|
|
|
|
|
Иванов, Всеволод - Иванов - Голубые пескиПроза и поэзия >> Русская довоенная литература >> Иванов, Всеволод Читать целиком Всеволод Иванов. Голубые пески
Роман
Посвящ. Анне Весниной.
Книга первая. Корабельная вольница.
I.
Была монета старая -- в наш царев пятак объемом. Косо к
одному боку давили друг дружку буковки -- "2 копейки. -- 1798,
е. м.", а на обороте широкое жирное "П" втискивало в себя --
"I". А над "П" -- корона, которых теперь в России нет. Меди
монета темной как чугун.
В Перми, рассказывают, много раньше таких монет водилось.
Только одну вот эту монетку перевез сюда на Иртыш
переселенный человек Кирилл Михеич Качанов. Да еще лапти,
кошель сухарей.
Церквей в Павлодаре -- три. Две из них выстроил Кирилл
Михеич, а третья выбита была во времена царя с темной монетки
(у церквей своя история -- дальше).
Сволочь разную казацкую Кирилл Михеич не уважал, а женился
на казачке Фиозе Семеновне Савицкой из станицы Лебяжьей. И была
с этой Фиозой Семеновной тоже своя история.
Кирпича киргиз делать не умеет. Киргиз -- что трава на
косьбу. Выстроил кирпичные заводы Кирилл Михеич.
Бороду носил карандашиком, волос любил человеческий, не
звериный -- гладкий.
А телу летом в Павлограде тепло. Из степи пахнущая арбузами
розовая пыль, из города -- голубоватая. Дома -- больше
деревянные, церковь разве в камне (но у церквей своя история --
дальше).
И у каждого человека своя история. Свое счастье.
У монеты своя история. Свое счастье.
И как неразменная золотая монета -- солнце. И как стерляди
-- острогорбы и зубчаты крытые тесом дома. И степь, как Иртыш
-- голубой и розовый зверь.
На монету ли, на руку тугожильную шло счастье?
x x x
Счастье мое -- день прошедший!
Радость, любовь моя -- Иртыш голубой и розовый.
x x x
Хотел Кирилл Михеич бросить папироску в пепельницу, -- но
очутилась она на полу, и широкая его ступня ядовито пепел по
половику растащила. По темно-вишневому половику -- седая
полоска.
А жена, Фиоза Семеновна, -- даже и этого не заметила.
Уткнулась, -- казачья кровь -- упрямая, -- уткнулась
напудренными ноздрями в подушку, плачет.
Кирилл Михеич тоже, может быть, плакать хочет! Чорт знает,
что такое! Повел пальцами по ребрам, кашлянул.
Плачет.
Стукнул казанками в ладонь, прокричал:
-- Перестань! Перестань, говорю!..
Плачет.
-- Все вы на один бизмен: наблудила и в угол. Орать. Кошки
паршивые, весну нашли... Любовников заводить...
Еще громче захныкала подушка. Шея покраснела, а юбка,
вскинувшаяся -- показала розоватую ногу за чулком...
Побывал в кабинете Кирилл Михеич. Посидел на стуле, помял
записку от фельдшера. Эх, чорт бы вас драл -- чего человеку не
хватает! Все бабы одинаковы: как листья весной -- липнут.
Надел Кирилл Михеич шляпу и как был в тиковых подштанниках с
алыми прожилками, в голубой ситцевой рубахе, -- так и
отправился. Так, всегда, носил сюртук и брюки на выпуск, но
исподнее любил пермских родных мест и в цвета -- поярче.
Дворяне жен изменниц всегда в сюртуках бранят и в таком виде
убийства совершают. А мужик должен жену бить и ругать в рубахе
и портках, -- чтобы страшный дух, воспалительный, от тела шел.
Надо бы дать Фиозе в зубы!
Неудобно: подрядчик он на весь уезд -- и жену, как ратник 2
разряда, бьет. Драться неудобно. И опять: письмо, Господи, да
мало ли любовных бумаг еще страшнее бывает? Здесь, что ж, на
ответное использование подозрительности нету.
"Любезная и дорогая Фиоза Семеновна! Раз сердце ваше в огне,
потрудитесь вручителю сего подать ваше письменное согласие на
ранде-ву в моей квартире в какие угодно времена"...
