А. Ф. Писемский - Писемский - Сергей Петрович ХозаровПроза и поэзия >> Русская классика >> А. Ф. Писемский Читать целиком Алексей Феофилактович Писемский. Сергей Петрович Хозаров и Мари Ступицына. Брак по страсти
---------------------------------------------------------------------
Книга: А.Ф.Писемский. Собр. соч. в 9 томах. Том 2
Издательство "Правда" биб-ка "Огонек", Москва, 1959
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 июля 2002 года
---------------------------------------------------------------------
{1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.
I
Мелкие натуры только претендуют на любовь
и неудачно драпируются плащом Ромео и Юлии.
В одном из московских переулков, вероятно, еще и теперь стоит большой
каменный дом, на воротах коего некогда красовалась вывеска с надписью:
"Здесь отдаются квартиры со столом, спросить госпожу Замшеву". Осеннее
солнце, это было часу в десятом утра, заглянуло между прочим и в квартиры со
столом и в комнате, занимаемой хозяйкою, осветило обычную утреннюю сцену.
Госпожа или, лучше сказать, девица Замшева сидела перед столом и пила чай;
перед нею, несколько в почтительном отдалении, стояла баба. Нельзя сказать,
чтобы обе эти женщины, хотя и были освещены волшебным светом солнца,
представляли живописные фигуры. Почтеннейшая хозяйка, девица с лишком за
сорок, одетая в какой-то не совсем опрятный капот-распашонку, имела лицо
страшно рябое и очень тоненькую и жидкую косу, которые обыкновенно
называются мышиными хвостами. Костлявые руки девицы Замшевой, вообще немного
плоской и худой, носили на себе остаток утренней возни с провизией. Про бабу
и говорить нечего: это был какой-то грязный комок, комок, впрочем, плотный и
здоровый.
- Так ты сделаешь суп из телятины, - начала хозяйка, - сосиски под
капустой и зажаришь голубей да еще из вашей говядины выбери получше кусочек
и свари щи и завари кашу.
- Вcем всяво давать? - спросила баба.
- Опять всем; разве я тебе, глупая, не толковала, - возразила хозяйка,
- во второй нумер пошли всего и спроси, чего угодно. Сибариту дай только
супу и сосисок. Ферапонту Григорьичу пошли щей, сосисок и каши. В четвертый
нумер отошли только супу без телятины и кашу, да смотри, как можно меньше
масла.
- Да вчера и то чуть не прибили, - заметила баба.
- Вот прекрасно, рассуждаешь еще! Не твое дело, - возразила хозяйка.
- Да ведь дерутся; этта черноволосый-то в кухню прибежал: лаялся,
лаялся, ажно ухват схватил!
- Велика важность: ухват схватил, им же хуже! В пятый нумер ничего не
посылай, кроме супу: человек больной, ему диета нужна. В шестой нумер
пошлешь всего и спросишь: чего хотят, да голубей отправь парочку: он
охотник.
- Не запомню, Татьяна Ивановна, вся ваша воля, не запомню, - отвечала
кухарка.
- Ну, так и есть, перемешай опять.
- Вся ваша воля, памяти на алтын нет.
- Поди, этакий деревенский неуч! Еще не без чего четвертый год в Москве
живешь, - возразила с сердцем Татьяна Ивановна. - Дай мне умыться, - сказала
она и начала доставать из комода мыло, полотенце и угольный порошок. Кухарка
между тем достала из-под кровати таз с огромным умывальником. Распустив
совершенно капот-распашонку, Татьяна Ивановна первоначально натерла зубы
угольным порошком, выполоскала их потом и вслед за тем принялась обмывать
руки, лицо и даже грудь. Почти целое ведро было издержано на омовение ее
сорокалетних прелестей, которые потом, как водится, были старательно обтерты
полотенцем, а кухарка отослана к исполнению ее прямых обязанностей.
