Морские рассказы - - НянькаПроза и поэзия >> Русская довоенная литература >> Станюкович, Константин >> Морские рассказы
Читать целиком
Константин Михайлович Станюкович. Нянька
Из цикла "Морские рассказы"
---------------------------------------------------------------------
Книга: К.М.Станюкович. "Морские рассказы"
Издательство "Юнацтва", Минск, 1981
Художник Е.А.Игнатьев
OCR & SpellCheck: Zmiy (zpdd@chat.ru), 16 декабря 2001
---------------------------------------------------------------------
I
Однажды вешним утром, когда в кронштадтских гаванях давно уже кипели
работы по изготовлению судов к летнему плаванию, в столовую небольшой
квартиры капитана второго ранга Василия Михайловича Лузгина вошел денщик,
исполнявший обязанности лакея и повара. Звали его Иван Кокорин.
Обдергивая только что надетый поверх форменной матросской рубахи
засаленный черный сюртук, Иван доложил своим мягким, вкрадчивым тенорком:
- Новый денщик явился, барыня. Барин из экипажа прислали.
Барыня, молодая видная блондинка с большими серыми глазами, сидела за
самоваром, в голубом капоте, в маленьком чепце на голове, прикрывавшем
неубранные, завязанные в узел светло-русые волосы, и пила кофе. Рядом с ней,
на высоком стульчике, лениво отхлебывал молоко, болтая ногами, черноглазый
мальчик лет семи или восьми, в красной рубашке с золотым позументом. Сзади
стояла, держа грудного ребенка на руках, молодая худощавая робкая девушка,
босая и в затасканном ситцевом платье. Ее все звали Анюткой. Она была
единственной крепостной Лузгиной, отданной ей в числе приданого еще
подростком.
- Ты, Иван, знаешь этого денщика? - спросила барыня, поднимая голову.
- Не знаю, барыня.
- А как он на вид?
- Как есть грубая матросня! Безо всякого обращения, барыня! - отвечал
Иван, презрительно выпячивая свои толстые, сочные губы.
Сам он вовсе не походил на матроса.
Полнотелый, гладкий и румяный, с рыжеватыми намасленными волосами, с
веснушчатым, гладко выбритым лицом человека лет тридцати пяти и с
маленькими, заплывшими глазками, он и наружным своим видом и некоторою
развязностью манер напоминал собою скорее дворового, привыкшего жить около
господ.
Он с первого же года службы попал в денщики и с тех пор постоянно
находился на берегу, ни разу не ходивши в море.
У Лузгиных он жил в денщиках вот уже три года и, несмотря на
требовательность барыни, умел угождать ей.
- А не заметно, что он пьяница? - снова спросила барыня, не любившая
пьяных денщиков.
- Не оказывает будто по личности, а кто его знает? Да вот сами изволите
осмотреть и допросить денщика, барыня, - прибавил Иван.
- Ну, пошли его сюда.
Иван вышел, бросив на Анютку быстрый нежный взгляд.
Анютка сердито повела бровями.
II
В дверях показался коренастый, маленького роста, чернявый матрос с
медною серьгою в ухе. На вид ему было лет пятьдесят. Застегнутый в мундир,
высокий воротник которого резал его красно-бурую шею, он казался неуклюжим и
весьма неказистым. Переступив осторожно через порог, матрос вытянулся как
следует перед начальством, вытаращил на барыню слегка глаза и замер в
неподвижной позе, держа по швам здоровенные волосатые руки, жилистые и
черные от впитавшейся смолы.
На правой руке недоставало двух пальцев.
Этот черный, как жук, матрос с грубыми чертами некрасивого, рябоватого,
с красной кожей лица, сильно заросшего черными как смоль баками и усами, с
густыми взъерошенными бровями, которые придавали его типичной физиономии
заправского марсового несколько сердитый вид, - произвел на барыню, видимо,
неприятное впечатление.
"Точно лучше не мог найти", - мысленно произнесла она, досадуя, что муж
выбрал такого грубого мужлана.
