Уайлдер, Торнтон - Уайлдер - Теофил НортПроза и поэзия >> Переводная проза >> Уайлдер, Торнтон Читать целиком Торнтон Уайлдер. Теофил Норт
-----------------------------------------------------------------------
© Copyright Thornton Wilder. Theophilus North (1973).
© Copyright translation Виктор Петрович Голышев (vpg@pochtamt.ru)
Пер. - В.Голышев. М., "Художественная литература", 1981.
OCR & spellcheck by HarryFan, 5 June 2002
-----------------------------------------------------------------------
1. ДЕВЯТЬ ПРИЗВАНИЙ
Весной 1926 года я бросил работу.
Первые дни после такого решения чувствуешь себя, как будто после долгой
болезни вышел из больницы. Постепенно учишься ходить; постепенно и с
удивлением поднимаешь голову.
Я был вполне здоров, но душевно опустошен. Четыре с половиной года я
преподавал в частной мужской школе в Нью-Джерси и три лета работал
воспитателем в лагере этой школы. Внешне я был весел и исполнителен, но
внутренне - циничен и почти равнодушен ко всякому человеческому существу,
кроме членов моей семьи. Мне было двадцать девять лет, вот-вот стукнет
тридцать. Я скопил две тысячи долларов - неприкосновенный запас - либо на
возвращение в Европу (в 1920-1921-м я прожил год в Италии и Франции), либо
на занятия в аспирантуре какого-нибудь университета. Мне было не ясно, что
я хочу делать в жизни. Преподавать я не желал, хотя знал, что у меня есть
к этому способности; профессия педагога - часто лишь страховочная сетка
как раз для таких неопределившихся. Я не желал быть писателем - в том
смысле, чтобы зарабатывать пером; мне хотелось окунуться в жизнь поглубже.
Если я и займусь сочинительством, то не раньше чем в пятьдесят лет. Если
же мне суждено умереть раньше, я хочу быть уверен, что успел повидать в
жизни столько, сколько мог, а не сузил свой горизонт до благородных, но
преимущественно сидячих поисков, которые охватываются словом "искусство".
Призвания. Жизненные поприща. Стоит внимательно относиться к мечтам о
профессии, которые по очереди завладевают воображением подрастающего
мальчика или девочки. Они оставляют глубокие следы. В те годы, когда
дерево набирает соки, предопределяются очертания его будущей кроны. Нас
формируют посулы воображения.
В разное время меня манили ДЕВЯТЬ ПОПРИЩ - не обязательно по очереди,
иногда одновременно; иногда я остывал к одному из них, потом оно возникало
передо мной снова, иногда очень живо, но в другом виде, так что я узнавал
его с удивлением после каких-нибудь событий, вызвавших его из глубин
памяти.
К ПЕРВОМУ, самому раннему, меня тянуло с двенадцати до четырнадцати
лет. Я пишу о нем со стыдом. Я решил стать святым. Я видел себя
миссионером в первобытной стране. Я никогда не встречал святого, но много
читал о них и слышал. Я учился в школе в северном Китае, и родители всех
моих однокашников (а по-своему и учителя) были миссионерами. Первое
потрясение я испытал, когда понял, что они (пусть в глубине души) считают
китайцев первобытным народом. Я-то знал, что это не так. Но желание стать
миссионером в действительно первобытной стране меня не покидало. Я буду
вести примерную жизнь и, может быть, сподоблюсь мученического венца. В
последующие десять лет я постепенно понял, какие меня ожидают препятствия.
О святости я знал только то, что кандидат должен быть полностью поглощен
своими отношениями с Богом, должен угождать Ему и служить Его тварям тут,
на земле. К сожалению, в 1914 году (мне было шестнадцать) я перестал
верить в Бога, мое представление об изначальной божественности моих
собратьев (включая и меня самого) сильно поколебалось, и я понял, что не
могу удовлетворять строжайшим требованиям самоотверженности, правдивости и
безбрачия.