Оставшись одна, Татьяна Ивановна принялась убирать волосы. Приведя голову в
порядок, она вынула из комода пузырек с белою жидкостью и начала оною
натирать лицо, руки и шею; далее, вынув из того же комода ящичек с красным
порошком, слегка покрыла им щеки. Украсив таким образом свое лицо и возложив
на себя известное число юбок, Татьяна Ивановна, наконец, надела свое
холстинковое, почти новенькое платье, и - странное дело, что значит женский
туалет! Перед вами как будто появилась другая женщина; не говоря уже о том,
что рябины разгладились, стали гораздо незаметнее, что цвет лица сделался
совершенно другой, что самая худоба стана пополнела, но даже коса, этот
мышиный хвост сделался гораздо толще, роскошнее и весьма красиво сложился в
нечто вроде корзинки.
Одевшись совершенно, Татьяна Ивановна намеревалась приступить к подвигу
хождения по нумерам для собирания денег с своих постояльцев.
Из последующих сцен мы убедимся, что это был действительно подвиг,
подвиг трудный и редко сопровождающийся должным успехом. В эпоху
предпринятого мною рассказа у девицы Замшевой постояльцами были: какой-то
малоросс, человек еще молодой, который первоначально всякий день куда-то
уходил, но вот уже другой месяц сидел все или, точнее сказать, лежал дома,
хотя и был совершенно здоров, за что Татьяной Ивановной и прозван был
сибаритом; другие постояльцы: музыкант, старый помещик, две неопределенные
личности, танцевальный учитель, с полгода болевший какою-то хроническою
болезнью, и, наконец, молодой помещик Хозаров. Татьяна Ивановна, как могли
мы заметить из предыдущего ее разговора в отношении обеда с кухаркою,
неодинаким образом третировала своих постояльцев. Она разделяла их на три
класса: на милашек, на так себе и на гадких. К числу милашек принадлежали:
двое помещиков и музыкант, который был, впрочем, тайный милашка, и о нем она
даже мало говорила; к так себе относились: сибарит и танцевальный учитель; к
гадким: две неопределенные личности.
Постояльцы, с своей стороны, именовали Татьяну Ивановну: почтеннейшая.
Выйдя из своей комнаты, Татьяна Ивановна подошла к первому нумеру, то есть к
сибариту.
- Что, можно? - спросила она, приотворив немного двери.
- Можно, - отвечал голос изнутри.
- Да вы в постели?
- То есть я на кровати.
- Ну, так прикройтесь.
- Войдите, прикрылся.
Для объяснения такого рода переговоров я должен здесь заметить, что
малоросс, несмотря на громкое титло сибарита, имел не совсем полный комплект
утренних и ночных принадлежностей человека. Они ограничивались одною
ваточною шинелью, которую он обыкновенно подстилал под себя, не прикрывая
себя сверху ничем.
Несмотря на уверения постояльца, что он прикрылся, девица Замшева не
верила и входила в комнату, стараясь быть к кровати жильца спиною, и в том
же самом положении начинала с ним вести дальнейшие переговоры.
- Я к вам.
- А что?
- Нет ли у вас денег?
- Увы! Татьяна Ивановна, совершенно нет.
- Да как же мне-то делать?
- Не знаю, моя почтеннейшая!
- Вы за три месяца не платили.
- Вы себя обсчитываете, почтеннейшая, с процентами больше, чем за три;
что делать! Я бы вам сейчас отдал за четыре, но нема пенензы!
- Ах, какой вы смешной! Да что теперь я-то буду делать?
- Одно только: выслушайте меня, почтеннейшая Татьяна Ивановна! Неужели
же вы думаете, чтобы я, имея деньги, отказал себе в трубке табаку; но я
теперь не курю, следовательно, теперь у меня нет денег.
- А третьего дня на что в трактир ходили, и пьяный еще Матрену,
бесстыдник этакий, обругал?
- Ах, Татьяна Ивановна! Не растравляйте раны! Это был сон, и сон
прекрасный, но он миновался и сегодня не повторится.
- Да не со сна же вы опьянели? Где денег-то взяли?
