речь, было - Колониальная лавка.
Посреди лавки и всего великолепия сидел некто, о ком, судя по его
наружности (задача нелегкая, ибо он повернут к нам спиной), можно было
сказать, что он недавно достиг того благословенного возраста, когда Мальчик
расцветает в Мужчину. О Юность, Юность! Счастливая и прекрасная! О свежая,
благоухающая заря жизни, когда роса сверкает на цветах, еще не успевших
сникнуть и увять под пламенным солнцем Страстей! Погруженный в мысли или
учение, безразличный к шумной суете, сидел этот юноша поистине беспечным
стражем доверенных ему богатств. Толпы теснились на улице - он их не
замечал. Солнце изливало на город лучи - ему только надо было, чтобы они
освещали страницу. Какой-нибудь проходимец легко мог бы стянуть его
сокровища - он не видел и не слышал проходимца. Покупатель мог бы войти - но
он был занят только своей книгой.
А покупатель и в самом деле вошел; нежная ручка в нетерпении
постукивала по прилавку; лукавые глазки смотрели на юношу, быть может,
любуясь его мужественным сложением, которого не могла скрыть бедная ж
слишком тесная одежда.
- Гм! Сэр! Послушайте, молодой человек! - воскликнула покупательница.
- "Ton d'apameibomenos prosephe", - продолжал тот усердное чтение, и
голос его задрожал от избытка чувств. - О, что за язык! Какое богатство и
благородство, какая звучность! "...prosephe podas"! {[Ему отвечая],
промолвил быстроногий [Ахилл] (греч.).}
Тут покупательница разразилась смехом, таким звонким и мелодичным, что
усердный чтец не мог не обернуться и залился краской, только сейчас ее
заметив.
- Хорош приказчик, нечего сказать! - смеялась она. - Со всей этой вашей
тарабарщиной и разными французскими словечками! Что же, мне вечно
дожидаться, что ли?
- Прошу извинения, очаровательная дева, - отвечал он с изысканной
вежливостью, - но я читал не по-французски. То был божественный язык слепого
барда. Чем могу вам служить, сударыня? - И спрыгнуть с высокого табурета,
расправить фартук и стать перед нею послушным приказчиком, уж более не
поэтом, было для него делом одного мгновенья,
- Я могла бы свиснуть эту коробку винных ягод, - любезно проговорила
девица. - А вы бы и не подумали обернуться.
- Они прибыли из страны Гектора, - промолвил юноша. - Угодно изюма? Он
некогда зрел на островах среди Эгейской синевы. Очень мелкий сорт, и цена
умеренная: четыре с половиной пенса за фунт. Быть может, вы пожелаете
отведать наши сорта чая? Мы не тыкаем всем в нос свою рекламу, как
некоторые, но продаем не дороже прочих.
- Ведь вот какой молоденький, и сколько у вас всяких чудесных вещей! -
воскликнула девица, кто знает, не нарочно ли продлевая разговор. - Служи я
на вашем месте и стой за прилавком, я бы целый божий день ела винные ягоды.
- Было время, - ответил юноша, - и не столь давно, когда и я так думал.
Думал, я в жизни не наемся винными ягодами досыта. Но мой старый дядюшка
позволил мне есть их сколько влезет, и, видит бог, я ими пресытился.
- Ясное дело, вы, мужчины, всегда так, - сказала прелестница.
- О нет, не говори так, прекрасная незнакомка! - воскликнул юноша, и
лицо его зарделось, а орлиные очи запылали огнем. - Винные ягоды приедаются,
но Красота - никогда! Винные ягоды портятся, но Разум - вечен. Мне на роду
написано, сударыня, единоборство с Возвышенным, с Идеальным. Душа моя жаждет
Фантастических Видений. Я стою за прилавком, это правда, но я денно и нощно
размышляю о подвигах героев, раздумываю над мыслями мудрецов. Что бакалея
для того, кто исполнен высшими стремлениями? Много ли сладости в мускате для
того, кто вкусил от Поэзии? Идеалы, сударыня, мне кажется, это и есть
Действительность, а грубая Существенность - не более как иллюзия и
галлюцинация. Но прошу простить меня, чем я могу вам служить?
- Да я зашла взять чайной крошки на шесть пенсов, - отвечала девушка
нетвердым голосом, - но - ах! - я готова бы слушать вас вот так всю жизнь!
Только чайной крошки на шесть пенсов? Дева, ты унесешь с собою еще
нечто. Тебе понравился его голос? Сирена! А в твоем голосе что за
волшебство? Он ловко свернул пакетик и положил его на девическую ладонь.