По-видимому, в результате этого недолгого увлечения у меня на всю жизнь
сохранились - и проявлялись время от времени - детские черты. Я не
напорист, и дух соперничества мне чужд. Я мог забавляться самыми нехитрыми
вещами - как ребенок, который играет раковинами на морском берегу. Я часто
казался рассеянным - "витал в облаках". Кое-кого это раздражало; даже
дорогие мне друзья, мужчины и женщины (не исключая, пожалуй, и отца),
ссорились со мной, обвиняя меня в "несерьезности", называя "простофилей".
ВТОРОЕ призвание - мирское преломление первого: быть антропологом в
первобытной стране, и этот интерес периодически возрождался на протяжении
всей моей жизни. Прошлое и будущее для нас всегда - настоящее. Читатели,
возможно, заметят, что антрополог и отпрыск его, социолог, все время
маячат в этой книге.
ТРЕТЬЕ: археолог.
ЧЕТВЕРТОЕ: сыщик. На третьем курсе колледжа я решил стать замечательным
сыщиком. Я прочел множество книг - не только романов, но и специальных
трудов о тонких научных методах криминалистики. Старший инспектор Норт
будет не последним среди тех, кто охраняет нашу жизнь от вторжения зла и
безумия, притаившихся за дверью опрятной мастерской и уютного дома.
ПЯТОЕ: актер, замечательный актер. Об этом мираже можно догадаться,
сопоставив остальные восемь влечений.
ШЕСТОЕ: чародей. Этой роли я не выбирал, и мне трудно дать ей точное
название. Она никак не связана с эстрадным искусством. Я рано обнаружил,
что обладаю неким даром утешения, близким к месмеризму, осмелюсь ли
сказать - даром "изгонять бесов". Я понимаю, на чем основано ремесло
шамана или знахаря. Мой дар причинял мне неудобства, и я редко прибегал к
нему, но читатель увидит, что время от времени мне эту роль как бы
навязывали. В занятии этом есть неотъемлемая доля мошенничества и
шарлатанства. И чем меньше говорить о нем - тем лучше.
СЕДЬМОЕ: любовник. Какого рода любовник? Всеядный, как Казанова? Нет.
Благоговеющий перед всем возвышенным и чистым в женщине, как
провансальские трубадуры? Нет.
Много лет спустя, в очень сведущей компании, я нашел описание типа, к
которому принадлежу. Доктор Зигмунд Фрейд выезжал на лето в Гринцинг,
пригород Вены. Как-то летом я поселился в Гринцинге и без всяких на то
посягательств с моей стороны получил приглашение присутствовать по
воскресеньям на том, что он называл Plaudereien - свободных беседах,
происходивших у него на вилле. В одной из таких прекрасных бесед речь
зашла о разнице между любовью и влюбленностью.
- Герр доктор, - сказал он, - вы помните старую английскую комедию -
запамятовал ее название, - где герой страдает некоторым... торможением -
Hemmung. При "дамах" и воспитанных девушках из хороших семей он застенчив
и косноязычен, смотрит в землю; но со служанками, с официантками и, что
называется, "эмансипированными женщинами" он - сама дерзость и
развязность. Вы знаете, как называется эта комедия?
- Да, герр профессор. "Ночь ошибок".
- А кто автор?
- Оливер Голдсмит.
- Благодарю вас. Мы, врачи, обнаружили, что Оливер Голдсмит дал
типичную картину нарушения, с которым мы часто сталкиваемся у наших
пациентов. Ach, die Dichter haben alles gekannt! (Поэты всегда все знали.)
Затем он стал объяснять мне связь этой проблемы с Эдиповым комплексом и
страхом инцеста, когда "почтенные" женщины ассоциируются у человека с его
матерью и сестрами - "запретной областью".
- Вы помните, как зовут этого молодого человека?
- Чарльз Марло.
Он повторил имя с удовлетворенной улыбкой. Я наклонился к нему и
сказал:
- Герр профессор, можем мы назвать такое явление "комплексом Чарльза
Марло"?
