Вход    
Логин 
Пароль 
Регистрация  
 
Блоги   
Демотиваторы 
Картинки, приколы 
Книги   
Проза и поэзия 
Старинные 
Приключения 
Фантастика 
История 
Детективы 
Культура 
Научные 
Анекдоты   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Персонажи
Новые русские
Студенты
Компьютерные
Вовочка, про школу
Семейные
Армия, милиция, ГАИ
Остальные
Истории   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Авто
Армия
Врачи и больные
Дети
Женщины
Животные
Национальности
Отношения
Притчи
Работа
Разное
Семья
Студенты
Стихи   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Иронические
Непристойные
Афоризмы   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рефераты   
Безопасность жизнедеятельности 
Биографии 
Биология и химия 
География 
Иностранный язык 
Информатика и программирование 
История 
История техники 
Краткое содержание произведений 
Культура и искусство 
Литература  
Математика 
Медицина и здоровье 
Менеджмент и маркетинг 
Москвоведение 
Музыка 
Наука и техника 
Новейшая история 
Промышленность 
Психология и педагогика 
Реклама 
Религия и мифология 
Сексология 
СМИ 
Физкультура и спорт 
Философия 
Экология 
Экономика 
Юриспруденция 
Языкознание 
Другое 
Новости   
Новости культуры 
 
Рассылка   
e-mail 
Рассылка 'Лучшие анекдоты и афоризмы от IPages'
Главная Поиск Форум

Николай Гумилев - Гумилев - Стихотворения

Проза и поэзия >> Русская и зарубежная поэзия >> Русская поэзия >> Николай Гумилев
Хороший Средний Плохой    Скачать в архиве Скачать 
Читать целиком
Николай Гумилев. Стихотворения



     OCR: Юрий Кузьмин

     94 Стихотворения / Сост., авт. вступит. статьи и примеч. В. П. Смирнов.- М.:

     Мол.гвардия, 1989.- 189 [3] с.- (XX век:

     поэт и время).

     ISBN 5-235-00536-8

     Творчество Николая Гумилева (1886-1921), одного из ярких представителей "серебряного века" русской поэзии, без имени которого непредставима история отечественной культуры, до недавнего времени было малодоступно широкому читателю. Во многом ' такое положение вещей определилось трагически сложившейся судьбой поэта. Предлагаемый сборник продолжает новую библиотеку "Молодой гвардии" - "XX век: поэт и время". В него вошли избранные стихотворения Н. Гумилева.


     Составитель, автор вступительной статьи и примечаний Владимир Смирнов

     Оформление библиотеки Елены Ененко

     Иллюстрации Петра Караченцева


     ПОЭЗИЯ НИКОЛАЯ ГУМИЛЕВА


     Стихи Гумилева - "высокое косноязычье" самой судьбы. В длинной череде законных и скучных "противостояний" - "поэзия и правда", "поэт и эпоха", "поэт и общество" - лишь "поэзия и судьба" обладает магическим присутствием истины. Общество можно любить, ненавидеть или бежать от него; "эпоха" и "правда" преодолимы для поэзии (да и что есть "правда"?). Но - "от судеб защиты нет". Потому в трудах и днях Гумилева столь высоки притязания и надежды, так властно-мужествен выбор жребия, ясен удел, непоколебима вера -


     Не спасешься от доли кровавой,

     Что земным предназначила твердь.

     Но молчи: несравненное право -

     Самому выбирать свою смерть.


     Многолетние запреты и редкостные по тиранической тупости шельмования самого имени поэта были занятием хотя и усердно-мерзким, но обреченным. И вовсе не Гумилев сегодня возвращается к нам. Это мы возвращаемся к нему, возвращаемся, стряхнув полицейские сны, на свет божий, к самим себе. И к великой русской поэзии нашего века - нерукотворному свидетельству подлинности национального бытия, неслучайности мира и человека.