Михей Поликарпыч обитал позади флигелька, рядом с
пимокатной. А как выходил сын из флигеля, -- шваркали по щебню
опорки, с-под угла показывалась хитрая и густая, как серый
валенок, бороденка, и словно клок черной шерсти губы
закатанные.
-- Аль заказ опять? Везет тебе...
Хотел-было сунуть бумажку в карман: оказывается, в
подштанниках вышел. Скомкал бумажку меж пальцев.
-- Час который?
-- Час, парень, девятай... Девятай, обязательно.
Осмотрел стройку, глыбы плотного алого кирпича. Ямы
кисловато-пахнущей хлебом известки. Жирные телесного цвета
сутунки -- огромные гладкие рыбы у кирпичных яров-стен.
-- Опять каменщиков нету? Прибавил ведь поденщину, какого
лешака еще?..
Поликарпыч заложил руки на хребет, бороденку повел к плечу,
ответил ругательно:
-- Паскуда, а не каменщик. Рази в наше время такой каменьщик
был?.. Етова народа прибавкой не сдержишь. Очень просто --
паскуда, гнилушка. Отправились, сынок, на пристань к Иртышу.
Пароход пришол -- "Андрей Первозванный" человека с фронтов
привез -- всю правду рассказывает. Комиссар по фамильи.
-- Комиссар не фамиль, а чин.
-- Ну? Ловко! О-о, что значит царя-то нету. Какие чины-то
придумали.
-- Какой комиссар-то приехал, батя? Фамилью не сказывали?
-- Вот и есть фамилья -- комиссар. А, между прочих,
сказывают -- забастовку устроим. В знак любвей, это про
комиссара-то. Валяй, говорю, раз уж на то пошло. И устроят,
сынок. А, мобыть, грит, и на работу придем -- вечером. Как там
-- пароход.
Старик присел рядом на бревно и стал длинно, прерываясь
кашлем, рассказывать о своих болезнях. Кирилл Михеич, не слушая
его, смотрел на ползущие выше досчатого забора в сухое и
зеленоватое небо емкие и звонкие стены постройки. На ворота
опустилась сорока, колыхая хвостом, устало крикнула.
Кирилл Михеич прервал:
-- Мальченка от фершала не приходил?
-- Где мне видеть! Я в каморе все. А тебе его куды?
-- Гони в шею, коли увидишь.
-- Выгоню. Аль украл что?
Кирилл Михеич пнул ногой кирпич.
-- И фершала гони, коли припрется. Прямо крой поленом -- на
мою голову. Шляются, нюхальщики!..
Старик хило вздохнул, повел по бревну руками. Соскабливая
щепочкой смолу, пробормотал:
-- Ладно... Ета можна.
Кирилл Михеич спросил торопливо:
-- Краски, не знаешь, где купить? Коли еще воевать будут, не
найдешь и в помине. Внутри под дуб надо, а крышу испанской
зеленью...
Мимо постройки, улицей, низко раскидывая широкий шаг, прошли
верблюды, нагруженные солью. Золотисто-розовая пыль плескалась
как фай, пухло-жарко оседала у ограды.
Потом Кирилл Михеич был у архитектора Шмуро.
Архитектор -- прямой и бритый (даже брови сбривал) -- носил
пробковый шлем, парусиновые штаны и читал Киплинга. Он любил
рассказывать про Англию, хотя там и не был.
Архитектор, сдвинув шлем на затылок, шагал из угла в угол,
курил трубку и говорил:
-- Немцы -- народ механический. Главная их цель -- мировая
гегемония, -- как на суше, так и на море. В англичанах же...
тут -- мысль!.. Разум! Наука! Сила...
И пока он вытряхивал табак, Кирилл Михеич спросил:
-- Как насчет подрядов-то, Егор Максимыч? Церква-то неужто
не мне дадут? Я ведь шестнадцать лет церкви строю...
Архитектор передвинул шлем на ухо и лихо сказал:
-- Давайте мы с вами, Кирилл Михеич, в готическом стиле
соорудим... Скажем, хоть хохлам в пример.
-- Зачем же хохлам готический? Они молиться не будут... И
погром устроют -- церковь разрушат и нас могут избить. Теперь
насчет драки -- свободный самосуд.
Шмуро насунул шлем на брови, и соответственно этому голос
его поредел:
-- Такому народу надо ограниченную монархию... А если нам
колокольню выстроить в готическом? Ни одной готической
колокольни не строил. Одну колокольню?