Она снова оглядела стоявшего неподвижно матроса и обратила внимание и
на его слегка изогнутые ноги с большими, точно медвежьими, ступнями, и на
отсутствие двух пальцев, и - главное - на нос, широкий мясистый нос,
малиновый цвет которого внушил ей тревожные подозрения.
- Здравствуй! - произнесла, наконец, барыня недовольным, сухим тоном, и
ее большие серые глаза стали строги.
- Здравия желаю, вашескобродие, - гаркнул в ответ матрос зычным баском,
видимо, не сообразив размера комнаты.
- Не кричи так! - строго сказала она и оглянулась, не испугался ли
ребенок. - Ты, кажется, не на улице, в комнате. Говори тише.
- Есть, вашескобродие, - значительно понижая голос, ответил матрос.
- Еще тише. Можешь говорить тише?
- Буду стараться, вашескобродие! - произнес он совсем тихо и
сконфуженно, предчувствуя, что барыня будет "нудить" его.
- Как тебя зовут?
- Федосом, вашескобродие.
Барыня поморщилась, точно от зубной боли. Совсем неблагозвучное имя!
- А фамилия?
- Чижик, вашескобродие!
- Как? - переспросила барыня.
- Чижик... Федос Чижик!
И барыня и мальчуган, давно уже оставивший молоко и не спускавший
любопытных и несколько испуганных глаз с этого волосатого матроса, невольно
засмеялись, а Анютка фыркнула в руку, - до того фамилия эта не подходила к
его наружности.
И на серьезном, напряженном лице Федоса Чижика появилась необыкновенно
добродушная и приятная улыбка, которая словно подтверждала, что и сам Чижик
находит свое прозвище несколько смешным.
Мальчик перехватил эту улыбку, совсем преобразившую суровое выражение
лица матроса. И нахмуренные его брови, и усы, и баки не смущали больше
мальчика. Он сразу почувствовал, что Чижик добрый, и он ему теперь
решительно нравился. Даже и запах смолы, который шел от него, показался ему
особенно приятным и значительным.
И он сказал матери:
- Возьми, мама, Чижика.
- Taiser-vous!* - заметила мать.
______________
* Замолчи! (франц.).
И, принимая серьезный вид, продолжала допрос:
- У кого ты прежде был денщиком?
- Вовсе не был в этом звании, вашескобродие.
- Никогда не был денщиком?
- Точно так, вашескобродие. По флотской части состоял. Форменным,
значит, матросом, вашескобродие...
- Зови меня просто барыней, а не своим дурацким вашескобродием.
- Слушаю, вашеско... виноват, барыня!
- И вестовым никогда не был?
- Никак нет.
- Почему же тебя теперь назначили в денщики?
- По причине пальцев! - отвечал Федос, опуская глаза на руку, лишенную
большого и указательного пальцев. - Марса-фалом оторвало прошлым летом на
"конверте", на "Копчике"...
- Как муж тебя знает?
- Три лета с ими на "Копчике" служил под их командой.
Это известие, казалось, несколько успокоило барыню. И она уже менее
сердитым тоном спросила:
- Ты водку пьешь?
- Употребляю, барыня! - признался Федос.
- И... много ее пьешь?
- В плепорцию, барыня.
Барыня недоверчиво покачала головой.
- Но отчего же у тебя нос такой красный, а?
- Сроду такой, барыня.
- А не от водки?
- Не должно быть. Я завсегда в своем виде, ежели когда и выпью в
праздник.
- Денщику пить нельзя... Совсем нельзя... Я терпеть не могу пьяниц!
Слышишь? - внушительно прибавила барыня.
Федос повел несколько удивленным взглядом на барыню и промолвил, чтобы
подать реплику:
- Слушаю-с!
- Помни это.
Федос дипломатически промолчал.
- Муж говорил, на какую должность тебя берут?
- Никак нет. Только приказали явиться к вам.
- Ты будешь ходить вот за этим маленьким барином, - указала барыня
движением головы на мальчика. - Будешь при нем нянькой.