Девушка заплатила за покупку и, подарив его прощальным взглядом своих
сверкающих очей, пошла прочь. Она медленно переступила через порог и в
следующий миг уже затерялась в толпе. Был полдень на стогнах Чипсайд.
Джордж де Барнуэл остался один.
том II
Мы избрали следующую эпизодическую главу, отдав ей здесь предпочтение
перед всеми остальными, в которых излагаются самые события жизни Джорджа
Барнуэла, поскольку оные большинству читателей хорошо известны.
До этой сцены (которая относится к началу второго тома) история,
вкратце, такова:
Злодейка Милвуд приходит в колониальную лавку каждый божий день - то за
сахаром, то за винными ягодами, то за мускатным орехом.
Она и Джордж Барнуэл обмениваются клятвами любви и верности на всю
жизнь.
Страсть оказывает на Джорджа бурное действие. Грудь его распирают
благородные стремления. Гений лезет у него изо всех пор. Он, и к месту и не
к месту, без конца рассуждает о Добре, о Красоте, Идеале и т. п. и вообще
настолько добродетелен и красноречив, что это просто уму непостижимо, в
каковом отношении с ним могут сравниться разве только Девере, или П.
Клиффорд, или Ю. Арам, эсквайры.
Вдохновленный злодейкой Милвуд и Любовью, Джордж грабит кассу и уходит
в широкий мир, украшением коего ему суждено служить. Он далеко опережает
всех щеголей, всех острословов, всех ученых и всех сластолюбцев своего века
- неопределенного периода времени между правлениями королевы Анны и Георга
Второго. Обедает у Керла возле Сент-Джонс-гейт, на дуэли за Монтегью-хаусом
протыкает грудь полковнику Чартерсу. Оказывается замешан в интриги шевалье
де Сен-Жоржа, которого однажды принимает в своем роскошном Хэмстедском
особняке, а в другой раз, прикинувшись приказчиком, - в Чипсайдской
колониальной лавке.
Его дядюшка, владелец лавки, грубый скупердяй, совершенно не имеющий
вкуса к таким вещам, как Разум и Красота, удаляется от дел в патриархальную
деревеньку в Кембриджшире, откуда происходит благородная фамилия Барнуэлов.
Кузина Аннабель, разумеется, питает к Джорджу тайную страсть.
В приводимом ниже превосходном отрывке могут встретиться кое-какие
малосущественные неувязки, но следует помнить, что автор ставил себе целью
живописать одним махом целый век и что диалог здесь столь же превосходен и
достоверен, как, скажем, в "Последнем бароне", "Юджине Араме" или любом
другом из произведений нашего автора, в которых соединяются История и
Чувство, иначе говоря, Разум и Красота.
Глава XXIV
Кофейня Ваттона на Пэл-Мэл
Завсегдатаи нынешних громадных и мрачных Дворцов Молчания, которые
общество возвело во славу Скуки на Пэл-Мэл, этом средоточии градского круга,
и которые, видимо, потому что в них клубится зеленая тоска, называются
клубами; кто зевает у окна на Сент-Джеймс-стрит, разглядывая других таких же
тоскующих щеголей в окне напротив; кто черпает новости из унылых вечерних
газет и питает свое чувство юмора шутками многострадального "Панча", - одним
словом, современные модники едва ли имеют представление о том, каким был
Лондон тому лет сто пятьдесят. Ты, раздутый старый щеголь Сент-Джеймс-стрит,
с твоими лаковыми сапогами, крашеными бакенбардами и удушающими жилетами,
разве можно сравнить тебя и твоих блестящих предшественников в этих же самых
местах? Карета, из которой ты вылезаешь у подъезда "Карлтон-клуба" или
"Клуба путешественников", точно такая же, как у всех; твой черный сюртук
пышностью ни на йоту - ни единой складкой, ни липшей пуговицей - не
отличается от сюртука соседа; твоя шляпа - с той же болванки, что и шляпа на
голове у лорда Безмоззгла, только что перед тобою взошедшего по ступеням
клуба. Ты и он вместе зеваете каждый вечер в театре, сидя в ложе у самой
сцены; вы воображаете себя любителями удовольствий, поклонниками моды,
обладателями изысканного вкуса; в действительности же газета - вот
законодатель ваших фантазий, вкусов, мнений и взглядов; из газет происходят
ваши остроты и ваши суждения, ваши сведения и ваша мудрость, бедные вы
пэл-мэлские олухи! Тупые рабы повременной печати, место, ныне занимаемое
вами, принадлежало людям воистину большого и острого ума, знатокам моды и
магистрам наслаждений - тому каких-нибудь полтора столетия назад.