- Денег у меня не было, но ко мне явился благодетельный гений и сказал:
"Надень мой сюртук, мои калоши, пойдем в трактир, пей и ешь".
- Все вы лжете: откуда вам денег-то пришлют?
- Ну, это другой вопрос. Денег должны мне прислать, во-первых, отец,
во-вторых, тетки, в-третьих, братья, в-четвертых, сестры.
- Да, вот так и ждите.
- Непременно пришлют!
- Ну, смотрите, больше нынешнего месяца не стану ждать, - отвечала
Татьяна Ивановна и с тою же предосторожностью начала выходить из нумера.
- Татьяна Ивановна, а Татьяна Ивановна! - кричал ей вслед сибарит. -
Пришлете мне сегодня обедать?
- Не знаю.
- Пришлите, пожалуйста, да чтобы суп-то был немного повкуснее, а то в
простой воде больше жиру; хоть хлеба присылайте побольше.
Татьяна Ивановна на эти слова ничего не ответила и следующий за тем
нумер прошла мимо; в нем проживал секретный ее милашка, музыкант, она к нему
никогда не заходила по утрам. В ближайший нумер девица Замшева вошла без
всяких предосторожностей, с выражением лица более веселым, совершенно добрым
и несколько даже почтительным. В этом нумере жил милашка - старый помещик,
значительно толстый и сильно обросший усами и бакенбардами. Комната его по
своему убранству совершенно не походила на предыдущий нумер: во-первых, на
кровати лежала трехпудовая перина и до пяти подушек; по стенам стояли:
ящики, ящички, два тульские ружья, несколько черешневых чубуков, висели
четверня московских шлей с оголовками и калмыцкий тулуп; по окнам стояли
чашки, чайник, кофейник, судок для вин, графин с водкой и фунта два икры,
московский калач и десяток редиски. Сам помещик, в толсто настеганном
шерстяном халате, сидел перед новеньким огромным самоваром из красной меди и
кушал чай. Сзади его лакей в домотканом чепане поправлял на оселке бритву.
- Кто там? - закричал милашка-помещик, услышав скрип дверей.
- Хозяйка, - отвечал лакей.
- А!.. - произнес помещик. - Что скажете, голубушка? Не хотите ли
чаю?.. Ванька! Подай ей чаю.
- Я пришла наведаться, хорошо ли вам.
- Ничего... идет; только клопов или блох много.
- Блохи, должно быть, беспокоили вас. Клопов здесь совершенно нет. Я
вот здесь третий год живу, а никогда ни одного клопа в глаза не видала, -
отвечала Татьяна Ивановна. - Не знаю, как бы вам помочь в этом: крапивы
разве под простыню положить? Говорят, это помогает.
- Ничего не надо, и так сойдет; а вот что, голубушка, супов-то мне
своих не подавай: мерзость страшная.
- Я думала, что вы изволите любить.
- Какого тут черта любить! Вари мне щи, да и голубями не изволь
потчевать: я этой мерзости совсем не ем.
- Слышала, батюшка Ферапонт Григорьич, слышала: с сегодняшнего же дня
велела приготовлять стол по вашему вкусу. У нас ведь нельзя-с, стоят больше
иностранцы.
- Ну, иностранцев и корми супами; а мне этих помой не надобно.
- Слушаю-с, - отвечала хозяйка. - А вы, я вижу, еще покупочку сделали,
- прибавила она, оглядывая комнату, - хомутики изволили купить?
- На целую четверню хватил, матушка. Ванька, покажи хозяйке хомуты. Ну,
посмотри, во сколько оценишь?
- Не могу сказать, Ферапонт Григорьич: совершенно неопытна в конских
вещах.
- Да ты посмотри, какой ремень-то, совершенный бархат.
- Вижу, батюшка, ремень отличнейший; но, признаться сказать, мне больше
всего нравится шляпка, что для супруги изволили купить.
- Ха-ха-ха!.. Ты ведь думала, что я ее на Кузнецком купил?
- Да вы и то беспременно на Кузнецком купили, по фасону видно.