- Да, это будет очень уместно. Я давно искал подходящий термин.
Теофил страдал, как говорится (хотя никаких страданий он не испытывал),
этими Hemmungen. Пусть другие обхаживают месяц за месяцем величавую лебедь
и самовлюбленную лилию. Оставьте Теофилу дерзкую сороку и покладистую
маргаритку.
ВОСЬМОЕ: пройдоха. Тут я должен прибегнуть к иностранному языку: el
picaro [плут (исп.)]. Меня всегда увлекал тип, противоположный моим
новоанглийским и шотландским предкам, - плут, которому "полиция наступает
на пятки", живущий без честолюбивых планов, на кромке благопристойной
жизни, с наслаждением обманывающий болвана и благоразумного, скупердяя и
самодовольного блюстителя нравов. Я мечтал о том, как обойму весь мир,
загляну в миллион лиц, легкий на подъем, не обремененный имуществом и
кошельком, сметливо избегая тягот голода, холода и гнета чужой воли. Это
не просто жулики, но и искатели приключений. Я с завистью читал их
жизнеописания и отметил, что они часто - когда справедливо, а когда нет -
попадают в тюрьму. Инстинкт предостерегал меня - и кошмарные сны
предостерегали, - что тягчайшей мукой для меня было бы заточение, камера.
Случалось, я подступал к самой грани мошенничества, но каждый раз -
тщательно взвесив риск. Это восьмое призвание подводит меня к последнему и
главенствующему:
ДЕВЯТОМУ - быть свободным человеком. Заметьте, каких я не строил
планов: я не хотел быть банкиром, купцом, юристом, не помышлял ни об одной
из тех карьер, которые приковывают на всю жизнь к разным правлениям и
комитетам, - о карьере политика, издателя, борца за реформы. Я не желал
над собой никакого начальства - только самый необременительный надзор.
Кроме того, все мои интересы связаны с людьми, но людьми как отдельными
личностями.
Читатель увидит, что все эти устремления не оставляли меня и потом.
Поскольку они вступали в противоречие, у меня случались неприятности;
поскольку они засели во мне крепко, осуществляя их, я часто испытывал
внутреннее удовлетворение.
Итак, после четырех с половиной лет относительной неволи я стал
свободен. Со времен путешествия за границу - шесть лет назад - я вел
объемистый Дневник (и эта книга, охватывающая четыре с половиной месяца, -
по существу, его отрывок). Большинство записей в Дневнике - характеристики
знакомых людей, с теми биографическими сведениями, какие мне удавалось
разузнать попутно. Сам я присутствую в нем скорее как свидетель - хотя
попадаются и записи, посвященные довольно поверхностному самоанализу. Я
мог бы даже утверждать, что последние два года эта портретная галерея была
главным в моей жизни. Лишь много лет спустя я понял, что это было своего
рода самонаблюдение через наблюдение других. Удивительно все-таки, какими
путями природа стремится создать в нас гармонию.
С минуты, когда я уволился - за два дня до отъезда из школы, - я стал
замечать, что с новой свободой во мне самом появилось кое-что новое. Во
мне возродился дух игры - не юношеской (которая есть агрессия,
ограниченная правилами), но детской игры, которая вся - воображение,
выдумка. Я сделался легкомысленным. Дух игры истребил владевшие мной
цинизм и безразличие. Больше того, во мне проснулась жажда приключений,
риска, охота вмешиваться в жизнь других, радоваться опасности.