-- Колокольню попробовать можно. Скажем, в расчетах
ошиблись.
Шмуро кинул шлем на кровать и сказал обрадованно:
-- Тогда мы с вами кумыса выпьем. Чаным!
Киргиз принес четверть с кумысом.
-- Слышали? -- спросил Шмуро. -- Комиссар Запус приехал.
-- Много их. Так, насчет церквей-то, как? У меня сейчас и
лес и кирпич запасен. Вы там...
-- Можно, можно. Только вы политикой напрасно не
интересуетесь. В Лондоне или даже в какой-нибудь Индии --
просыпается сейчас джентльмен, и перед носом у него -- газета.
Одних объявлений -- шестнадцать страниц...
-- Настоящая торговля, -- вздохнул Кирилл Михеич. --
Жениться не думаете?
-- Нет? А что?
-- Так. К слову. Жениться человеку не мешает. Невесту здесь
найти легко можно. Если на казачке женишься -- лошадей в
приданое дадут.
-- Вы, кажется, на казачке женились? Много лошадей получили?
-- В джут*1 все подохли. Гололедица... ну, и того...
высохли. Пойду.
-- Сидите. Я вам про Запуса расскажу, комиссара.
-- Ну их к богу! Я насчет церквей и так... вот коли рабочие
не идут на работу, как с ними? Закона такого нет?
---------------------------------------------------------------
*1 Гололедица.
---------------------------------------------------------------
-- Рассчитать.
-- Только? Кроме расчета -- никаких свободных самосудов?..
-- Нельзя.
На улицах между домами -- опять золотистая пыль. Как вода на
рассвете -- легкая и светлая. Домишки деревянные, островерхие
-- зубоспинные и зеленоватые стерляди. У некоторых домов --
палисадники. В деревянных опоясачках пыльные жаркие тополи, под
тополями, в затине -- кошки. Глаз у кошки золотой и легкий как
пыль.
А за домами -- Иртыш голубой, легкий и розовый. За Иртышом
-- душные нескончаемые степи. И над Иртышом -- голубые степи, и
жарким вечным бегом бежит солнце.
Встретился протоиерей Смирнов. Был он рослый, темноволосый и
усы держал как у Вильгельма. А борода, как степь зимой, не
росла, и он огорчался. Голос у него темный с ядреными домашними
запахами, словно ряса, -- говорит:
-- На постройку?
Благословился Кирилл Михеич, туго всунул голову в шляпу.
-- Туда. К церкви.
Смирнов толкнул его легонько, -- повыше локтя. И, спрятав
внутри темный голос, непривычным шопотом сказал:
-- Ступайте обратно. От греха. Я сам шел -- посмотреть.
Приятно, когда этак...
Он потряс ладонями, полепил воздух:
-- ...растет... Небо к земле приближается... А вернулся.
Квартала не дошел. Плюнул. У святого места, где тишина должна,
-- птица и та млеет -- сборище...
-- Каменщики?
Когда протоиерей злился -- бил себя в лысый подбородок.
Шлепнул он тремя пальцами, и опять тронул Кирилла Михеича выше
локтя:
-- Заворачивайте ко мне. Чаем с малиновым вареньем, дыни еще
из Долона привезли, -- угощу.
-- На постройку пойду.
-- Не советую. Со всего города собрались. Комиссар этот, что
на пароходе. Запус. Непотребный и непочтительный крик. Очумели.
Ворочайтесь.
-- Пойду.
Шлепнул ладонью в подбородок. Пошел, тяжело вылезая ногами
из темной рясы, -- мимо палисадников, мимо островерхих домов --
темный, потный, гулом чужим наполненный колокол. Протоиерей
Евстафий Владимирович Смирнов, сорока пяти лет от роду.
На кирпичах, принадлежащих Кириллу Михеичу, на плотных и
веселых стенах постройки, на выпачканных известкой лесах --
красные, синие, голубые рубахи. Крыльца, сутулые спины,
привыкшие к поклажам -- кирпича, ругани, кулаков -- натянули
жилы цветные материи, -- красные, синие, голубые, -- слушают.
И Кирилл Михеич слушает. Раз пришел...