- Ха-ха-ха!.. На Ильинке за двадцать пять рублей. Даром, матушка, что
деревенщина, не надуют.
- А я было к вам пришла, Ферапонт Григорьич...
- А что?
- Да деньжонок...
- Вот тебе на! Я ведь тебе и то за целый месяц дал вперед.
- Нужно, батюшка, видит бог, нужно; ну, хочется, чтобы всем было
покойно.
- Нет, мадам, больше не дам.
- Батюшка, Ферапонт Григорьич, не погубите, совершенно погибаю: все
перезаложила, с позволения сказать, юбку третьего дня продала на толкучке.
- Да ведь и то я тебе задавал вперед.
- Благодетель мой, вы еще здесь пробудете. Сделайте божескую милость:
дайте.
- Экая ведь ты нюня! Ну, на, десять рублей.
- Одолжите, благодетель, двадцать.
- Не дам, пошла вон! - закричал, осердившись, помещик. - Дармоеды
этакие московские, - прибавил он вполголоса.
- Батюшка, Ферапонт Григорьич, нужда. Неужели бы я осмелилась вас
беспокоить, если бы не крайность моя.
- Ну, ладно, прощай, мне бриться пора.
Татьяна Ивановна пошла.
Для объяснения грубого тона, который имел с Татьяной Ивановной Ферапонт
Григорьич - человек вообще порядочный, я должен заметить, что он
почтеннейшую хозяйку совершенно не отделял от хозяек на постоялых дворах и
единственное находил между ними различие в том, что те русские бабы и ходят
в сарафанах, а эта из немок и рядится в платье, но что все они ужасные
плутовки и подхалимки.
В ближайшем нумере помещались двое гадких ее постояльцев. В комнате их,
как и в будуаре сибарита, ничего не было, кроме двух диванов, одного стола и
стула. Эти два человека жили, кажется, очень дружно между собою и целые дни
играли в преферанс, принимаясь за это дело с самого утра и продолжая оное до
поздней ночи. По наружности они были частью схожи: оба были одеты в страшно
запачканные халаты, ноги одного покоились в валеных сапогах, а у другого в
калошах; лица были у обоих испитые, нечистые, с небритыми бородами и с
взъерошенными у одного черными, а у другого белокурыми волосами.
Во время прихода Татьяны Ивановны они были за обычным своим делом, то
есть играли в преферанс. Хозяйка вошла к ним в нумер с физиономией гордой и
строгой.
- А вы уж с раннего утра и за карты! И праздника-то на вас нет,
греховодники этакие, - сказала она, подходя к столу.
На эти слова игроки ничего не отвечали.
- Ты в чем играл? - спросил один из них товарища.
- В червях - без одной, - отвечал другой.
- Нечего тут в червях; денег давайте лучше, - проговорила хозяйка.
- Купил, - сказал один игрок.
- Бубны, - перебил его партнер.
- Да что это, глухи, что ли, вы стали? Я пришла за деньгами.
- Пас и не приглашаю, - сказал игрок.
- Бесстыдники этакие! Еще благородные, а хотят чужой хлеб даром есть.
- Ну, ну, потише, почтеннейшая! - сказал один из постояльцев. - Куплю.
- Нечего потише... Что вы, племянники, что ли, мне, вас даром держать?
- Пикендрясы, - проговорил его товарищ.
- Да что я вам на смех, господа, что ли, далась? - сказала, начиная не
на шутку сердиться, Татьяна Ивановна. - Сегодня же извольте съезжать, когда
не хотите платить денег, а не то, право, в полицию пойду, разорители этакие!
Среди игры, среди забавы,
Среди благополучных дней! -
запел один из игроков.
- Бескозырная, - прибавил он.
- Вист с болваном, - отвечал другой и тоже запел:
Среди богатства, чести, славы!
Татьяна Ивановна совершенно вышла из себя и плюнула.
- Провалиться мне сквозь землю, если я дам вам сегодня обедать; топить
не стану; вьюшки оберу, разбойники этакие... грабители... туда же в карты
играют: милостинками, что ли, друг другу платить станете? - говорила она,
выходя из нумера.