Получилось так, что в 1926 году свобода пришла ко мне раньше, чем я
ожидал. За полтора месяца до конца учебного года в Нью-Джерси разразилась
эпидемия гриппа. Изолятор наполнился и переполнился. Спортивный зал,
заставленный койками, напоминал лазарет. Явились родители и развезли
сыновей по домам. Занятия кончились, преподаватели были свободны, и я
уехал тотчас же. Я даже не завернул домой в Коннектикут, потому что совсем
недавно провел там пасхальные каникулы. У одного нашего преподавателя,
Эдди Липли, я купил машину - с условием, что сперва он перегонит ее из
нашей школы к себе домой, в Провиденс, штат Род-Айленд. С машиной этой я
был знаком. Когда-то она принадлежала летнему лагерю в Нью-Гэмпшире, где
мы с Эдди вместе работали. Как и все преподаватели, мы по очереди возили
учеников, обычно на более вместительных машинах, - в церковь, на танцы, в
кино. А эта легковая, прозванная "Ханной" - по знаменитой в те годы песне
"Бессердечная Ханна", - служила для обычных недалеких поездок: в соседнюю
деревню на почту, в бакалею, к врачу, а случалось, везла несколько
преподавателей на вечеринку, угощаться яблочной водкой. "Ханна" послужила
верой и правдой и уже разваливалась. Два года назад дирекция лагеря
продала ее Эдди за пятьдесят долларов. Эдди был прирожденный механик.
Бедная "Ханна" мечтала только об отдыхе в каком-нибудь нью-гэмпширском
овраге, но Эдди непрерывно ее воскрешал. Он знал ее "повадки" и "ублажал"
ее. Она возила его в Нью-Гэмпшир, Род-Айленд, Нью-Джерси и обратно. Я
предложил за машину двадцать пять долларов и попросил дать мне простейшие
наставления на случай поломок. Он согласился, я прокатил его в Трентон и
обратно, и "Ханна" слушалась превосходно. Он позвал меня с собой в
Провиденс, но я сказал, что переночую в Нью-Йорке и буду у него завтра. Он
захватил два моих чемодана и книжки - скромное имущество, которое
накопилось у меня в школе. Сюда входили два последних тома моего
драгоценного Дневника. Я отправился в Нью-Йорк с легким саквояжем. С
полудня этого вторника я был свободен как птица.
Нью-Йорк казался мне тогда самым замечательным городом в мире, и
сейчас, спустя почти пятьдесят лет, я того же мнения. Я уже видел и успел
полюбить многие города: Рим и Париж, Гонконг и Шанхай, где прошла часть
моего детства; позже я не чувствовал себя чужим и в Лондоне, Берлине,
Риме, Вене. Но ни один из них не мог сравниться с Нью-Йорком по
разнообразию, неожиданности и по климату.
Необыкновенный его климат отличается не только знаменитыми крайностями
жары и холода, но и ясными солнечными днями при крепком морозе, и тем
блаженным теплом, какое бывает в июле и августе. Кроме того, я верил (и
сейчас верю) в теорию, поддерживаемую время от времени так называемыми
авторитетами, что существует некий магнитный пояс в сотню миль шириной и в
тысячу длиной, простирающийся под почвой от Нью-Йорка до Чикаго. Людей,
живущих в этой области, возбуждает гальваническая сила; они шустры,
изобретательны, склонны к оптимизму и недолговечны. Среди них
распространены болезни перегруженного сердца. Перед ними стоит тот же
выбор, что и перед Ахиллом: короткая, но яркая жизнь или тихая и
малосодержательная. Мужчины, женщины и дети чувствуют это силовое поле,
пронизывающее мостовые Нью-Йорка, Чикаго и городов между ними, - особенно
весной и осенью. Энтомологи сообщали, что даже муравьи в этой области
двигаются быстрее.
Я собирался - как не раз уже делал - заночевать в клубе студенческого
сообщества, в которое вступил в Йейлском университете, а вечером пойти на
свидание. Еще из школы я позвонил кое-каким нью-йоркским знакомым:
- Доброе утро, говорит доктор Колдуэлл из Монреаля. Можно попросить
миссис Денхем?
Ответил дворецкий:
- Миссис Денхем в Северной Каролине, сэр.
- А-а, спасибо. Я позвоню в следующий приезд.
- Благодарю вас, сэр.
- Доброе утро, говорит доктор Колдуэлл из Монреаля. Можно попросить
мисс Ла Винья?