Федос ласково взглянул на мальчика, а мальчик на Федоса, и оба
улыбнулись.
Барыня стала перечислять обязанности денщика-няньки.
Он должен будить маленького барина в восемь часов и одеть его, весь
день находиться при нем безотлучно и беречь его как зеницу ока. Каждый день
ходить гулять с ним... В свободное время стирать его белье...
- Ты стирать умеешь?
- Свое белье сами стираем! - отвечал Федос и подумал, что барыня,
должно быть, не очень башковата, если спрашивает, умеет ли матрос стирать.
- Подробности всех твоих обязанностей я потом объясню, а теперь
отвечай: понял ты, что от тебя требуется?
В глазах матроса скользнула едва заметная улыбка.
"Нетрудно, дескать, понять!" - говорила, казалось, она.
- Понял, барыня! - отвечал Федос, несколько удрученный и этим
торжественным тоном, каким говорила барыня, и этими длинными объяснениями, и
окончательно решил, что в барыне большого рассудка нет, коли она так зря
"языком брешет".
- Ну, а детей ты любишь?..
- За что детей не любить, барыня. Известно... дите. Что с него взять...
- Иди на кухню теперь и подожди, пока вернется Василий Михайлович...
Тогда я окончательно решу: оставлю я тебя или нет.
Находя, что матросу в мундире следует добросовестно исполнить роль
понимающего муштру подчиненного, Федос по всем правилам строевой службы
повернулся налево кругом, вышел из столовой и прошел на двор покурить
трубочку.
III
- Ну что, Шура, тебе, кажется, понравился этот мужлан?
- Понравился, мама. И ты его возьми.
- Вот у папы спросим: не пьяница ли он?
- Да ведь Чижик говорил тебе, что не пьяница.
- Ему верить нельзя.
- Отчего?
- Он матрос... мужик. Ему ничего не стоит солгать.
- А он умеет рассказывать сказки? Он будет со мной играть?
- Верно, умеет и играть должен...
- А вот Антон не умел и не играл со мной.
- Антон был лентяй, пьяница и грубиян.
- За это его и посылали в экипаж, мама?
- Да.
- И там секли?
- Да, милый, чтобы его исправить.
- А он возвращался из экипажа всегда сердитый... И со мной даже
говорить не хотел...
- Оттого, что Антон был дурной человек. Его ничем нельзя было
исправить.
- Где теперь Антон?
- Не знаю...
Мальчик примолк, задумавшись, и, наконец, серьезно проговорил:
- А уж ты, мама, если меня любишь, не посылай Чижика в экипаж, чтобы
его там секли, как Антона, а то и Чижик не будет рассказывать мне сказок и
будет браниться, как Антон...
- Он разве смел тебя бранить?
- Подлым отродьем называл... Это, верно, что-нибудь нехорошее...
- Ишь, негодяй какой!.. Зачем же ты, Шура, не сказал мне, что он тебя
так называл?
- Ты послала бы его в экипаж, а мне его жалко...
- Таких людей не стоит жалеть... И ты, Шура, не должен ничего скрывать
от матери.
При разговоре об Антоне Анютка подавила вздох.
Этот молодой кудрявый Антон, дерзкий и бесшабашный, любивший выпить и
тогда хвастливый и задорный, оставил в Анютке самые приятные воспоминания о
тех двух месяцах, что он пробыл в няньках у барчука.
Влюбленная в молодого денщика Анютка нередко проливала слезы, когда
барин, по настоянию барыни, отправлял Антона в экипаж для наказания. А это
частенько случалось. И до сих пор Анютка с восторгом вспоминает, как хорошо
он играл на балалайке и пел песни. И какие у него смелые глаза! Как он не
спускал самой барыне, особенно когда выпьет! И Анютка втайне страдала,
сознавая безнадежность своей любви. Антон не обращал на нее ни малейшего
внимания и ухаживал за соседской горничной.
Куда он милее этого барынина наушника, противного рыжего Ивана, который
преследует ее своими любезностями... Тоже воображает о себе, рыжий дьявол!