- Ваня, - сказал один из постояльцев, - гривенник есть у тебя?
- Есть, - отвечал другой.
- Ладно, а то, брат, дура-то не пришлет обедать.
- Ничего... Хлеба купим... Пики!
Между тем Татьяна Ивановна отправилась в другой нумер, в котором
проживал ее постоялец так себе - танцевальный учитель; он, худой, как
мертвец, лежал на диване под изорванным тулупом.
- Что, вам лучше ли? - сказала, войдя, Татьяна Ивановна. Больной кивнул
отрицательно головой.
- Да вы бы в больницу ехали.
- Завтра.
- Да что завтра? Вот уже третий месяц говорите все: завтра.
- Денег нет!
- Продали бы что-нибудь.
- Все уже продано.
- То-то и есть, все продано; денег нет, а еще рому покупали в семь
рублей, да еще и пьяны напились.
- Для испарины.
- Да для испарины не допьяна пьют. Больной человек, а туда же кутите.
Марфутка сказывала, что едва вас оттерла.
- Я всю бутылку выпил. Что делать? С горя!
- Ну, а мне-то как же? За целый месяц ни копейки не платили, а ведь, я
думаю, я каждый день нарочно для вас суп варю.
- Дайте поправиться.
- Полноте с вашим поправлением. Ноги-то, я знаю, у вас хороши, да
губы-то к вину очень лакомы. Нет ли хоть сколько-нибудь?
- Ни копейки нет.
Татьяна Ивановна махнула рукой и вышла из комнаты.
В соседнем нумере проживал третий ее милашка. Мало этого: он был, как
сама она рассказывала, ее друг и поверял ей все свои секреты. Занимаемый им
нумер был самый чистый, хотя и не совсем теплый. В самом теплом нумере
проживал скрытный ее милашка - музыкант. В то время, как Татьяна Ивановна
вошла к другу, он сидел и завивался. Марфутка, толстая и довольно неопрятная
девка, исправлявшая, по распоряжению хозяйки, обязанность камердинера
милашки, держала перед ним накаленные компасы.
- А вы все франтите? - сказала Татьяна Ивановна, входя в комнату.
- С добрым утром, почтеннейшая! Прошу принять место и побеседовать, -
отвечал тот, старательно укладывая свои волосы в щипцы.
- Марфа вам нужна?
- Нет, я сам завьюсь... А что?..
- То-то, я хотела вам велеть кофею принести.
- Мерси, тысячу раз мерси, почтеннейшая. С большим удовольствием выпью,
- сказал милашка, протягивая хозяйке руку.
- Для милого дружка и сережка из ушка, - сказала Татьяна Ивановна. -
Поди свари, - прибавила она, обращаясь к Марфе.
Та вышла.
Так как этот друг Татьяны Ивановны должен в моем рассказе играть
главную роль, то я обязанным себя считаю поподробнее познакомить читателя с
его наружностью, отчасти биографиею и главными наклонностями. Сергей
Петрович Хозаров, поручик в отставке, был лет двадцати семи; лицо его было
одно из тех, про которые говорят, что они похожи на парижские журнальные
картинки: и нос, например, у него был немного орлиный, и губы тонкие и
розовые, и румянец на щеках свежий, и голубые, правильно очерченные и
подернутые влагою глаза, а над ними тонкою дугою обведенные брови, и,
наконец, усы, не так большие и не очень маленькие. Про прическу и говорить
нечего: она была совершенно по моде того времени, то есть на теме
приглажена, а на висках и на затылке разбита в букли. В лице его, если
хотите, все было хорошо, свежо, даже правильно и гармонировало одно с
другим; но в то же время чего-то недоставало, что вы желаете и любите видеть
в лице человека. О подобных физиономиях существуют два совершенно
противоположные мнения. Одни говорят, что это красавцы, миленькие, даже
молодцы, мало этого, Аполлоны Бельведерские; другие же называют их
смазливыми рожицами, масками, расписными купидонами и даже форейторами,
смотря по тому, какой у кого эпитет ближе на языке. О герое моем предоставлю
вам, читатель мой, избрать какое будет угодно из вышеупомянутых мнений.