На бывшей исправничьей лошади -- говорящий. Звали ее в 1905
году Микадо, а как заключили мир с Японией -- неудобно -- стали
кликать: Кадо. Теперь прозвали Императором. Лошадь добрая,
Микадо так Микадо, Император так Император -- ржет. Копытца у
ней тоненькие, как у барышни, головка литая и зуб в тугой губе
-- крепкая...
И вот на бывшей исправничьей лошади -- говорящий. Волос у
него под золото, волной растрепанный на шапочку. А
шапочка-пирожок -- без козырька и наверху -- алый каемчатый
разрубец. На боку, как у казаков, -- шашка в чеканном серебре.
Спросил кого-то Кирилл Михеич:
-- Запус?
-- Он...
Опять Кирилл Михеич:
-- На какой, то-есть, предмет представляет себя?
И кто-то басом с кирпичей ухнул:
-- Не мешай... Потом возразишь.
Стал ждать Кирилл Михеич, когда ему возразить можно.
Слова у Запуса были розовые, крепкие, как просмоленные
веревки, и теплые. От слов потели и дымились ситцевые рубахи,
ветер над головами шел едкий и медленный.
И Кириллу Михеичу почти также показалось, хотя и не понимал
слов, не понимал звонких губ человека в зеленом киргизском
седле.
-- Товарищи!.. Требуйте отмены предательских договоров!..
Требуйте смены замаскированного слуги капиталистов --
правительства Керенского!.. Берите власть в свои мозолистые
руки!.. Долой войну... Берите власть...
И он, взметывая головой, точно вбивал подбородком -- в чьи
руки должна перейти власть. А потом корявые, исщемленные
кислотами и землей, поднялись кверху руки -- за властью...
Кирилл Михеич оглянулся. Кроме него, на постройке не было ни
одного человека в сюртуке. Он снял шляпу, разгладил мокрый
волос, вытер платком твердую кочковатую ладонь и одним глазом
повел на Запуса.
Гришка Заботин, наборщик из типографии, держась синими
пальцами за серебряные ножны, говорил что-то Запусу. И
выпачканный краской, темный, как типографская литера, гришкин
рот глядел на Кирилла Михеича. И Запус туда же.
Кирилл Михеич сунул платок в карман и, проговорив:
-- Стрекулисты... тоже... Политики! отправился домой.
Но тут-то и стряслось.
За Казачьей площадью, где строится церковь, есть такой
переулочек -- Непроезжий. Грязь в нем бывает в дождь желтая и
тягучая, как мед, и глубин неизведанных. Того ради, не как в
городе -- проложен переулком тем -- деревянный мосток, по
прозванью троттуар.
Публика бунтующая на площади галдит. По улицам ополченцы
идут, распускательные марсельезные песни поют. А здесь
спокойнехонько по дощечкам каблуками "скороходовских" ботинок
отстукивай. Хоть тебе и жена изменяет, хоть и
архитектор-англичанин надуть хочет -- постукивай знай.
И вот топот за собой -- мягкий по пыли, будто подушки
кидают. На топот лошадиный что ж оборачиваться -- киргиз он
завсегда на лошади, едва брюхо в материю обернет. А киргиза
здесь как пыли.
Однако обернулся. Глазом повел и остановился.
Вертит исправничья лошадь "Император" под гладкое свое брюхо
желтые клубы. Копыта как арканы кидает.
А Запус из седла из-под шапочки -- пильменчиком веселым
глазом по Кириллу Михеичу.
Подъехал; влажные лошадиные ноздри у суконной груди
подрядчика дышат -- сукно дыбят. Только поднял голову,
кашлянул, хотел он спросить, что мол, беспокоите, --
наклонились тут черные кожаные плечи, шапочка откинулась на
затылок. Из желтеньких волосиков на Кирилла Михеича язычок --
полвершка -- и веки одна за другой подмигнули...
Свистнул, ударил ладонями враз по шее "Императора" и
ускакал.
II.
Соседом по двору Кирилла Михеича был старый дворянский дом.
Строился он во времена дедовские, далеко до прихода Кирилла
Михеича из пермских земель. И как сделал усадебный флигелек
себе Кирилл Михеич на место киргизской мазанки, так и до этой
новой кирпичной постройки -- стоял сосед нем и слеп.
Пучились проросшие зеленью ставни. Били, жгли и тянули их
алые и жаркие степные ветры, кувыркались плясами по крыше,
визжали истошно и смешно в приземистые трубы, -- не шевелился
сосед.