Проходу на кухне не дает...
В эту минуту ребенок, бывший на руках у Анютки, проснулся и залился
плачем.
Анютка торопливо заходила по комнате, закачивая ребенка и напевая ему
песни звонким, приятным голоском.
Ребенок не унимался. Анютка пугливо взглядывала на барыню.
- Подай его сюда, Анютка! Совсем ты не умеешь нянчить! - раздражительно
крикнула молодая женщина, расстегивая белою пухлою рукой ворот капота.
Очутившись у груди матери, малютка мгновенно затих и жадно засосал,
быстро перебирая губенками и весело глядя перед собою глазами, полными слез.
- Убирай со стола, да смотри, не разбей чего-нибудь.
Анютка бросилась к столу и стала убирать с бестолковой торопливостью
запуганного создания.
IV
В начале первого часа, когда в порту зашабашили, из военной гавани, где
вооружался "Копчик", вернулся домой Василий Михайлович Лузгин, довольно
полный, представительный брюнет, лет сорока, с небольшим брюшком и лысый, в
потертом рабочем сюртуке, усталый и голодный.
В момент его прихода завтрак был на столе.
Моряк звонко поцеловал жену и сына и выпил одну за другой две рюмки
водки. Закусив селедкой, он набросился на бифштекс с жадностью сильно
проголодавшегося человека. Еще бы! С пяти часов утра, после двух стаканов
чая, он ничего не ел.
Утолив голод, он нежно взглянул на свою молодую, приодетую, пригожую
жену и спросил:
- Ну что, Марусенька, понравился новый денщик?
- Разве такой денщик может понравиться?
В маленьких добродушных темных глазах Василия Михайловича мелькнуло
беспокойство.
- Грубый, неотесанный какой-то... Сейчас видно, что никогда не служил в
домах.
- Это точно, но зато, Маруся, он надежный человек. Я его знаю.
- И этот подозрительный нос... Он, наверное, пьяница! - настаивала
жена.
- Он пьет чарку-другую, но уверяю тебя, что не пьяница, - осторожно и
необыкновенно мягко возразил Лузгин.
И, зная хорошо, что Марусенька не любит, когда ей противоречат, считая
это кровной обидой, он прибавил:
- Впрочем, как хочешь. Если не нравится, я приищу другого денщика.
- Где опять искать?.. Шуре не с кем гулять... Уж бог с ним... Пусть
остается, поживет... Я посмотрю, какое это сокровище твой Чижик!
- Фамилия у него действительно смешная! - проговорил, смеясь, Лузгин.
- И имя самое мужицкое... Федос!
- Что ж, можно его иначе звать, как тебе угодно... Ты, право, Маруся,
не раскаешься... Он честный и добросовестный человек... Какой фор-марсовой
был!.. Но если ты не хочешь - отошлем Чижика... Твоя княжая воля...
Марья Ивановна и без уверений мужа знала, что влюбленный в нее
простодушный и простоватый Василий Михайлович делал все, что только она
хотела, и был покорнейшим ее рабом, ни разу в течение десятилетнего
супружества и не помышлявшим о свержении ига своей красивой жены.
Тем не менее она нашла нужным сказать:
- Хоть мне и не нравится этот Чижик, но я оставлю его, так как ты этого
хочешь.
- Но, Марусенька... Зачем?.. Если ты не хочешь...
- Я его беру! - властно произнесла Марья Ивановна.
Василию Михайловичу оставалось только благодарно взглянуть на
Марусеньку, оказавшую такое внимание к его желанию. И Шурка был очень
доволен, что Чижик будет его нянькой.
Нового денщика опять позвали в столовую. Он снова вытянулся у порога и
без особенной радости выслушал объявление Марьи Ивановны, что она его
оставляет.
Завтра же утром он переберется к ним со своими вещами. Поместится
вместе с поваром.
- А сегодня в баню сходи... Отмой свои черные руки, - прибавила молодая
женщина, не без брезгливости взглядывая на просмоленные, шершавые руки
матроса.