Кроме своей приятной наружности, Сергей Петрович владел еще многими другими
достоинствами. Служа в полку, он слыл за славного малого, удивительного
мастера танцевать и вообще за человека хорошо образованного, потому что имел
очень приличные манеры, говорил по-французски, владел пером и сочинял стихи,
из коих двое даже были напечатаны в каком-то журнале, но главное - он имел
необыкновенно много вкуса. При первой возможности молодой поручик так мило
отделывал и меблировал свою квартиру, что приезжавшие к нему, разумеется, с
мужьями, дамы ахали от восторга и удивления; экипаж у него был один из
первых между всеми господами офицерами; жженку Хозаров умел варить
классически и вообще с неподражаемым умением распоряжался приятельскими
пирушками и всегда почти, по просьбе помещиков, устраивал у них балы, и балы
выходили отличные. Две только слабости имел молодой человек: во-первых, он
был очень влюбчив, так что не проходило месяца, чтобы он в кого-нибудь не
влюбился, и влюблялся обыкновенно искренне, но только ненадолго; во-вторых,
имел сильную наклонность и большую в то же время способность - брать взаймы
деньги. Над первою его слабостью товарищи подтрунивали и называли его
Сердечкиным, вторым же недостатком даже тяготились, особенно в последнее
время, так как эта наклонность в нем со дня на день более и более
развивалась. По выходе в отставку Хозаров года два жил в губернии и здесь
успел заслужить то же реноме; но так как в небольших городах вообще любят
делать из мухи слона и, по преимуществу, на недостатки человека смотрят
сквозь увеличительное стекло, то и о поручике начали рассуждать таким
образом: он человек ловкий, светский и даже, если вам угодно, ученый, но
только мотыга, любит жить не по средствам, и что все свое состояньишко
пропировал да пробарствовал, а теперь вот и ждет, не выпадет ли на его долю
какой-нибудь дуры-невесты с тысячью душами, но таких будто нынче совсем и на
свете нет. Конечно, читатель из одного того, что герой мой, наделенный по
воле судеб таким прекрасным вкусом, проживал в нумерах Татьяны Ивановны, -
из одного этого может уже заключить, что обстоятельства Хозарова были не
совсем хороши; я же, с своей стороны, скажу, что обстоятельства его были
никуда не годны. Имение его уже окончательно было продано, в Москву он
приехал с двумя тысячами на ассигнации; но что значат эти деньги для
человека со вкусом? Капля в море! В настоящее время Хозаров жил старым
кредитом во всевозможных местах, где только ему верили. К Татьяне Ивановне
он явился после не совсем приятной истории с m-r Шевалдышевым, у которого он
первоначально стоял, и явился, как говорится, с форсом, а именно, в отличном
пальто и с эффектною палкою, у которой на ручном конце красовалась
позолоченная головка одного из греческих мудрецов. Первоначально он
потребовал лучший нумер, раскритиковал его как следует, а потом,
разговорившись с хозяйкою, нанял и в дальнейшем разговоре так очаровал
Татьяну Ивановну, что она не только не попросила денег в задаток, но даже
после, в продолжение трех месяцев, держала его без всякой уплаты и все-таки
считала милашкою и даже передавала ему заимообразно рублей до ста
ассигнациями из своих собственных денег. Любить его, несколько корыстно для
самой себя, она не смела и подумать, но чувствовала к нему дружбу и
гордилась этим. Милашка же, с своей стороны, высказывал сорокалетней девице
самые задушевные свои тайны. Что касается до помещения Сергея Петровича, то
и оно обнаруживало главные его наклонности, то есть представляло видимую
замашку на франтовство, комфорт и опрятность; даже постель молодого