- Вам мисс Ла Винья какая, Анна или Грация?
- Мисс Грацию, если можно.
- Грация живет в другое место. Она работает Ньюарк. Косметический салон
"Аврора", смотрите телефонная книга.
- Спасибо, миссис Ла Винья. Я позвоню ей туда.
Разочарование было столь острым, что я изменил свои планы. В Нью-Йорке
я сразу пересел на другой поезд и поехал в Провиденс. Остановившись в
гостинице, я на другой день пошел к Эдди Линли за машиной.
У меня еще не было ясных планов на лето. Мне говорили, что в провинции
Квебек жизнь недорогая. Остановлюсь ненадолго в окрестностях Бостона,
которых почти не знаю, осмотрю Конкорд, пруд Уолден, Салем; оттуда двинусь
на север через Мэн, пошлю отцу открытку с его родины... словом, что-нибудь
такое.
С меня было довольно того, что я могу сесть за руль собственной машины
и передо мной - все дороги северного полушария... и четыре месяца без
единого обязательства.
2. ДЕВЯТЬ НЬЮПОРТОВ
Итак, в середине дня я пошел к Эдди Линли за "Ханной" и пожитками,
которые были в ней сложены. Я попросил его проехаться со мной по городу и
дать мне последние наставления касательно норова старой машины.
Вдруг я увидел знак: "НЬЮПОРТ, 30 МИЛЬ".
Ньюпорт! Съезжу-ка в Ньюпорт, где семь лет назад я служил - вполне
скромно, поднявшись от рядового до капрала, - в береговой артиллерии,
охранявшей бухту Наррагансетт. В свободные часы я много гулял по
окрестностям. Я полюбил город, бухту, море, непогоды, ночное небо. Я знал
там только одну семью, гостеприимных друзей, которые откликнулись на
призыв "Пригласите военнослужащего на воскресный обед", и у меня сложилось
благоприятное впечатление о местных жителях. Хваленый курорт богачей
выглядел скучно: особняки были заколочены, а из-за ограничений на бензин
машин на Бельвью авеню почти не осталось. У меня родилась идея, как
подработать на жизнь, не тратя целого дня и моих сбережений. Я довез Эдди
до дома, пожал руки его родным, отдал ему двадцать пять долларов и
направился к острову Акуиднек, где стоит Ньюпорт.
Что за день! Сколько обещаний в припоздавшей весне! Как дает себя знать
близость соленого моря!
"Ханна" вела себя прилично до самой черты города, а там начала кашлять
и засбоила. Мы, однако, не сдавались и доползли до Вашингтон-сквера, где я
остановился узнать адрес Христианской ассоциации молодых людей - не
"Армейской и флотской X", которая помещалась напротив, а гражданской "X".
Я вошел в магазинчик, где продавались газеты, открытки и т.п. (Семья
владельцев еще появится в этой книге - в главе "Мино".) Я позвонил в "X" и
спросил, есть ли свободные комнаты. Я жизнерадостно добавил, что мне
меньше тридцати лет, крещен в Первой конгрегационалистской церкви в
Мэдисоне, штат Висконсин, и что я довольно общителен. Усталый голос
ответил: "Отлично, дружище, меньше пены! Пятьдесят центов за ночь".
"Ханна" не хотела ехать дальше, но я все-таки убедил ее свернуть на
Темза-стрит. Я остановил ее перед "Джосайя Декстер. Гараж. Ремонт".
Механик долго и вдумчиво осматривал машину, изрекая слова, недоступные
моему разумению.
- Сколько это будет стоить?
- Судя по всему, долларов пятнадцать.
- Вы покупаете старые машины?
- Брат покупает. Джосайя! Джосайя! Драндулет предлагают!
Это был 1926 год, когда все механики, электрики и водопроводчики были
не только добросовестны, но и считались в каждом уважающем себя доме
незаменимыми. Джосайя Декстер был гораздо старше брата. Такие лица, как у
него, попадаются только на дагерротипах судей и пасторов. Он тоже осмотрел
машину. Братья посовещались.