- Осмелюсь доложить, враз не отмоешь... - Смола! - пояснил Федос и, как
бы в подтверждение справедливости этих слов, перевел взгляд на бывшего
своего командира.
"Дескать, объясни ей, коли она ничего не понимает".
- Со временем смола выйдет, Маруся... Он постарается ее вывести...
- Так точно, вашескобродие.
- И не кричи ты так, Феодосии... Уж я тебе несколько раз говорила...
- Слышишь, Чижик... Не кричи! - подтвердил Василий Михайлович.
- Слушаю, вашескобродие...
- Да смотри, Чижик, служи в денщиках так же хорошо, как служил на
корвете. Береги сына.
- Есть, вашескобродие!
- И водки в рот не бери! - заметила барыня.
- Да, братец, остерегайся, - нерешительно поддакнул Василий Михайлович,
чувствуя в то же время фальшь и тщету своих слов и уверенный, что Чижик при
случае выпьет в меру.
- Да вот еще что, Феодосии... Слышишь, я тебя буду звать Феодосием...
- Как угодно, барыня.
- Ты разных там мерзких слов не говори, особенно при ребенке. И если на
улице матросы ругаются, уводи барина.
- То-то, не ругайся, Чижик. Помни, что ты не на баке, а в комнатах!
- Не извольте сумлеваться, вашескобродие.
- И во всем слушайся барыни. Что она прикажет, то и исполняй. Не
противоречь.
- Слушаю, вашескобродие...
- Боже тебя сохрани, Чижик, осмелиться нагрубить барыне. За малейшую
грубость я велю тебе шкуру спустить! - строго и решительно сказал Василий
Михайлович. - Понял?
- Понял, вашескобродие.
Наступило молчание.
"Слава богу, конец!" - подумал Чижик.
- Он больше тебе не нужен, Марусенька?
- Нет.
- Можешь идти, Чижик... Скажи фельдфебелю, что я взял тебя! -
проговорил Василий Михайлович добродушным тоном, словно бы минуту тому назад
и не грозил спустить шкуру.
Чижик вышел словно из бани и, признаться, был сильно озадачен
поведением бывшего своего командира.
Еще бы!
На корвете он казался орел-орлом, особенно когда стоял на мостике во
время авралов или управлялся в свежую погоду, а здесь вот, при жене, совсем
другой, "вроде быдто послушливого теленка". И опять же: на службе он был с
матросом "добер", драл редко и с рассудком, а не зря; и этот же самый
командир из-за своей "белобрысой" шкуру грозит спустить.
"Эта заноза-баба всем здесь командует!" - подумал Чижик не без
некоторого презрительного сожаления к бывшему своему командиру.
"Ей, значит, трафь", - мысленно проговорил он.
- К нам перебираетесь, земляк? - остановил его на кухне Иван.
- То-то к вам, - довольно сухо отвечал Чижик, вообще не любивший
денщиков и вестовых и считавший их, по сравнению с настоящими матросами,
лодырями.
- Места, небось, хватит... У нас помещение просторное... Не прикажете
ли цыгарку?..
- Спасибо, братец. Я - трубку... Пока что до свидания.
Дорогой в экипаж Чижик размышлял о том, что в денщиках, да еще с такой
"занозой", как Лузгиниха, будет "нудно". Да и вообще жить при господах ему
не нравилось.
И он пожалел, что ему оторвало марса-фалом пальцы. Не лишись он
пальцев, был бы он по-прежнему форменным матросом до самой отставки.
- А то: "водки в рот не бери!" Скажи, пожалуйста, что выдумала бабья
дурья башка! - вслух проговорил Чижик, подходя к казармам.
V
К восьми часам следующего утра Федос перебрался к Лузгиным со своими
пожитками - небольшим сундучком, тюфяком, подушкой в чистой наволочке
розового ситца, недавно подаренной кумой-боцманшей, и балалайкой. Сложив все
это в угол кухни, он снял с себя стесняющий его мундир и, облачившись в
матросскую рубаху и надевши башмаки, явился к барыне, готовый вступить в
свои новые обязанности няньки.