человека, несмотря на утреннее время, представляла величайший порядок,
который царствовал и во всем остальном убранстве комнаты: несколько гравюр,
представляющих охоту, Тальму{14} в костюме Гамлета, арабскую лошадь, четырех
дам, очень недурных собой, из коих под одной было написано: "весна", под
другой: "лето", под третьей: "осень", под четвертой: "зима". Все они
развешаны были совершенно симметрично. В углу стояло что-то вроде горки, в
которую было вставлено несколько чубуков с трубками, в числе коих было до
пяти черешневых с янтарными мундштуками. На столе, перед которым сидел
Сергей Петрович, в старых, но все-таки вольтеровских креслах, были размещены
тоже в величайшем порядке различные принадлежности мужского туалета: в
средине стояло складное зеркало, с одной стороны коего помещалась щетка, с
другой - гребенка; потом опять с одной стороны - помада в фарфоровой банке,
с другой - фиксатуар в своей серебряной шкурке; около помады была склянка с
о-де-колоном; около фиксатуара флакончик с духами, далее на столе лежал
небольшой портфель, перед которым красовались две неразлучные подруги:
чернильница с песочницей. По одну сторону портфеля лежал пресс-папье,
изображающий легавую собаку, который придавливал какие-то бумаги; с другой
стороны находился тоже пресс-папье с изображением кабаньей головы; под ним
ничего уже не было, и он, видимо, поставлен был для симметрии. Много еще
было других предметов, обличающих стремление к модному комфорту; так,
например, по стене стоял турецкий диван, под ногами хозяина лежала медвежья
шкура, и тому подобное.
- Вы сегодня едете куда-нибудь? - спросила Татьяна Ивановна.
- Не знаю еще, - отвечал Хозаров.
- А вчера были там?
- Был.
- Ну, что?
- Ничего хорошего; я недоволен вчерашним вечером.
- Что такое?
- Она не любит меня!
- Ой, не говорите этого, Сергей Петрович, не говорите, ни за что не
поверю: вы просто скрываете. Вы, мужчины, прескрытный народ в этих вещах.
- Нет, вы выслушайте наперед и растолкуйте мне, как это понять?
Приезжаю я, как вы знаете, в семь часов. В зале никого. Я прошел к Катерине
Архиповне. Она сидит одна; разумеется, сажусь и начинаю рассказывать разные
разности, как можно громче смеюсь, хохочу, - не тут-то было! Прошел целый
час, наконец, являются две старшие дылды; а ее все-таки нет! Я просто думал,
что больна; но сами согласитесь, не ехать же домой. Уселся с барышнями в
карты; смеюсь, шучу, а внутри, знаете, так и кипит: ничего не помогает;
проходит еще час, два - не является. Наконец, уж я не вытерпел. "Здорова ли,
я говорю, Марья Антоновна?" И как бы вы думали, что мне ответили? "Кошку
свою, говорят, сегодня целый вечер моет с мылом". Я чуть не лопнул от
досады. Во-первых, это глупо, а во-вторых, неприлично. Хорошо, думаю,
мадемуазель, я вам отплачу, и тотчас же начал говорить любезности Анете. Та,
как водится, принялась закатывать свои оловянные глаза, и пошла писать...
Вдруг является, немного, знаете, бледная, грустная, поклонилась и села около
матери, почти напротив меня. Я ни слова и продолжаю любезничать с Анетой. Та
совсем растаяла, только что не обнимает...
- Послушайте, Сергей Петрович, - перебила Татьяна Ивановна, - вы
ужасный человек. За что вы мучите этого ангела?
- Помилуйте, Татьяна Ивановна, что вы говорите? Она меня мучит.
- Нет, вы этого не говорите, - возразила хозяйка, - она, бедненькая,
вероятно, это время мечтала о вас, а вы, злой человек, сейчас уж и стали
заниматься с другой.
- Но послушайте, Татьяна Ивановна: любя человека, разве вы в состоянии
были бы в каких-нибудь трех шагах просидеть два часа и не выйти, и чем же в
это время заниматься: дурацким мытьем какой-нибудь мерзкой кошки!