А в этот день, когда под вечер на неподмазанных двухколесых
арбах киргизы привезли кирпичи на постройку, -- заметил Кирилл
Михеич сундушный стук у соседа. И вечеровое солнце всеми тысячи
зрачков озверилось в распахнутых ставнях.
Спросил работника Бикмуллу:
-- Чего они? Ломают что ль?
Поддернул чимбары*1 Бикмулла (перед хорошим ответом всегда
штаны поддерни, тибитейкой качни), сказал:
-- Апицер -- бий -- генирал большой приехал. Большой город,
грит, совсем всех баран зарезал. Жрать нету. Апицер скоро
большой город псех резить будет. Палле!..
В заборе щели как полена. Посмотрел Кирилл Михеич.
---------------------------------------------------------------
*1 Штаны.
---------------------------------------------------------------
Подводы в ограде. Воза под брезентами -- и гулкий с
раскатцем сундушный стук, точно. На расхлябанные двери
планерочки, скобки приколачивает плотник Горчишников (с
постройки тоже). Скобки медные. Эх, не ворованные ли?
-- Горчишников! -- позвал Кирилл Михеич.
Вбил тот гвоздь, отошел на шаг, проверил -- еще молотком
стукнул и тогда -- к хозяину.
-- Здрасьте, Кирилл Михеич.
В щель на Горчишникова уставились скуластые пермские щеки,
бородка на заграничный цвет -- карандашиком и один вставной
желтый зуб.
-- Ты чего ж не работал?
-- Так что артель. Революсия...
-- Лодыри.
Еще за пять сажен проверил тот гвоздь. Поднял молоток,
шагнул-было.
-- Постой. Это кто ж приехал?
-- Саженова. Генеральша. Из Москвы. Добра из Омска на десяти
подводах -- пароходы, сказывают, забастовали. У нас тут тоже
толкуют -- ежели, грит, правительство не уберут...
-- Постой. Одна она?
-- Дочь, два сына. Ранены. С фронтов. Ребята у вас не были?
Насчет требований?
-- Иди, иди...
В ограде горел у арб костер: киргизы варили сурпу. Сами они,
покрытые овчинами, в отрепанных малахаях сидели у огня, кругом.
За арбами в синей темноте перебегали оранжевые зеницы собак.
Кирилл Михеич, жена и сестра жены, Олимпиада, ужинали.
Олимпиада с мужем жила во второй половине флигеля. Артемий
Трубучев, муж ее, капитан приехал с южного фронта на побывку.
Был он косоног, коротковолос и похож на киргиза. Почти все
время побывки ездил в степи, охотился. И сейчас там был.
Кирилл Михеич молчал. Нарочито громко чавкая и капая на стол
салом, ел много.
Фиоза Семеновна напудрилась, глядела мокро, виновато
вздыхала и говорила:
-- Артюша скоро на фронт поедет. И-и, сколь народу-то
поизничтожили.
-- Уничтожили! Еще в людях брякни. Возьми неуча.
-- Ну, и пусть. Знаю, как в людях сказать. Вот, Артюша-то
говорит: кабы царя-то не сбросили, давно бы мир был и немца
побили. А теперь правителей-от много, каждому свою землю
хочется. Воюют. Сергевна, чай давай!..
-- Много он, твой Артюша, знает. Вопче-то. Комиссар вон с
фронта приехал. Бабы, хвост готовь -- кра-асавец.
Олимпиада, разливая, сказала:
-- Не все.
Летали над белыми чашками, как смуглые весенние птицы,
тонкие ее руки. Лицо у ней было узкое, цвета жидкого китайского
чая и короткий лоб упрямо зарастал черным степным волосом.
-- Генеральша приехала, Саженова, -- проговорила поспешно
Фиоза Семеновна. -- Дом купила -- не смотря. В Москве. Тебе,
Михеич, надо бы насчет ремонту поговорить.
-- Наше дело не записочки любовные писать. Знаем.
-- ...Нарядов дочери навезли -- сундуки-то четверо еле
несут. Надо, Лимпияда, сходить. Небось модны журналы есть.
-- Обязательно-о!.. Мало на тебя, кралю, заглядываются.
И-их, сугроб занавоженный...
Кирилл Михеич не допил чашку и ушел.
В коленку ткнулась твердым носом собака и, недоумевающе
взвизгнув, отскочила.