Мы у Баттона - иначе говоря, под вывеской "Головы Турка", в знаменитой
кофейне на Пэл-Мэл. Парики, парики за окнами, громко бранящиеся у крыльца
носильщики портшезов (чьи украшенные гербами и коронками ноши сами говорят о
знатности владельцев), толпа парчовых кавалеров, поднимающихся и
спускающихся по ступеням крыльца, вокруг которых самый воздух насыщен
благоуханием пудры и ароматических шариков, - все, все здесь выдает
лондонский прославленный храм Ума и Моды. Место - угол Риджент-стрит. Еще не
снесен Карлтон-хаус.
Величавый мужчина в алом бархате с золотом, попивая шоколад за одним из
столиков, толкует с другом, чей кафтан тоже шит золотом, но являет следы
времени, а может быть, вина или беспрерывной носки. У камина сидит маленький
горбун в сером и читает "Морнинг кроникл", а по соседству некое духовное
лицо в сутане и широкополой шляпе громким голосом и с сильным ирландским
выговором беседует с господином, чьи звезда и лента через плечо, а также
безупречный греческий профиль выдают его принадлежность к. британской
аристократии.
А за окном стоят двое юношей в лохмотьях, один длинный, нескладный,
золотушный, другой видом дик, беспечен и прекрасен - неоспоримое
свидетельство Породы. Взоры их устремлены не на посетителей прославленного
клуба, но на лакея Тимоти, который уносит горячие пончики - восхитительное
блюдо, бывшее тогда внове, - со стола одного из пирующих.
- Желал бы я, Сэм, - сказал второй юноша, - иметь сейчас хоть часть
Мэклсфилдского золота моей матери, чтобы и мы могли вкусить подобных яств и
посидеть вон с теми добрыми молодцами и блестящими кавалерами.
- С такими начнешь, пожалуй, толковать о стоической философии и только
вызовешь улыбку недоверия на лице баловня судьбы, - ответил названный Сэмом,
- но есть минуты в жизни, когда История укренляет стойкость: вчерашнее
учение облегчает нам сегодняшние невзгоды. Если наши финансовые возможности,
Дик, ограничены, пусть твердость наша восполнит упущения Фортуны. Пончик,
алкаемый нами ныне, завтра нам будет без надобности. Да, мы бедны и голодны,
но разве мы менее счастливы, Дик, чем вон тот унылый сластолюбец,
безрадостно вкушающий яства, коих алчешь ты?
И приятели повернулись и пошли прочь вдоль по Ватерлоо-плейс, мимо
клуба "Парфенон", и вскоре скрылись из виду, зайдя в ближнюю кухмистерскую,
чтобы пообедать там студнем из говяжьих ножек. Имена их были Сэмюел Джонсон
и Ричард Сэведж.
Меж тем в кофейне лилась беседа, стремительная и блестящая.
- Что я вижу, клянусь чертовой дюжиной и всеми дьяволами в придачу! -
проговорил обладатель духовного сана. - - Вы, кажется, в синем с золотом,
сэр Ричард, тогда как вам надлежало бы носить глубокий траур.
- А кто умер, святой отец? - спросил его собеседник.
- Вот тебе раз, господин мой лорд Болинброк! Не будь я Джонатан Свифт,
- хотя я и в этом не так уж убежден, ибо кто может с уверенностью назвать
своего отца? - в нашей среде свершено жесточайшее убийство. Детище Дика
Стиля зарезано варварской рукой, колесовано и четвертовано, и сделал все это
не кто другой, как вот он, Джо Аддисон. Резал бы ты собственных детей, Джо,
вор и убийца.
- Я? - удивился достопочтенный Джозеф Аддисон. - Чтобы я да убил Диково
детище? Да я ему крестный отец.
- Да, и обещался подарить серебряный стаканчик, только не сдержал
слова, - подхватил Дик.
Джозеф нахмурился.
- Детище, о коем я веду речь, это - Роджер де Коверли, баронет. За что
ты убил его, кровопийца? Весь город в слезах по благородном герое; нынче
утром у меня в соборе все женщины были в трауре; все книгопродавцы в
отчаянии, а Линтот говорит, что "Зритель" не расходится и на треть против
прежнего после смерти доблестного джентльмена.
И настоятель собора святого Патрика извлек на свет номер "Зрителя",
содержащий знаменитый рассказ о смерти сэра Роджера.
- Вот. Купил только что на углу Веллингтон-стрит. Там по всему Стрэнду
стоит вой - рыдают мальчишки-газетчики.