- Конечно, я бы этого не в состоянии была сделать, потому что никогда
кокетства не имела.
- Вот видите, вы сами проговорились; стало быть, она только кокетничает
со мной.
- Этого не смейте при мне и говорить, Сергей Петрович! Она вас любит.
- Да из чего вы видите?
- Из всего; во-первых, вы говорите - она пришла немного бледная и потом
села напротив, чтобы глядеть на вас.
- Ну, нет... Таким образом перетолковывать можно все, - произнес Сергей
Петрович, которому, впрочем, последние слова хозяйки, кажется, очень были
приятны.
- Послушайте, - начала Татьяна Ивановна, одушевившись. - Я любила
одного человека... полюбила его с самого первого раза, как увидела. Он жил в
одном со мною доме, и что же вы думаете? Я целую неделю не имела духу войти
к нему в комнату.
- Это о соседе вы говорите? - спросил с улыбкою Хозаров.
- Ой, нет! О другом, - возразила, вспыхнув, Татьяна Ивановна.
- Не может быть! Верно, о нем.
- Нет, право, о другом; про этого только так говорят... Конечно, он ко
мне неравнодушен, да нет, не по моему вкусу!
- Все это прекрасно, Татьяна Ивановна, да мои-то дела плохи.
- Вовсе не плохи. Головой моей отвечаю, что она вас любит и очень
любит. Это ведь очень заметно: вот иногда придешь к ним; ну, разумеется,
Катерина Архиповна сейчас спросит о вас, а она, миленькая этакая, как
цветочек какой, тотчас и вспыхнет.
- Вы когда к ним пойдете, Татьяна Ивановна? - спросил Хозаров.
- Право, не знаю, Катерина Архиповна ужасно просит бывать у них почаще;
сегодня думаю вечерком сходить, показать им одной моей знакомой продажную
брошку; недавно еще подарена ей, да не нравится фасон.
- А что, если б я попросил вас сделать для меня большое-пребольшое
одолжение?
- Что такое?
- Вот дело в чем: надобно же узнать решительно, любит ли она меня или
нет?
- Объяснитесь.
- Объясниться я не могу, потому что мне решительно не удается говорить
с ней. Эти две старшие дуры, Пашет и Анет, просто атакуют меня, и я вот что
выдумал: недели две тому назад она спросила меня, чем я занимаюсь дома. Я
говорю, что дневник писал. Она, знаете, немного сконфузившись, вдруг начала
меня просить, чтобы я его показал ей; я обещался; дневника, впрочем, у меня
никакого не бывало никогда; однако, придя домой, засел и накатал за целые
полгода; теперь только надобно передать. Возьмитесь-ка, передайте.
- А что вы в дневнике написали?
- Ничего особенного. Пишу, как я увидел ее, полюбил, записаны все ее
слова.
- Ведь вы этак ее, Сергей Петрович, совсем погубите! - возразила
Татьяна Ивановна. - Это ужасно для девушки получить такое письмо, особенно
от человека, которого любит!
- Это не письмо, а дневник; тут она нигде прямо не называется.
- Догадается, Сергей Петрович, сейчас догадается.
- Конечно, догадается. Для того и написано, чтоб догадалась. Сделайте
одолжение, Татьяна Ивановна, передайте.
- Ох, Сергей Петрович, в грех вы меня вводите.
- Не в грех, почтеннейшая, а в доброе дело, - возразил Хозаров.
- Конечно, про вас я не могу ничего сказать, - отвечала хозяйка, - вы
имеете благородные намерения, а другие мужчины, ах! Как они бедных женщин
жестоко обманывают.
Сергей Петрович между тем бережно поднял пресс-папье, изображающий
легавую собаку, и, вынув из-под него чисто переписанную тетрадку, начал ее
перелистывать.
- Почитайте, пожалуйста, Сергей Петрович, что вы тут написали.
- Нельзя, Татьяна Ивановна, тайна.
... ... ... Продолжение "Сергей Петрович Хозаров" Вы можете прочитать здесь Читать целиком |