     "Какие должны быть стихи? Чтобы как аэроплан тянулись, тянулись по земле, и вдруг взлетали... если и не высоко, то со всей тяжестью груза. Чтобы все было понятно, и только в щели смысла врывался пронизывающий трансцендентальный ветерок. Чтобы каждое слово значило то, что значит, а все вместе слегка двоилось. Чтобы входило, как игла, и не видно было раны. Чтобы нечего было добавить, некуда было уйти, чтобы "ах!", чтобы "зачем ты меня оставил?", и вообще, чтобы человек как будто пил горький, черный, ледяной напиток, "последний ключ", от которого он не оторвется". Эти, чарующие "последней правдой", строки Георгия Адамовича невольно припоминаются, когда читаешь стихи Гумилева. Они вот такой природы. Как, впрочем, и вообще поэзия, Слово:


     Стань ныне вещью, богом бывши,

     И слово веще возгласи,

     Чтоб шар земной, тебя родивший,

     Вдруг дрогнул на своей оси.


     "Божественность дела поэта" он старался доказать и "утвердить" всеми доступными человеку средствами на личном примере. В этом смысле - как это ни странно звучит - Гумилев погиб не столько за Россию, сколько за поэзию..." - писал Георгий Иванов, друг и ученик Гумилева, "безнадежно-великий" лирик XX столетия. Человек судьбы неизбежно становится человеком-легендой. Именно так, и таким пребывал и пребывает Николай Гумилев в "русском мифе", в нашем национальном космосе. Один из современников иронически заметил, что Гумилеву "всю жизнь было шестнадцать лет". Да, до конца дней поэт оставался "русским мальчиком", в единственном, святом (по Достоевскому) смысле. И какая уж тут ирония, если здесь исток

     "простых и мудрых слов", героического делания все той же судьбы.

     В пору, когда Гумилев лишь начинал, Валерий Брюсов догадливо отметил: "Гумилев... принадлежит к числу писателей, вырабатывающихся медленно, а потому встающих высоко". Век, прошедший с рожденья поэта, свидетельствует - суждение Брюсова было пророческим указанием. Русская литература первой четверти XX века непредставима без содеянного Гумилевым. Прекрасный поэт, превосходный мастер стихотворного перевода, умный и поразительно проницательный критик, человек действия (путешественник, воин, предприимчивый литературный деятель) - он и просто "любим на Руси". Как издавна любят на ней, с горестным восхищением, своих великих и несчастных поэтов.

     Николай Степанович Гумилев родился в апреле 1886 года, в Кронштадте. Его отец, выходец из духовного сословия, служил там морским врачом. Мать - из рода тверских дворян Львовых. Детские годы поэта прошли в Царском Селе. Это обстоятельство знаменательно. Здесь не только "начало славных дней", но родина души:

     Все души милых на высоких звездах. Как хорошо, что некого терять И можно плакать. Царскосельский воздух Был создан, чтобы песни повторять.

     Так писала Анна Ахматова на смерть Гумилева. "Царскосельский воздух" пронизан российской поэзией. Позднее (в 1900-1903-м семья жила в Тифлисе, где было напечатано первое стихотворение Гумилева) в Царском Селе произойдут две встречи, значение которых в судьбе поэта трудно переоценить. С Анной Горенко, будущей женой Гумилева, буду-

     щей Анной Ахматовой. С Иннокентием Анненским, великим поэтом, мыслителем и педагогом.

     "Понемногу в его голове сложился стройный план завоевания мира. Надо следовать своему призванию - писать стихи. Эти стихи должны быть лучше всех существующих, должны поражать, ослеплять, сводить с ума. Но надо, чтобы поражали людей не только его стихи, но он сам, его жизнь",- по праву близкого друга вспоминал Г. Иванов. С ранних лет стихи стали для Гумилева "всем". Он ревниво-внимателен к современным поэтам. Валерий Брюсов - образец для подражания, Учитель. Книги Бальмонта, Сологуба, Блока, Белого, Вяч. Иванова - больше чем чтение. "Он поверил в символизм, как люди верят в бога",- заметит на склоне лет Ахматова. Всю жизнь Гумилев был предан трезвому энтузиазму, вдохновенной и разнообразной деятельности, но без прожектерства и восторженности. Еще царскосельским гимназистом он издает свою первую книгу "Путь конквистадоров" (1905). При неизбежной для юного поэта подражательности (Гумилев не любил и никогда не переиздавал сборник) в книге было и нечто "свое" - в некоторых вещах твердость и картинная живость.