В свободно сидевшей на нем рубахе с широким отложным воротом,
открывавшим крепкую, жилистую шею, и в просторных штанах Федос имел совсем
другой - непринужденный и даже не лишенный некоторой своеобразной приятности
- вид лихого, бывалого матроса, сумеющего найтись при всяких
обстоятельствах. Все на нем сидело ловко и производило впечатление
опрятности. И пахло от него, по мнению Шурки, как-то особенно приятно:
смолой и махоркой.
Барыня, внимательно оглядевшая и Федоса и его костюм, нашла, что новый
денщик ничего себе, не так уже безобразен и мужиковат, как казался вчера. И
выражение лица не такое суровое.
Только его темные руки все еще смущали госпожу Лузгину, и она спросила,
кидая брезгливый взгляд на руки матроса:
- Ты в бане был?
- Точно так, барыня. - И, словно бы оправдываясь, прибавил: - Сразу
смолы не отмыть. Никак невозможно.
- Ты все-таки чаще руки мой. Держи их чисто.
- Слушаю-с.
Затем молодая женщина, опустив глаза на парусинные башмаки Федоса,
заметила строгим тоном:
- Смотри... Не вздумай еще босым показываться в комнатах. Здесь не
палуба и не матросы...
- Есть, барыня.
- Ну, ступай напейся чаю... Вот тебе кусок сахара.
- Покорно благодарю! - отвечал матрос, осторожно принимая кусок, чтобы
не коснуться своими пальцами белых пальцев барыни.
- Да долго не сиди на кухне. Приходи к Александру Васильевичу.
- Приходи поскорей, Чижик! - попросил и Шурка.
- Живо обернусь, Лександра Васильич!
С первого же дня Федос вступил с Шуркой в самые приятельские отношения.
Первым делом Шурка повел Федоса в детскую и стал показывать свои
многочисленные игрушки. Некоторые из них возбудили удивление в матросе, и он
рассматривал их с любопытством, чем доставил мальчику большое удовольствие.
Сломанную мельницу и испорченный пароход Федос обещал починить - будут
действовать.
- Ну? - недоверчиво спросил Шурка. - Ты разве сумеешь?
- То-то попробую.
- Ты и сказки умеешь, Чижик?
- И сказки умею.
- И будешь мне рассказывать?
- Отчего ж не рассказать? По времени можно и сказку.
- А я тебя, Чижик, за то любить буду...
Вместо ответа матрос ласково погладил голову мальчика шершавой рукой,
улыбаясь при этом необыкновенно мягко и ясно своими глазами из-под нависших
бровей.
Такая фамильярность не только не была неприятна Шурке, который слышал
от матери, что не следует допускать какой-нибудь короткости с прислугой, но,
напротив, еще более расположила его к Федосу.
И он проговорил, понижая голос:
- И знаешь что, Чижик?
- Что, барчук?..
- Я никогда не стану на тебя жаловаться маме...
- Зачем жаловаться?.. Небось, я не забижу ничем маленького барчука...
Дите забижать не годится. Это самый большой грех... Зверь и тот не забиждает
щенят... Ну, а ежели, случаем, промеж нас и выйдет свара какая, - продолжал
Федос, добродушно улыбаясь, - мы и сами разберемся, без маменьки... Так-то
лучше, барчук... А то что кляузы заводить зря?.. Нехорошее это дело, братец
ты мой, кляузы... Самое последнее дело! - прибавил матрос, свято
исповедовавший матросские традиции, воспрещающие кляузы.
Шурка согласился, что это нехорошее дело, - он и от Антона и от Анютки
это слышал не раз, - и поспешил объяснить, что он даже и на Антона не
жаловался, когда тот назвал его "подлым отродьем", чтоб его не отправляли
сечь в экипаж...
- И без того его часто посылали... Он маме грубил! И пьяный бывал! -
прибавил мальчик конфиденциальным тоном.