Я сказал:
- Если вы отвезете меня с багажом в "X", я продам вам машину за
двадцать долларов.
Джосайя Декстер ответил:
- По рукам.
Мы перенесли мои вещи в его машину, и я хотел уже было сесть, как вдруг
сказал: "Минутку!" Воздух кружил мне голову. Я был в миле от того места,
где прошла часть двадцатого и двадцать первого годов моей жизни. Я
повернулся к "Ханне" и погладил ее по капоту. "Прощай, "Ханна", - сказал
я. - Расстаемся друзьями... Ты меня понимаешь?" Потом я прошептал в
ближнюю фару: "Старость и смерть никого не минут. Даже самая усталая река
приходит к морю. Как сказал Гете: "Balde ruhest clu auch".
Затем я уселся рядом с Декстером. Он медленно проехал квартал и
спросил:
- Давно у вас эта машина?
- Я был владельцем этой машины один час двадцать минут.
Еще квартал.
- Вы из-за каждой своей вещи так распаляетесь?
- Мистер Декстер, во время войны я служил в форте Адамс. Я сюда
вернулся. В Ньюпорте я - четверть часа. Прекрасный день. Прекрасное место.
Немного закружилась голова. От счастья до печали - один шаг.
- Можно узнать, что вы сказали машине?
Я повторил то, что сказал, и перевел немецкую фразу: "Подожди немного,
отдохнешь и ты".
- Фразы избитые, мистер Декстер, но последнее время я замечаю, что если
мы избегаем банальностей, то и банальности начинают нас избегать. Я
никогда не смеюсь над стихотворениями Генри Лонгфелло, который прожил
много счастливых недель в Ньюпорте и окрестностях.
- Это я знаю.
- Вы не скажете, где тут можно взять напрокат велосипед?
- У меня.
- Тогда я буду у вас в гараже через час... Мистер Декстер, я надеюсь,
мое легкомыслие вас не обидело?
- У нас в Новой Англии легкомыслие не в чести, но ничего обидного вы не
сказали... Еще разок - как там написал этот немец?
- В стихах он обращался к себе, поздно ночью, в башне, среди глухих
лесов. Он написал их алмазом на окне. Это - последние слова самого
знаменитого в немецком языке стихотворения. Ему было двадцать с чем-то
лет. Отдыха он ждал до восьмидесяти трех.
Мы подъехали ко входу в "X". Он остановил машину и продолжал сидеть,
держа руки на руле, потом сказал:
- Завтра будет пять недель, как умерла моя жена... Она была высокого
мнения о стихах Лонгфелло.
Он помог мне перенести вещи в вестибюль. Потом вручил мне
двадцатидолларовую бумажку, слегка кивнул, сказал: "Всего вам хорошего" -
и вышел на улицу.
Через час, когда я пришел в гараж, самого Джосайи Декстера не было, но
его брат помог мне выбрать, как мы говорили в те годы, "машину". Свернув
на Темза-стрит, я отправился на знаменитую здесь "десятимильную прогулку".
Я миновал вход в форт Адамс ("Капрал Норт Т.!" - "Здесь, сэр!"), дом
Агасси ("Когда еще рождался так легко таких познаний кладезь?") и выехал к
молу перед домом Бадлонга. Ветерок дул в лицо, и я глядел через сверкающее
море в сторону Португалии.
Каких-нибудь полгода назад - охваченный усталостью - я
разглагольствовал перед коллегой-преподавателем: "Не морочь себе голову.
Море - не доброе, не жестокое. Оно такое же бессмысленное, как небо.
Просто большое скопление H2O... И даже слова "большой" и "маленький",
"прекрасный" и "ужасный" - это оценки и мерила, прилагаемые сознанием
человека среднего роста, краски и формы, которые означают, приемлем
предмет или вреден, съедобен или не съедобен, привлекателен ли сексуально,
приятен ли на ощупь и так далее. Весь физический мир - чистая страница, на
которой мы пишем и стираем наши зыбкие и переменчивые объяснения сущему.