     В 1906-м Гумилев окончил гимназию и надолго уехал в Париж, где посещал лекции в Сорбонне, изучал французскую литературу, особенно поэзию, и живопись. Завел многочисленные знакомства: с М. А. Волошиным, О. Э. Мандельштамом, Н. К. Рерихом, Е. С. Кругликовой, А. Н. Толстым. Последний вспоминал в 1921 году: "В кафе под каштанами мы познакомились и часто сходились и разговаривали - о стихах, о будущей нашей славе, о путешествиях в тропические страны, об обезьянках, о розысках остатков Атлантиды на островах близ Южного полюса, о том, как было бы хорошо достать парусный корабль и плавать на нем под черным флагом". Жилось поэту в Париже трудно, голодно.

     Он очень скучал, мучительно переживал свою, тогда еще неразделенную любовь к Анне Горенко. Весной 1907-го вернулся в Россию, а осенью морем опять отправился во Францию. В Париже Гумилев выпустил три номера тоненького журнала "Сириус". На родине его начинают печатать в журналах и газетах. В Париже на собственные средства издает свою вторую книгу "Романтические цветы" (1908). В мае 1908-го Гумилев опять в России, но уже "признанный" Вяч. Ивановым, Брюсовым, другими знаменитыми писателями. Литературный Петербург становится для поэта "своим". Тогда же он поступил на юридический факультет Петербургского университета, но вскоре перевелся на историко-филологический. В 1909-м он бросил университет. Стихи, рассказы, критические заметки Гумилева появляются на страницах "солидных" изданий. Осенью 1908-го состоялась первая поездка в Африку, в Египет. А на следующий год он на несколько месяцев уехал в Абиссинию. По возвращении издает сборник "Жемчуга". Гумилев принимает самое деятельное участие в организации журнала "Аполлон", в котором до 1917 года печатал свои стихи, переводы и вел постоянную критическую рубрику "Письма о русской поэзии". Его короткие критические разборы были блестящи, догадливы и, за редчайшим исключением (лирика Бунина), совершенно справедливы. Он сумел сказать нечто существенное о Блоке и Анненском, Сологубе и Бальмонте, Брюсове и Вяч. Иванове, Клюеве и Хлебникове, Волошине и Цветаевой, Ахматовой и Г. Иванове, Кузмине и Ходасевиче...

     В апреле 1910-го Гумилев венчается с А. А. Горенко. После свадебного путешествия в Париж супруги поселились в Царском Селе. Осенью того же года он на несколько месяцев отправляется в Абиссинию.

     Сознание, разделяемое частью тогдашней высокоталантливой поэтической молодежи, необходимости творческого

     преодоления окостеневших канонов символизма, обновления русского стихотворного лиризма на путях ясности и точности слова, логической продуманности композиции произведения приводит Гумилева к созданию осенью 1911 года "Цеха поэтов", а чуть позднее акмеизма. Эта небольшая по числу участников (Гумилев, Городецкий, Ахматова, Мандельштам, Зенкевич, Нарбут, Г. Иванов, Адамович) поэтическая школа - славное и замечательное явление в русской словесности XX века. В статье "Наследие символизма и акмеизм" (1913, журнал "Аполлон") Гумилев объявил акмеизм органично-достойным и законным наследником лучшего, что дал символизм, но имеющего собственные духовно-эстетические основания - верность живописно-зримому миру, его пластической предметности, повышенное внимание к стихотворной технике, строгий вкус, цветущая праздничность жизни. Достоинство такой позиции оправдано. Заслуга акмеизма (и Гумилева) не в теориях, не в мистически-иррациональных "озарениях", а в самом существенном - с ним связано творчество крупнейших русских поэтов. Потому согласиться со скептическим отношением к акмеизму, "тепличному растению", многих замечательных художников той поры (особенно Блока) просто невозможно. Сделанное акмеистами говорит само за себя. В перспективе исторического времени это особенно очевидно.

     В 1912-м появляется книга Гумилева "Чужое небо". Книга взыскательного мастера. Пора ученичества кончилась. Авторитет Гумилева значителен. С ним вынуждены считаться и литературные противники. Весной 1912-го Гумилев и Ахматова в Италии. Ровно через год поэт возглавил длительную научную экспедицию Российской Академии наук в Африку. Недавно опубликованный путевой дневник Гумилева раскрывает многое в складе этой героической личности - "нужно самому творить жизнь и... тогда она станет чудесной".