- Вот это правильно, барчук... Совсем правильно! - почти нежно
проговорил Федос и одобрительно потрепал Шурку по плечу. - Сердце-то детское
умудрило пожалеть человека... Положим, этот Антон, прямо сказать, виноват...
Разве можно на дите вымещать сердце?.. Дурак он во всей форме! А вы-то
дуракову вину оставили безо внимания, даром что глупого возраста... Молодца,
барчук!
Шурка был, видимо, польщен одобрением Чижика, хотя оно и шло вразрез с
приказанием матери не скрывать от нее ничего.
А Федос осторожно присел на сундук и продолжал:
- Скажи вы тогда маменьке про эти самые Антоновы слова, отодрали бы его
как Сидорову козу... Сделайте ваше одолжение!
- А что это значит?.. Какая такая коза, Чижик?..
- Скверная, барчук, коза, - усмехнулся Чижик. - Это так говорится,
ежели, значит, очень долго секут матроса... Вроде как до бесчувствия...
- А тебя секли как Сидорову козу, Чижик?..
- Меня-то?.. Случалось прежде... Всяко бывало...
- И очень больно?
- Небось, несладко...
- А за что?..
- За флотскую часть... вот за что... Особенно не разбирали...
Шурка помолчал и, видимо, желая поделиться с Чижиком кое-чем
небезынтересным, наконец проговорил несколько таинственно и серьезно:
- И меня секли, Чижик.
- Ишь ты, бедный... Такого маленького?
- Мама секла... И тоже было больно...
- За что ж вас-то?..
- Раз за чашку мамину... я ее разбил, а другой раз, Чижик, я мамы не
слушал... Только ты, Чижик, никому не говори...
- Не бойся, милой, никому не скажу...
- Папа, тот ни разу не сек.
- И любезное дело... Зачем сечь?
- А вот Петю Голдобина - знаешь адмирала Голдобина? - так того все
только папа его наказывает... И часто...
Федос неодобрительно покачал головой. Недаром и матросы не любили этого
Голдобина. Форменная собака!
- А на "Копчике" папа наказывает матросов?
- Без эстого нельзя, барчук.
- И сечет?
- Случается. Однако папенька ваш добер... Его матросы любят....
- Еще бы... Он очень добрый!.. А хорошо теперь погулять бы на дворе,
Чижик! - воскликнул мальчик, круто меняя разговор и взглядывая прищуренными
глазами в окно, из которого лились снопы света, заливая блеском комнату.
- Что ж, погуляем... Солнышко так и играет. Веселит душу-то.
- Только надо маму спросить...
- Знамо, надо отпроситься... Без начальства и нас не пускают!
- Верно, пустит?
- Надо быть, пустит!
Шурка убежал и, вернувшись через минуту, весело воскликнул:
- Мама пустила! Только велела теплое пальто надеть и потом ей
показаться. Одень меня, Чижик!.. Вот пальто висит... Там и шапка и шарф на
шею...
- Ну ж и одежи на вас, барчук... Ровно в мороз! - усмехнулся Федос,
одевая мальчика.
- И я говорю, что жарко.
- То-то жарко будет...
- Мама не позволяет другого пальто... Уж я просил... Ну, идем к маме!
Марья Ивановна осмотрела Шурку и, обращаясь к Федосу, проговорила:
- Смотри, береги барина... Чтоб не упал да не ушибся!
"Как доглядишь? И что за беда, коли мальчонка упадет?" - подумал Федос,
совсем не одобрявший барыню за ее праздные слова, и официально-почтительно
ответил:
- Слушаю-с!
- Ну, идите...
Оба довольные, они ушли из спальной, сопровождаемые завистливым
взглядом Анютки, нянчившей ребенка.
- Один секунд обождите меня в колидоре, барчук... Я только переобуюсь.
Федос сбегал в комнату за кухней, переобулся в сапоги, взял бушлат и
фуражку, и они вышли на большой двор, в глубине которого был сад с
зеленеющими почками на оголенных деревьях.
VI
На дворе было славно.