Если у тебя потребность изумляться, обратись к стакану воды или капле росы
- начни отсюда; дальше не продвинешься". Но нынче днем, в конце апреля,
единственное, на что я был способен, это задыхаться словами: "О, море!..
О, могучий океан!"
Десятимильную прогулку я не закончил, а вернулся в город коротким
путем. Мне хотелось побродить по тем улицам, где я часто гулял во время
первого пребывания в городе. Особенно хотелось мне снова взглянуть на дома
моей любимой эпохи - восемнадцатого века: церковь, ратушу, особняки; снова
полюбоваться на великолепные деревья Ньюпорта - высокие, тенистые и очень
разные. Климат (не почва) восточного Род-Айленда благоприятствовал росту
больших экзотических деревьев. Объясняют, что целое поколение ученых мужей
забавы ради сажало чужеземные деревья на острове Акуиднек, а в следующем
поколении яхтсмены соперничали друг с другом, привозя сюда экземпляры из
далеких мест. Было положено много трудов, почву из внутренних районов
доставляли обозами. Впоследствии я обнаружил, что многие владельцы даже не
знают названий деревьев, украшающих их имения: "Мы думаем, что это баньян
или... или бетель", "Кажется, дедушка говорил, что оно из Патагонии...
Цейлона... Японии".
Одним из моих юношеских увлечений была археология; я чуть ли не год
провел в Риме, знакомясь с ее методами и достижениями. Но еще задолго до
этого, как и многих других мальчишек, меня заворожило великое открытие
Шлимана на месте древней Трои - девять городов, один на другом. За четыре
с половиной месяца, о которых я собираюсь рассказать, я обнаружил - или
думал, что обнаружил, - что Ньюпорт в штате Род-Айленд состоит из девяти
городов, местами взаимопроникающих, местами почти не связанных друг с
другом и в разной степени прекрасных, волнующих, нелепых, заурядных, а
один - так просто жалкий.
ПЕРВЫЙ ГОРОД: следы ранних поселенцев, деревня семнадцатого века со
знаменитой круглой каменной башней, описанной в стихотворении Лонгфелло
"Скелет в броне"; долгое время ее считали древним сооружением хищных
викингов, ныне же общее мнение склонилось к тому, что это мельница,
построенная отцом или дедом Бенедикта Арнольда.
ВТОРОЙ ГОРОД относится к восемнадцатому веку, и ему принадлежит
несколько прекраснейших общественных и частных зданий Америки, именно этот
город сыграл такую важную роль в Войне за независимость, отсюда горячие и
великодушные французские друзья нашего восстания, предводительствуемые
Рошамбо и Вашингтоном, повели морскую кампанию, которая изменила ход
войны.
ТРЕТИЙ ГОРОД включает в себя то, что осталось от одного из самых
оживленных портов Новой Англии, дотянувшего кое-как до двадцатого века на
приморской стороне Темза-стрит, с ее причалами, доками, лавочками,
благоуханием пеньки и смолы, развешанными там и сям сетями и парусами для
починки, и теперь живущего главным образом яхтами и прогулочными судами,
которые стоят в гавани; больше всего он напоминает о себе вереницей баров
и таверн - тех особых, милых сердцу моряка притонов, куда редкий
сухопутный человек отважится заглянуть вторично.
ЧЕТВЕРТЫЙ ГОРОД принадлежит армии и флоту. Уже давно существует система
фортов, охраняющих бухту Наррагансетт. Военно-морская база и учебный
лагерь сильно разрослись во время войны - особый мир.
ПЯТЫЙ ГОРОД населяли с начала девятнадцатого века немногочисленные
высокоинтеллектуальные семейства из Нью-Йорка, Кембриджа, Провиденса,
открывшие для себя прелести Ньюпорта как летнего курорта. (Бостонцев
приезжало мало; у них свои курорты на Северном берегу и Южном берегу.)