     С началом первой мировой войны Гумилев поступил добровольцем в действующую армию. Он служил в кавалерийских частях. Его смелость, находчивость поражали многих. Но не стоит преувеличивать "воинский пафос" Гумилева. Поэт писал с фронта Федору Сологубу: "Искусство для меня дороже войны и Африки". В начале 1916-го издан сборник "Колчан". Стихи Гумилева о войне отличаются особой правдивостью, "антибатальностью". Получив в 1916 году чин прапорщика, Гумилев отправляется в русский экспедиционный корпус на Салоникский фронт, но до начала 1918-го застревает в Париже. Здесь он сдружился с художниками М. Ф. Ларионовым и Н. С. Гончаровой. В парижском "заточеньи" Гумилев много работает. Вещи, написанные в это время, создания высокого порядка.

     В 1918-м Гумилев опять в России, в Петрограде. Он сотрудничает в горьковском издательстве "Всемирная литература", читает лекции в многочисленных студиях и художественных объединениях. Он - учитель и любимец тогдашней петроградской поэтической молодежи. Его неистовое просветительство питается сознанием, что "литература и народ любовно тянутся друг к другу". С 1918-го по 1921-й выходят лучшие стихотворные книги Гумилева "Костер", "Шатер", "Фарфоровый павильон", "Огненный столп", рассказы, пьесы, превосходные переводы вавилонского эпоса "Гильгамеш", французской и английской народной поэзии, произведений Вольтера, Колриджа, Саути.

     Смерть "остановила" эту жизнь "в высшем звуке" (Баратынский). В августе 1921-го Гумилев был расстрелян якобы за участие в контрреволюционном заговоре. В ряде авторитетных публикаций последнего времени ("Новый мир", 1987, No 12, там же, 1989, No 4) аргументированно доказывается неправомочность этого чудовищного злодейства. Одухотворенная воля - суть личности и творчества Гумилева. В его начальной, декоративно-экзотической риторике уже присутствовали свойства поэзии твердого стиля и мощного дыхания. По глубокому замечанию Иннокентия Анненского, "тоска по красочно причудливым вырезам далекого юга", "верный вкус" и строгость "в подборе декораций" соседствовали у поэта со "стихийно-русским "исканьем муки". И, хотя тогда еще редкой, властью над словесным пространством. Георгий Иванов вспоминал: "Какой-то домашний знакомый (это было в 1910 году) развлекал общество чтением "декадентских" стихов. Мне было шестнадцать лет, я уже писал стихи, тоже декадентские, дюжинами. Имена Гиппиус, Брюсова, Сологуба были мне хорошо известны. Но чтец прочел "Капитанов" и назвал имя Гумилева. Меня удивили стихи (ясностью, блеском, звоном), и я запомнил это имя, услышанное впервые". Наверное, потому и кочуют ностальгически по русской словесности знаменитые строфы из "Капитанов", что в них вовсе не книжно-мальчишечья романтика, а вот эти "ясность", "блеск", "звон", ярость и сила:


     Пусть безумствует море и хлещет,

     Гребни волн поднялись в небеса -

     Ни один пред грозой не трепещет,

     Ни один не свернет паруса.


     Когда-то Сергей Есенин, поэт иных устремлений и, пользуясь его выражением, "словесной походки", восхищался первыми строками стихотворения Гумилева "Жираф":

     Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд

     И руки особенно тонки, колени обняв.


     Словно для доказательства авторского наставления ("Стихотворение должно быть безукоризненным даже до неправильности"), Есенин говорил, что Гумилев сознательно-мастерски отступил от грамматической нормы, но выиграли смысл и картинность - поза, настроение тончайшего очарования.