Среди киргиз сидел Поликарпыч и рассказывал про нового
комиссара. Киргиз удивило, что он такой молодой, с арбы кто-то
крикнул: "Поди, царский сын". Еще -- чеканенная серебром сабля.
Они долго расспрашивали про саблю и решили итти завтра ее
осмотреть.
-- "Серебро -- как зубы, зубы -- молодость", -- запел киргиз
с арбы самокладку.
А другой стал рассказывать про генерала Артюшку. Какой он
был маленький, а теперь взял в плен сто тысяч, три города и
пять волостей, немцев в плен.
Кирилл Михеич, чуть шебурша щепами и щебнем, вышел за
ворота.
Из ожившего дома, через треснувшие ставни тек на песок
желтый и пахучий, как топленое масло, свет. Говорили стекла
молодым и теплым.
Он прошелся мимо дома, постройки. Караульщик в бараньем
тулупе попросил закурить. А закурив, стал жаловаться на
бедность.
-- Уйди ты к праху, -- сказал Кирилл Михеич.
Через три дома -- угол улицы.
Посетили гальки блестящие лунные лучи, -- ушли за тучу.
Тополя в палисадниках -- разопрелые банные веники на
молодухах... Белой грудью повисла опять луна. (Седая любовь --
нескончаемая). Сонный извозчик -- киргиз -- остановил лошадь и
спросил безнадежно:
-- Можить, нада?
-- Давай, -- сказал Кирилл Михеич.
-- Куды?.. Но-о, ты-ы!..
Пощупал голову, -- шляпу забыл. Нижней губой шевельнул усы.
С непривычки сказать неловко, не идет:
-- К этим... проституциям.
-- Ни? -- не понял киргиз. -- Куды?
Кирилл Михеич уперся спиной в плетеную скрипучую стенку
таратайки и проговорил ясно:
-- К девкам...
-- Можня!..
III.
Все в этой комнате выпукло -- белые надутые вечеровым ветром
шторы; округленные диваны; вываливающиеся из пестрых материй
груды мяс и беловато-розовая лампа "Молния", падающая с
потолка.
Архитектор Шмуро в алой феске, голос повелительный,
растяжистый:
-- Азия!.. Вина-а!..
Азия в белом переднике, бритоголовая, глаз с поволокой.
Азиатских земель -- Ахмет Букмеджанов. Содержатель.
Кириллу Михеичу что? Грудь колесом, бородку -- вровень стола
-- здесь человека ценить могут. Здесь -- не разные там...
-- Пива-а!.. -- приказывает Шмуро. -- Феску грозно на брови
(разгул страстей).
Девки в азиатских телесах, глаза как цветки -- розовые,
синие и черные краски. Азиат тело любит крашеное, волос в
мускусе.
Кирилл Михеич, пока не напился -- про дело вспомнил.
Пододвинул к архитектору сюртук. Повелительная глотка
архитекторская -- рвется:
-- Пива, подрядчику Качанову!.. Азия!..
-- Эта как же? -- спросил Кирилл Михеич с раздражением.
-- Что?
-- В отношениях своих к происходящим, некоторым родом,
событиям. Запуса видел -- разбойник. Мутит... Протопоп
жалуется. Порядочному люду на улице отсутствие.
-- Чепуха. Пиво здесь хорошее, от крестьян привезли. Табаку
не примешивают.
-- Однако производится у меня в голове мысль. К чему
являться Запусу в наши места?..
-- Пей, Кирилл Михеич. Девку хочешь, девку отведем. На-а!..
Ухватил одну за локти -- к самой бороде подвел. Даже в
плечах заморозило. О чем говорил, забыл. Сунул девке в толстые
мягкие пальцы стакан. Выпила. Ухмыльнулась.
Архитектор -- колесом по комнате -- пашу изображает.
Гармонист с перевязанным ухом. Гармоника хрипит, в коридорах
хрипы, за жидкими дверцами разговорчики -- перешепотки.
-- Каких мест будешь?
-- Здешняя...
Кирилл Михеич -- стакан пива. С плеча дрожь, на ногти --
палец не чует.
-- Зовут-то как?
-- Фрося.
Давай сюда вина, пива. Для девок -- конфет! Кирилл Михеич за
все отвечает. Эх, архитектор, архитектор -- гони семнадцать
церквей, все пропьем. Сдвинули столы, составили. Баран жареный,
тащи на стол барана.