Генри Джеймс, философ-сведенборгианец, привез сюда свою семью, включая
юного философа и юного романиста. В последнем, неоконченном романе Генри
Джеймс-младший мысленно возвращается сюда, разворачивая действие "Башни из
слоновой кости" среди домов и лужаек, окаймленных Скалистой аллеей. Здесь
дожила до преклонных лет Джулия Уорд Хау, автор "Боевого гимна
Республики". Здесь обосновалась группа гарвардских профессоров. Дом
Жана-Луи Рудольфа Агасси, который я только что миновал, был переоборудован
в гостиницу; она существует и ныне, в 1972 году. В один из последующих
приездов мне удалось занять пятиугольную комнату в башенке над домом; из
этой волшебной комнаты видны были ночью огни шести маяков и слышны гудение
и звон такого же числа морских буев.
Затем, заселяя ШЕСТОЙ ГОРОД, явились самые богатые, основатели империй,
многие - из своих замков на Гудзоне и вилл в Саратога-Спрингс, поскольку
уяснили вдруг, что во внутренних районах штата Нью-Йорк летом кошмарно
жарко. С ними пришли моды, соревнование в роскоши и греющее чувство
исключительности. Этот так называемый "великий век" давно прошел, но
многое осталось.
В большом городе громадная армия слуг смешивается с населением, но на
маленьком острове и на маленькой части этого острова слуги образуют
СЕДЬМОЙ ГОРОД. У тех, кто входит в парадную дверь дома, где живет только
для того, чтобы вымыть ее, развивается сознание собственной незаменимости
и возникает своего рода тайное товарищество.
ВОСЬМОЙ ГОРОД (как и Седьмой, он живет при Шестом) населяют прихвостни
и паразиты: назойливые журналисты, сыщики, охотники за приданым, незваные
гости, полупомешанные искатели известности, зеваки, целители, сомнительные
подопечные обоих полов - отличный материал для моего Дневника.
И наконец, был, есть и еще долго будет ДЕВЯТЫЙ ГОРОД американцев
среднего сословия, которые продают и покупают, растят своих детей и
хоронят своих мертвецов, мало интересуясь теми восемью городами, что живут
у них под боком.
Я наблюдал и описывал их. Я представлялся себе Гулливером на острове
Акуиднек.
На другое утро после приезда я отправился за советом к Уильяму
Уэнтворту, директору казино, полагая, что хоть и косвенно, но связан с
ним. Десять лет назад мой брат, тогда еще студент последнего курса в
Йейле, играл здесь в чемпионате Новой Англии по теннису и занял хорошее
место. Он рассказал мне об этом дружелюбном человеке, всегда готовом
помочь. Войдя, я первым делом осмотрел корты и места для зрителей. Это
здание - и не одно оно в Ньюпорте - было спроектировано блестящим и
неудачливым Стэнфордом Уайтом. Как и все, что вышло из его рук, оно
отличалось безупречной конструкцией и свободной игрой фантазии. Хотя весна
только начиналась, знаменитые корты уже устилал зеленый ковер.
Я постучал в дверь директора, и бодрый пятидесятилетний мужчина
пригласил меня войти; протянув руку, он сказал:
- Доброе утро, сэр. Садитесь. Чем могу служить?
Я рассказал ему об участии брата в турнире.
- Минутку. В шестнадцатом году. Вот его фотография. А вот его фамилия
на кубке. Я хорошо его помню - отличный парень и первоклассный игрок. Где
он сейчас?
- Он священник.
- Прекрасно! - сказал директор.
Я рассказал ему о своей службе в форте Адамс. Рассказал о том, что
четыре года без передышки преподавал, что хочу переменить обстановку и
преподавать с меньшей нагрузкой. Я дал ему набросок объявления, которое
хотел поместить в газете, и попросил оказать мне любезность и повесить его
на доске объявлений казино. Он прочел и кивнул.
... ... ... Продолжение "Теофил Норт" Вы можете прочитать здесь Читать целиком |