     Справедливости ради следует сказать, что "экзотика" Гумилева, воплощенная с демонстративно-изысканным артиcтизмом, рождена не ребяческими фантазиями, а опытом - долгих и многотрудных скитаний по Африке, зачастую в целях отечественной науки. В стихах этого рода, особенно тех, что вошли в книгу "Шатер", правда увиденного и пережитого под "чужим небом" (какой, кстати, мерцающий много-смысленностью образ-"чужое небо"!). Эта замечательная книга опрокидывает многолетние и злонамеренные обвинения Гумилева в поэтизации завоевательства, колонизаторства:


     Сердце Африки пенья полно и пыланья,

     И я знаю, что, если мы видим порой

     Сны, которым найти не умеем названья,

     Это ветер приносит их, Африка, твой!


     Африка позволила поэту прозреть "последний катаклизм", то, что сегодня мы называем экологической катастрофой:


     И, быть может, немного осталось веков,

     Как на мир наш, зеленый и старый,

     Дико ринутся хищные стаи песков

     Из пылающей юной Сахары.


     Средиземное море засыпят они,

     И Париж, и Москву, и Афины,

     И мы будем в небесные верить огни,

     На верблюдах своих бедуины.


     И когда, наконец, корабли марсиан

     У земного окажутся шара,

     То увидят сплошной золотой океан

     И дадут ему имя: Сахара.


     Сила и точность выражения превращают эту фантасмагорию в неотвратимую явь. В статье "Преодолевшие символизм" (1916), лучшей статье о поэтах-акмеистах, выдающийся филолог В. М. Жирмунский кратко и верно очертил особенности тогдашней манеры Гумилева: "Для выражения своего настроения он создает объективный мир зрительных образов, напряженных и ярких, он вводит в свои стихи повествовательный элемент и придает им характер полуэпический - балладную форму. (...) В последних сборниках Гумилев вырос в большого и взыскательного художника слова. Он и сейчас любит риторическое великолепие пышных слов, но он стал скупее и разборчивее в выборе слов и соединяет прежнее стремление к напряженности и яркости с графической четкостью словосочетания". Красочность и графичность, строгость и точность, вниманье к "обыкновенным" словам отличают стихи Гумилева.

     Небесный пейзаж неумолимо требует чего-то возвышенного. Гумилев же демонстративно простоват (выбор слов, словосочетаний, сравнений):


     Ветла чернела. На вершине

     Грачи топорщились слегка,

     В долине неба синей-синей

     Паслись, как овцы, облака.


     Правдиво жестко, обыденно, но небо как-то стало ближе к человеку.

     Сколько написано о "милом, дорогом, любимом" лице!

     И вот строфа Гумилева - простенькая, почти банальная. Перечисление тривиальных слов, отсутствие даже подобия образности... И неожиданный эффект "рембрандтовской" светотени. Скупость средств, вознагражденная полнотой и непосредственностью явленного:


     Ты улыбнулась, дорогая,

     И ты не поняла сама,

     Как ты сияешь, и какая

     Вокруг тебя сгустилась тьма.


     Для Гумилева поэзия - важнейшее из людских дел:

     "Стих есть высшая форма речи". А слово - абсолютная творческая и творящая сила. Это позволило поэту миновать многие соблазня эпохи: от демонических шаманств со словом, "претенциозных насилий над языком до многотомных занятий евнуха - версификатора "служилого слова". Стихотворения Гумилева последних пяти-шести лет его жизни становятся тем, для чего стихи рождены вообще - формой существования поэзии. Мужественная простота, энергическая точность, неотразимость высказывания, выстраданная напряженность отличают их. Умное и честное доверие к миру, жизни, без истерических перебранок развязного гениальничанья с человечеством и историей, заставляло его искать и находить "единственные" слова, отмеченные родством смыслового и звукового обликов, полной и естественной слиянностью с интонацией и ритмом ("У каждого метра есть своя душа"). Повествовательность и особая прозаичность, психологический жест и витийственная наставительность, изгнание из стихов "поэтичности", мера и такт, с которыми сочетаются слова "высокие" и "низкие",- основания могучих достижений поэта.

     Одно из самых прославленных стихотворений Гумилева - "Мужик". Оно о злой и страшной "распутинщине", о мороке и демонизме, о трагической загадке отечественной истории. В ясности и балладной простоте такое бездонное постижение надвигающейся беды:


     В чащах, в болотах огромных,

     У оловянной реки,

     В срубах мохнатых и темных

     Странные есть мужики.