-- Лопай, трескай на мою голову!
Нету архитектора Шмуро, райским блаженством увлекся.
Все же появился и похвалил:
-- Я, говорил, развернется! Подрядчик Качанов-та, еге!..
-- Сила!
Дальше еще городские приехали: прапорщик Долонко, казачьего
уездного круга председатель Боленький, учитель Отгерчи...
Плясали до боли в пятках, гармонист по ладам извивался.
Толстый учитель Отгерчи пел бледненьким тенорком. Девки ходили
от стола в коридор, гости за ними. Просили угощений.
Кирилл Михеич угощал.
Потом, на несчетном пивном ведре, скинул сюртук, засучил
рукава и шагнул в коридор за девкой. У Фроси телеса, как воз
сена -- широки... Колечки по жилкам от тех телес.
А в коридоре, с улицы ворвалась девка в розовом. Стуча
кулаками в тесовые стенки, заорала, переливаясь по деревенски:
-- Де-евоньки-и... На пароход зовут, приехали!
Зазвенели дверки. Кирилла Михеича к стене. Шали на крутые
плечи:
-- Ма-атросики...
Отыскал Кирилл Михеич Фросю. Махнул кулаком:
-- За все плачу! Оставайся! Хозяин!
-- Разошелся, буржуй! Надо-о!.. И-иих!..
Азия -- хитрая. Азия исчезла. И девки тоже.
И хитрый блюет на диване архитектор. На подстриженных усах
-- бараньи крошки. Блевотина зеленоватая. Оглядит Кирилла
Михеича, фыркнет:
-- Прозевал?.. Я, подрядчик Качанов... я тово... успел...
x x x
На другой день, брат Фиозы Семеновны, казак Леонтий привез
из бору волчьи шкуры. Рассказывал, что много появилось волков,
а порох дорожает. Сообщал -- видел среди киргиз капитана
Артемия Флегонтыча, обрился и в тибитейке. В голосе Леонтия
была обида. Олимпиада стояла перед ним, о муже не спрашивала, а
просила рассказать, какие у волков берлоги. Леонтий достал
кисет из бродеи, закурил трубку и врал, что берлоги у волков
каждый год разные. Чем старше волк, тем теплее...
Протоиерей Смирнов, в чесучевой рясе, пахнущей малиной,
показывал планы семнадцати церквей Кириллу Михеичу и убеждал,
хоть одну построить в византийском стиле. Шмуро -- из-под
пробкового шлема, значительно поводил глазами. Передав Кириллу
Михеичу планы, протоиерей, понизив голос, сказал, что ночью на
пароходе "Андрей Первозванный" комиссар Запус пиршество
устроил. Привезли из разных непотребных мест блудниц, а на
рассвете комиссар прыгал с парохода в воду и переплывал через
Иртыш.
И все такая же золотисто-телесная рождалась и цвела пыль.
Коровы, колыхая выменем, уходили в степь. На базар
густо-пахнущие сена везли тугорогие волы. Одинокие веселоглазые
топтали пески верблюды, и через Иртыш скрипучий пором перевозил
на ученье казаков и лошадей.
Кирилл Михеич ругал на постройке десятника. Решил на
семнадцать церквей десятников выписать из Долони -- там народ
широкогрудый и злой. Побывал в пимокатной мастерской: -- кабы
не досмотрел, проквасили шерсть. Сгонял за город на кирпичные
заводы: лето это кирпич калился хорошо, урожайный год.
Работнику Бикмулле повысил жалованье.
Ехал домой голодный, потный и довольный. Вожжей стирал с
холки лошади пену. Лошадь косилась и хмыкала.
У ворот стоял с бумажкой плотник Горчишников. Босой, без
шапки, зеленая рубаха в пыли и на груди красная лента.
-- Робить надо, -- сказал Кирилл Михеич весело.
А Горчишников подал бумажку:
Исполком Павлодарского Уездн. Совета Р., К., С., К. и К.
Ден. извещает гражд. К. Качанова, что... уплотнить и вселить в
две комнаты комиссара Чрезвычайного Отряда т. Василия Запуса.
Августа...
Поправил шляпу Кирилл Михеич, глянул вверх.
На воротах, под новой оглоблей прибит красный флаг.
Усмехнулся горько, щекой повел:
-- Не могли... прямо-то повесить, покособенило.
IV.