- Да, что за чудо - Гений, Гений божественный и прекрасный, - промолвил
джентльмен, облокотившийся о тот же камин, перед которым сидел горбатый
кавалер в сером, бывший, к слову сказать, не кем иным, как мистером
Александром Попом. - Что за царственный дар, что за восхитительный секрет у
Искусства! Оно может Идею сделать достовернее Действительности; сковать наши
сердца, поработить наши надежды, сожаления, слезы - и все ради игры ума,
чистой эманации мозга! Оно может Бестелесному придать вещественность,
облачно-воздушное, словно по волшебству, вызвать к земной жизни, - таковы
возвышенные права Поэта, если я правильно понимаю Поэзию, - а мне столько же
знакомы звуки Гомеровой лиры, как и аккорды струн, прославивших похищение
нежных локонов Белинды (здесь мистер Поп покраснел и раскланялся, очень
довольный), - таковы, сэр, говорю я, царственные права Поэта-Творца: он
переворачивает мир, не требуя рычага; если он не в силах вдохнуть жизнь в
самое смерть, как якобы сделал Орфей, зато он может создать Красоту из
Ничего и преодолеть Смерть, сделав Мысль бессмертной. Эй! Джемми, еще
бутылочку нантского.
И юноша - ибо тот, кто обращался с этой речью к собранию
блистательнейших умов Европы, был совсем еще юн, - вылил содержимое бутылки
в серебряную кружку и залпом осушил ее превесело за здоровье всех
собравшихся. То была уже третья бутылка за вечер. Вскоре затем он с изящным
поклоном покинул кофейню - потом видели, как он на великолепном арабском
скакуне прогалопировал мимо Национальной галереи.
- Кто этот юный щеголь в синем с серебром? Он побивает самого Джо
Аддисона по части выпивки, а благочестивый Джо у нас первый выпивоха па все
три королевства, - добродушно сказал Дик Стиль.
- Его статья в "Зрителе" намного превосходит лучшие твои писания, Дик,
лежебока ты эдакий, - отозвался достопочтенный мистер Аддисон. - Ведь это он
- автор Девятьсот девяносто шестого номера, за который вы так хвалили меня.
- Негодник обставил меня, когда мы с ним состязались в чтении стихов на
память, и выиграл у меня десятипенсовик, чума его возьми, - сказал декан
Свифт.
- Он предложил поправку к одному месту из моего "Гомера", - воскликнул
мистер Поп, - и тем выказал себя тонким знатоком и ученым!
- Он так близко знаком с французским королем, как ни один смертный;
надо не спускать с него глаз, - заметил лорд Болинброк, в ту пору
государственный секретарь по иностранным делам, и, подозвав некоего
подозрительного субъекта, который пил в сторонке за отдельным столиком,
шепнул ему что-то на ухо.
Меж тем кто же он? И где он, этот юноша, восхитивший всех умников
Лондона? Его огненный скакун возвращен в Сити; его роскошное придворное
одеяние сброшено, взамен надет долгополый суконный кафтан торговца и
скромный приказчичий фартук.
Джордж де Барнуэл на стогнах Чипсайд - на стогнах Чипсайд, у ног Марты
Милвуд.
том III
В камере осужденного
- Quid me mollibus implicas lacertis {Зачем ты обнимаешь меня нежными
руками? (лат.).}, моя Элинор? Да нет, - добавил Джордж, и слабая улыбка
осветила его изможденное, но благородное лицо,зачем говорю я с тобой словами
римского поэта, тебе непонятными? Но в Жизни, о моя чаровница, в Природе, а
также в Неразгаданном Лабиринте - этом сердце, к коему ты припала, есть
многое, чего ты не в силах понять. Да, да, моя красавица, ведь Непонятное
есть не что иное, как Идеальное. А что есть Идеальное, как не Прекрасное? А
что есть Прекрасное, как не Вечное? И человеческий ум, посягнувший постичь
все это, подобен Тому, кто блуждает по берегу и, видя перед собою tina
poluphloisboio thalasses {Многошумное море (греч.).}, замирает в священном
трепете пред Лазурной Загадкой.
Очи Эмилии наполнились вновь хлынувшим потоком влаги.
- О, говори! Говори еще, мой Джордж! - воскликнула она, и цепи Барнуэла
забренчали, когда девушка в порыве чувств прильнула к нему еще теснее.
Даже тюремщик, приставленный надзирать за Узником, был потрясен его
благородной и как нельзя более уместной речью и заплакал горькими слезами.