     Выйдет такой в бездорожье,

     Где разбежался ковыль,

     Слушает крики Стрибожьи,

     Чуя старинную быль.


     С остановившимся взглядом

     Здесь проходил печенег-

     Сыростью пахнет и гадом

     Возле мелеющих рек.


     В гордую нашу столицу

     Входит он - боже, спаси! -

     Обворожает царицу

     Необозримой Руси.


     Как не погнулись - о горе! -

     Как не покинули мест

     Крест на Казанском соборе

     И на Исакии крест?


     Этот ритм, вкрадчивый и жуткий, вторящий шагу "вестника зла", завораживает. Марина Цветаева восхищенно писала об этой вещи: "Вот... в четырех строках, все о Распутине, царице, всей той туче. Что в этом четверостишии? Любовь? Нет. Ненависть? Нет. Суд? Нет. Судьба. Шаг судьбы. "Обворожает царицу" (не обвораживает, а именно по-деревенски: обворожает!) "необозримой Руси" - не знаю, как других, меня это "необозримой" (со всеми звенящими в нем зорями) пронзает - ножом. Дорогой Гумилев... услышьте мою, от лица всей Поэзии, благодарность за двойной урок: поэтам - как писать стихи, историкам - как писать историю". Это лишь об одной строфе. А ведь каждая в этом стихотворении - прекрасна.

     Ритмика гумилевских стихов ошеломляет своей выразительностью. Однажды Гумилев взялся за очень рискованную, "цыганскую тему", даровавшую русской поэзии от Пушкина и до Блока, Есенина вереницу шедевров. Это стихотворение "У цыган". Соперничество с шедеврами всегда опасно. "Цыганское" может легко завести в грошовую сентиментальность и "роковые стенания". И вот что делает Гумилев:


     Девушка, что же ты?Ведь гость богатый,

     Встань перед ним, как комета в ночи.

     Сердце крылатое в груди косматой

     Вырви, вырви сердце и растопчи.


     Шире, все шире, кругами, кругами

     Ходи, ходи и рукой мани.

     Так пар вечерний плавает лугами,

     Когда за лесом огни и огни.


     "Сомнамбулизм" цыганского танца, медлительность сдержанной страсти живут в самом ритме стиха при немыслимой словесной аскезе ("шире, все шире, кругами, кругами, ходи, ходи..."). И уже не цыганское, не разгульно-гусарское, а то, о чем слова Феди Протасова в "Живом трупе" Льва Толстого: "Это степь, это десятый век, это не свобода, а воля..." Какая расчетливая дерзость мастера!

     Эстетический и духовный ориентир Гумилева - пушкинское слово, с его ясностью, точностью, глубиной и гармонией. ) Это особенно заметно в его поздних созданиях, полных смятенья и веры, отчаянья и надежды, интимности и божественного гула ("Рабочий", "Память", "Слово", "Шестое чувство", "Заблудившийся трамвай", "Мои читатели", "Предзнаменование", "Естество"...).

     "Заблудившийся трамвай" - вещь насквозь пушкинская - и отблеск родных стихий "Капитанской дочки", и мощное эхо "Медного всадника". Прощальное признание в смуте сердца и мира, потерянность в миражах и бездорожье исторического "бурана". Создание многостильное, многоголосое, будто вырывающее у судьбы какую-то весть о гибельном спасении мира.

     В одной из своих статей (1910) Гумилев писал: "Поэзия есть мысль, а мысль прежде всего движение". Из этого следовала особая роль в стихе глагола - носителя движения. Раскрепощение глагола в прямом и метафизическом смыслах освобождает энергию словесного ядра. Слово возвращается к утерянному значению, становится "прямой силой", "расковывает косный сон стихий". И вот пример этого. Строфа из "Заблудившегося трамвая":


     И сразу ветер знакомый и сладкий,

     И за мостом летит на меня

     Всадника длань в железной перчатке

     И два копыта его коня.