Птице даны крылья, человеку -- лошадь.
Куда ни появлялся Кирилл Михеич, -- туда кидало в клубах
желтой и розовой пыли исправничью лошадь "Император".
Не обращая внимания на хозяина, -- давило и раскидывало
широкое копыто щебень во дворе, тес под ногами... И Запус
проходил в кабинет Кирилла Михеича, как лошадь по двору -- не
смотря на хозяина. Маленькие усики над розовой девичьей губой и
шапочка на голове как цветок. Шел мимо, и нога его по
деревянному полу тяжелее копыта...
Семнадцать главных планов надо разложить в кабинете. Церковь
вам не голубятня, -- семнадцать планов -- не спичечная
коробочка. А через весь стол тянутся прокламации, воззвания:
буквы жирные -- калачи, и каждое слово -- как кулич --
обольстительно...
Завернул в камору свою (Олимпиаду стеснили в одну комнату)
Кирилл Михеич, а супруга Фиоза Семеновна, на кукорки перед
комодом присев, из пивного бокала самогон тянет. А рядом у
толстого колена -- бумажка. "Письмо!"
Рванул Кирилл Михеич, "может опять от фельдшера"? Вздрогнула
сквозным испугом Фиоза Семеновна.
Бумажка та -- прокламация к женщинам-работницам.
Кирилл Михеич, потрясая бумажкой у бутылки самогона, сказал:
-- За то, что я тебя в люди вывел, урезать на смерть меня
хошь? Ехидная твоя казацкая кровь, паршивая... Самогон жрать!
Какая такая тоска на тебя находит?
И в сознании больших невзгод, заплакала Фиоза Семеновна. Еще
немного поукорял ее Кирилл Михеич, плюнул.
-- Скоро комиссар уберется? -- спросил.
Пьяный говор -- вода, не уловишь, не уцедишь.
-- Мне, Киринька, почем знать.
-- Бумажку-то откеда получила?
-- А нашла... думала, сгодится.
-- Сгодится! -- передразнил задумчиво. -- Ничего он не
сказывал, гришь? Не разговаривала?.. Ну...
От комода -- бормотанье толстое, пьяное. Отзывает тело ее
угаром, мыслями жаркими. Колыхая клювом, прошла за окном
ворона.
-- Ничего я не знаю... Ни мучай ты меня. Господь с вами со
всеми, что вы мне покою не даете?..
А как только Кирилл Михеич, раздраженный, ушел, пересела от
комода к окну. Расправила прокламацию на толстом колене.
Жирно взмахнув крыльями, отлетела на бревно ворона и с
недоверчивым выражением глядела, как белая и розовая и синяя
человечья самка, опустив губы, вытянув жирные складки шеи,
следила за стоящим у лошади желто-вихрым человеком.
За воротами Кирилла Михеича поймала генеральша Саженова.
Взяла его под руку и резко проговорила:
-- Пойдем... пойдем, батюшка. Почему же это к нам-то не
заглядываешь, грешно!
Остановила в сенях. Пахло от ее угловатых, завернутых в шелк
костей нафталином. А серая пуховая шаль волочилась по земле.
-- Что слышно? Никак Варфоломеевскую ночь хотят устроить?
Кирилл Михеич вяло:
-- Кто?
Нафталин к уху, к гладкому волосу (нос в сторону), шопотом:
-- Эти большевики... Которые на пароходе. Киргиз из степи
сзывают резать всех.
-- Я киргиза знаю. Киргиз зря никого...
-- Ничего ты, батюшка, не знаешь... Нам виднее...
Грубо, басом. Шаль на груди расправлена:
-- Ты по совести говори. Когда у них этот съезд-то будет? У
меня два сына, офицеры раненые... И дочь. Ты материны чувства
жалеть умеешь?
-- Известно.
-- Ну, вот. Раз у тебя комиссар живет, начальник
разбойничий. Должен ты знать.
-- А я, ей-Богу...
... ... ... Продолжение "Голубые пески" Вы можете прочитать здесь Читать целиком |
|
|
Анекдот
|
Парень покупает в магазине высокоскоростной мотоцикл.
Проверяет комплектность:
- Инструкция есть, инструменты все, запчасти по списку на месте,
сложенный женский черный платок... А на хрена мне черный женский
платок?!!
- Это бесплатно, для вашей матери... |
|
показать все
|
|