- Ты плачешь, мой Сноггинс, - промолвил юноша, - но почему? Разве Жизнь
была так сладостна для меня, чтобы я желал ее сохранить? Разве Удовольствие
не приносит за собой усталости и пресыщения? Или Честь - Обмана? Богатство -
Забот, а Слава - Насмешек? Ха, ха! Мне опротивел Успех, мне надоели
Наслаждения. Я пресытился Вином, Весельем и - не удивляйся, моя Аделаида, -
Женщинами. Все это я отбрасываю как детские игрушки. Жизнь - детство души. Я
стал взрослым и жажду Бесконечного! Поймите! Вы думаете, завтрашний день
внушает мне страх? Но разве Сократ колебался перед чашей с ядом? Разве
Сенека медлил в своей ванне? Разве Брут уклонился от меча, когда была
проиграна его великая ставка? И даже слабодушная Клеопатра, разве она
уклонилась от смертельного укуса змеи? Чего же ждете вы от меня? Моя великая
игра сыграна, и теперь я расплачиваюсь. Погрузись же в мое сердце, о
блистающий клинок! Приди на грудь мою, верная змея! Приветствую тебя,
миротворный образ Вечности! Чаша с цикутой? Наполни же ее до краев, мальчик,
ибо душа моя жаждет Безмерности! Приготовьте ванну, о други, нарядите меня
на завтрашний пир - умастите члены мои благовониями, а кудри мои - елеем.
- Знамо дело, - перебил его Сноггинс, - в нашем отделении ванны не
положены; а вот масла для волос, это можно, Эмми в два счета сбегает.
Узник рассмеялся громко и весело.
- Хранитель мой меня не понимает, а ты, моя красавица? Что скажешь ты?
Но с этих губок, думается мне, слетает plura sunt oscula quam sententiae
{Больше поцелуев, чем речей (лат.).}. Я поцелуями осушаю твои слезы, голубка
моя. Когда меня не станет, они потекут тише, потом иссякнут, а там уж эти
глазки станут сиять другому, как прежде сияли бедному Джорджу де Барнуэлу.
Но до конца ты его не забудешь, прелестница. Ведь он был честный малый, и
сердце у него было доброе, и все это знают...
- Конечно, конечно, доброе! - воскликнули тюремщик и девушка
прерывающимися от волнения голосами. И ты, читающий эти страницы, ты,
непойманный вор и убийца, никого, на свое счастье, пока не убивший, ты,
Преступник in posse {Потенциальный (лат.).}, если не in esse {Фактический
(лат.).}, - отнесись сочувственно к тому, кто воспользовался Случаем, не
выпавшим тебе, и верь, что Разум и Красота пышным цветом расцветают порой на
скамье подсудимых, под грубыми покровами арестантского платья.
* * *
В деле, по которому он был осужден, Джордж де Барнуэл ни под каким
видом не признавал себя виновным.
- Я допускаю, что мог ошибиться, - говорил он его преподобию тюремному
капеллану. - Но преступления не совершил. Будь это Преступление, я испытывал
бы Раскаяние. А где нет раскаяния, не могло быть и преступления. Я не
сожалею о содеянном, следовательно, я невиновен. Разве такая теорема
неверна?
Доктор богословия признал ее неоспоримой.
- А что мне за причина раскаиваться, сэр, - продолжал Юноша, - если я
избавил мир от подлого червя {Неприкрытый плагиат. Эти же мысли гораздо
красноречивее высказаны в бесподобном романе "Юджин Арам": "Пламенные
желания, мною испытанные, ослепительные видения, посещавшие меня,
возвышенные стремления, столь часто возносившие меня над миром праха и
здравомыслия, - все говорит мне, что, хочу я того или нет, - но я причастен
к Божеству и сподоблен Бессмертия... Я уничтожил человека зловредного!
Обладателя богатств, коими он душил общество! Мною облагодетельствованы
столь многие!"}, от человека с презренной душой - от существа, неспособного
понимать Истинное и Прекрасное? Когда я стоял перед моим дядей в саду
наследственного замка де Барнуэлов, залитом лунным светом, я ощутил, что
сама Немезида явилась, дабы повергнуть его. "Пес, - сказал я дрожащему рабу,
- отвечай: где твое Золото? Ведь ты не способен им воспользоваться. Я
употреблю его на воспомоществование Бедности, которую ты бездушно попираешь;
на развитие Наук, которых ты не понимаешь; на возвышение Искусства, к
которому ты слеп. Отдай Золото, и ты свободен". Но он безмолствовал, и я его
зарезал.
... ... ... Продолжение "Романы прославленных сочинителей, или романисты-лауреаты премий "Панча"" Вы можете прочитать здесь Читать целиком |