     Сила этих строк очевидна. Дерзостно употребленный глагол "летит", сам по себе зауряднейший, "затасканный" (летят дни, летят листья, летят птицы...), действительно летит, передает напряженнейшее движение чего-то грандиозного, неотвратимого. А это единственный глагол на целую строфу! Высокоархаическая "длань" в странном соседстве с "перчаткой", да еще "железной", создают особую контрастность картины, за которой большее - вселенское и родное. Близкий Гумилеву современник прав и точен: "Патриотизм его был столь же безоговорочен, как безоблачно было его религиозное исповедание". Гумилев не сомневался в несомненном, был бодр и тверд духом - "жил, писал, любил". Никогда не исчезал и, надо думать, никогда не исчезнет из стихий, слагающих русскую судьбу.

     И тому свидетельство - предсмертные (1958) стихи Георгия Иванова, созданные в изгнании, но уверенно возвещающие неизбежность возвращения, неистребимость духа и поэзии:

     ...Зимний день. Петербург. С Гумилевым вдвоем,

     Вдоль замерзшей Невы, как по берегу Леты,

     Мы спокойно, классически просто идем,

     Как попарно когда-то ходили поэты.

     Так оно и пребудет.

     Вл. СМИРНОВ


     Из книги "Романтические цветы"


     ВЫБОР

     Созидающий башню сорвется,

     Будет страшен стремительный лет,

     И на дне мирового колодца

     Он безумье свое проклянет.


     Разрушающий будет раздавлен,

     Опрокинут обломками плит,

     И, Всевидящим Богом оставлен,

     Он о муке своей возопит.


     А ушедший в ночные пещеры

     Или к заводям тихой реки

     Повстречает свирепой пантеры

     Наводящие ужас зрачки.


     Не спасешься от доли кровавой,

     Что земным предназначила твердь.

     Но молчи: несравненное право -

     Самому выбирать свою смерть.


     ЖИРАФ


     Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд

     И руки особенно тонки, колени обняв.

     Послушай: далеко, далеко, на озере Чад

     Изысканный бродит жираф.


     Ему грациозная стройность и нега дана,

     И шкуру его украшает волшебный узор,

     С которым равняться осмелится только луна,

     Дробясь и качаясь на влаге широких озер.


     Вдали он подобен цветным парусам корабля,

     И бег его плавен, как радостный птичий полет.

     Я знаю, что много чудесного видит земля,

     Когда на закате он прячется в мраморный грот.


     Я знаю веселые сказки таинственных стран

     Про черную деву, про страсть молодого вождя,

     Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,

     Ты верить не хочешь во что-нибудь кроме дождя.


     И как я тебе расскажу про тропический сад,

     Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав...

     Ты плачешь? Послушай... далеко, на озере Чад

     Изысканный бродит жираф.


     Из книги "Жемчуга"


     ОДЕРЖИМЫЙ


     Луна плывет, как круглый щит

     Давно убитого героя,

     А сердце ноет и стучит,

     Уныло чуя роковое.


     Чрез дымный луг и хмурый лес

     И угрожающее море

     Бредет с копьем наперевес

     Мое чудовищное горе.


     Напрасно я спешу к коню,

     Хватаю с трепетом поводья

     И, обезумевший, гоню

     Его в ночные половодья.


     В болоте темном дикий бой

     Для всех останется неведом,

     И верх одержит надо мной

     Привыкший к сумрачным победам:


     Мне сразу в очи хлынет мгла...

     На полном, бешеном галопе

     Я буду выбит из седла

     И покачусь в ночные топи.


     Как будет страшен этот час!

     Я буду сжат доспехом тесным,

     И, как всегда, о coup de grace

     Я возоплю пред неизвестным.


     Я угадаю шаг глухой

     В неверной мгле ночного дыма,

     Но, как всегда, передо мной

     Пройдет неведомое мимо...


     И утром встану я один,

     А девы, рады играм вешним,

     Шепнут: "Вот странный паладин

     С душой, измученной нездешним"


     В БИБЛИОТЕКЕ


     М. Кузмину

     О пожелтевшие листы

     В стенах вечерних библиотек,

     Когда раздумья так чисты,

     А пыль пьянее, чем наркотик!


     Мне нынче труден мой урок.

     Куда от странной грезы деться?

     Я отыскал сейчас цветок

     В процессе древнем Жиль де Реца.


     Изрезан сетью бледных жил,

     Сухой, но тайно-благовонный...

     Его, наверно, положил

     Сюда какой-нибудь влюбленный.