Вешнее солнышко приветливо глядело с голубого неба, по которому
двигались перистые белоснежные облачка, и пригревало изрядно. В воздухе,
полном бодрящей остроты, пахло свежестью, навозом и, благодаря соседству
казарм, кислыми щами и черным хлебом. Вода капала с крыш, блестела в
колдобинках и пробивала канавки на обнаженной, испускавшей пар земле с едва
пробившейся травкой. Все на дворе словно трепетало жизнью.
У сарая бродили, весело кудахтая, куры, и неугомонный пестрый петух с
важным, деловым видом шагал по двору, отыскивая зерна и угощая ими своих
подруг. У колдобин гоготали утки. Стайка воробьев то и дело слетала из сада
на двор и прыгала, чирикая и ссорясь друг с другом. Голуби разгуливали по
крыше сарая, расправляли на солнце сизые перья и ворковали о чем-то. На
самом припеке, у водовозной бочки, дремала большая рыжая дворняга и по
временам щелкала зубами, ловя блох.
- Прелесть, Чижик! - воскликнул полный радости жизни Шурка и, словно
пущенный на волю жеребенок, бросился со всех ног через двор к сараю,
вспугивая воробьев и кур, которые удирали во все лопатки и отчаянным
кудахтаньем заставили петуха остановиться и в недоумении поднять ногу.
- То-то хорошо! - промолвил матрос.
И он присел на опрокинутом бочонке у сарая, вынул из кармана маленькую
трубчонку и кисет с табаком, набил трубочку, придавил мелкую махорку корявым
большим пальцем и, закурив, затянулся с видимым наслаждением, оглядывая весь
двор - и кур, и уток, и собаку, и травку, и ручейки - тем проникновенным,
любовным взглядом, каким могут только смотреть люди, любящие и природу и
животных.
- Осторожней, барчук!.. Не попадите в ямку... Ишь, воды-то... Утке и
лестно...
Шурке скоро надоело бегать, и он присел к Федосу. Мальчика словно
тянуло к нему.
Они почти целый день пробыли на дворе - только ходили завтракать да
обедать в дом, и в эти часы Федос обнаружил такое обилие знаний, умел так
все объяснить и насчет кур, и насчет уток, и насчет барашков на небе, что
Шурка решительно пришел в восторженное удивление и проникся каким-то
благоговейным уважением к такому богатству сведений своего пестуна и только
удивлялся, откуда это Чижик все знает.
Словно бы целый новый мир открывался мальчику на этом дворе, и он
впервые обратил внимание на все, что на нем было и что оказывалось столь
интересным. И он в восторге слушал Чижика, который, рассказывая про животных
или про травку, казалось, сам был и животным и травой, - до того он, так
сказать, весь проникался их жизнью...
Повод к такому разговору подала шалость Шурки. Он запустил камнем в
утку и подшиб ее... Та с громким гоготом отскочила в сторону...
- Неправильно это, Лександра Васильич! - проговорил Федос, покачивая
головой и хмуря нависшие свои брови. - Не-хо-ро-шо, братец ты мой! -
протянул он с ласковым укором в голосе.
Шурка вспыхнул и не знал, обидеться ему или нет, и, сделав вид, что не
слышит замечания Федоса, с искусственно беззаботным видом стал ссыпать ногой
землю в канавку.
- За что безответную птицу обидели?.. Вон она, бедная, хромлет и
думает: "За что меня мальчик зря зашиб?.." И она пошла к своему селезню
жаловаться.
Шурке было неловко: он понимал, что поступил нехорошо, - и в то же
время его заинтересовало, что Чижик говорит, будто утки думают и могут
жаловаться.
И он, как все самолюбивые дети, не любящие сознаваться пред другими в
своей вине, подошел к матросу и, не отвечая по существу, заносчиво
проговорил:
- Какую ты дичь несешь, Чижик! Разве утки могут думать и еще
жаловаться?
... ... ...
Продолжение "Нянька" Вы можете прочитать здесь
Читать целиком |
Нянька