     Еще от алых женских губ

     Его пылали жарко щеки,

     Но взор очей уже был туп,

     И мысли холодно жестоки.


     И, верно, дьявольская страсть

     В душе вставала, словно пенье,

     Что дар любви, цветок, увясть

     Был брошен в книге преступленья.


     И после, там, в тени аркад,

     В великолепье ночи дивной

     Кого заметил тусклый взгляд,

     Чей крик послышался призывный?


     Так много тайн хранит любовь,

     Так мучат старые гробницы!

     Мне ясно кажется, что кровь

     Пятнает многие страницы.


     И терн сопутствует венцу,

     И бремя жизни - злое бремя...

     Но что до этого чтецу,

     Неутомимому, как время!


     Мои мечты... они чисты,

     А ты, убийца дальний, кто ты?!

     О пожелтевшие листы,

     Шагреневые переплеты!


     СТАРЫЙ КОНКВИСТАДОР


     Углубясь в неведомые горы,

     Заблудился старый конквистадор,

     В дымном небе плавали кондоры,

     Нависали снежные громады.


     Восемь дней скитался он без пищи,

     Конь издох, но под большим уступом

     Он нашел уютное жилище,

     Чтоб не разлучаться с милым трупом.


     Там он жил в тени сухих смоковниц,

     Песни пел о солнечной Кастилье,

     Вспоминал сраженья и любовниц,

     Видел то пищали, то мантильи.


     Как всегда, был дерзок и спокоен

     И не знал ни ужаса, ни злости,

     Смерть пришла, и предложил ей воин

     Поиграть в изломанные кости.


     ХРИСТОС


     Он идет путем жемчужным

     По садам береговым,

     Люди заняты ненужным,

     Люди заняты земным.


     "Здравствуй, пастырь! Рыбарь, здравствуй!

     Вас зову я навсегда,

     Чтоб блюсти иную паству

     И иные невода.


     Лучше ль рыбы или овцы

     Человеческой души?

     Вы, небесные торговцы,

     Не считайте барыши!


     Ведь не домик в Галилее

     Вам награда за труды,-

     Светлый рай, что розовее

     Самой розовой звезды.


     Солнце близится к притину,

     Слышно веянье конца,

     Но отрадно будет Сыну

     В Доме Нежного Отца".


     Не томит, не мучит выбор,

     Что пленительней чудес?!

     И идут пастух и рыбарь

     За искателем небес.


     ЗАВЕЩАНИЕ


     Очарован соблазнами жизни,

     Не хочу я растаять во мгле,

     Не хочу я вернуться к отчизне,

     К усыпляющей, мертвой земле.


     Пусть высоко на розовой влаге

     Вечереющих горных озер

     Молодые и строгие маги

     Кипарисовый сложат костер


     И покорно, склоняясь, положат

     На него мой закутанный труп,

     Чтоб смотрел я с последнего ложа

     С затаенной усмешкою губ.


     И когда заревое чуть тронет

     Темным золотом мраморный мол,

     Пусть задумчивый факел уронит

     Благовонье пылающих смол.


     И свирель тишину опечалит,

     И серебряный гонг заревет

     В час, когда задрожит и отчалит

     Огневеющий траурный плот.


     Словно демон в лесу волхвований,

     Снова вспыхнет мое бытие,

     От мучительных красных лобзаний

     Зашевелится тело мое.


     И пока к пустоте или раю

     Необорный не бросит меня,

     Я еще один раз отпылаю

    

... ... ...
Продолжение "Стихотворения" Вы можете прочитать здесь

Читать целиком
Все темы
Добавьте мнение в форум 
 
 
Прочитаные 
 Стихотворения
показать все


Анекдот 
У каждой женщины должно быть пять мужчин! Первый мужчина - это друг, которому все рассказывают, но ничего не показывают. Второй мужчина - это любовник, которому все показывают, но ничего не рассказывают. Третий мужчина - это муж, которому немного показывают и немного рассказывают. Четвертый мужчина - это гинеколог, которому все рассказывают и все показывают. Пятый мужчина - это начальник, который как сказал так и будет!
показать все
    Профессиональная разработка и поддержка сайтов Rambler's Top100